13. Учитель
13. Учитель
Сегодня мы с Государевым кончаем работу на железной дороге.
Нас наняли подбивать шпалы — поденно, конечно. За свой труд мы вдвоем получаем в день семьдесят пять копеек, Степан Гавриилович — полтинник, а я четвертак.
С непривычней мне приходится трудно. Кирка, заостренная с двух сторон, надета на длинную рукоятку.
Инструмент весит не менее пятнадцати фунтов. Стоя перед шпалой, надо бить по песку и этим способом приподнять настил.
Каждые десять минут мне приходится делать передышку. Потом становится жарко. А Государев, глядя на меня, посмеивается:
— Что, старик, устал? Не все же коту масленица… Вот, кончим сегодня и пойдем дальше — прямо на Орел.
Смотрю на Государева и удивляюсь ему. За все время нашего совместного житья я не помню его в скверном настроении духа.
Всегда весел, говорит прибаутками и ни на что не жалуется.
Работает усердно и умело, его движения ритмичны, неторопливы, рассчитаны и точны.
В полдень получаем расчет и отправляемся дальше.
Находимся в двадцати верстах от Тулы. Идем лесной тропинкой и глазами отыскиваем удобное местечко, где бы можно присесть пообедать и отдохнуть.
Сентябрь дарит Нас золотыми улыбками ушедшего лета. Так тепло и так ярко светит солнце, что если бы не струящаяся золотая желтизна верхушек берез и не фиолетовые широкопалые листья кленов, опаленных заморозками, можно было бы подумать, что сейчас лето.
Хорошо шагать по мягкой, устланной опавшими листьями тропе и вдыхать свежий воздух, пахнущий грибами. В полуобнаженном лесу сейчас светло и просторно.
— Вон за тем бугорком, — говорит мой спутник, — есть чудесная поляна, там мы расположимся на отдых. Надо будет только достать кипятку. Можно было бы зайти в деревню, да жаль: последние хорошие дни стоят.
Он прав. Действительно, за бугорком открывается прекрасная зеленая лужайка, охраняемая высокими березами. В полуверсте от нас видна деревня. Государев просит меня сбегать за кипятком.
Обед наш прост, но сытен. Состоит из вареной колбасы, неизменного ситного хлеба с изюмом и горячего чая вприкуску.
Сытые и довольные, мы растягиваемся на мягкой траве и предаемся отдыху. Толстыми, но умелыми пальцами свертывает Государев собачью ножку, набивает ее махоркой, закуривает, с удовольствием выпускает тонкий дымок и говорит:
— Ну, скажи, старик, чем плоха наша жизнь? Любой богач может позавидовать. Аппетит у нас здоровый, желудок работает наславу, чего же больше?
Я долго смотрю в небо, слежу за хороводом легких белых облачков и говорю мечтательно:
— Почему так бывает, что весною все рождается, цветет, а зимою тихо умирает?.. Почему человек рождается, живет, а потом становится стар, хил и тоже умирает?.. Почему это?
— Очень просто почему — чтобы не надоело. Ты сообрази хорошенько: что хорошего в том, если бы человек не умирал? Ведь он не только другим, но и самому себе надоел бы. Вот поэтому и жизнь и смерть — для разнообразия, чтобы не было скуки на земле. Был такой на свете царь — Иван Грозный, и был другой такой же царь в древнем Риме по имени Нерон. Ну, вообрази себе, если бы эти коронованные звери жили всегда — какой ужас был бы на земле! Вот природа так и делает — сметает все скверное, а на место этого старается создать что-либо получше…
Я долго думаю над словами Государева, — но понять сущность его слов не могу, хотя все, что он говорит, мне нравится и кажется непреложной истиной.
Мы держимся ближе к железной дороге, «на всякий случай», говорит Государев. Часто нас настигает длительный гудок паровоза, а иногда останавливаемся перед шлагбаумом, даем пройти поезду и снова шествуем вдоль широкого шоссе. К вечеру мы подходим к маленькой станции Московско-Курской дороги и намереваемся там переночевать. Мы спускаемся с горки и при свете солнечного заката видим огромное количество людей — мужчин, женщин, детей.
— Переселенцы, — говорит Степан Гавриилович.
— А кто они такие? — спрашиваю я.
— Известно кто — мужики.
— А куда ж это они?
— Надо полагать, есть у них какой-либо путь. Теперь крестьяне расползлись по всей Руси подобно тараканам перед пожаром — землю ищут.
— А зачем это им? У них же есть земля?
— В том-то и беда, что у них нет земли, а глина да песок. Землю помещики себе забрали.
— Ну, и что ж?
— Ну, известно что. Каждый человек ищет, где лучше, вот и переселяются в разные далекие местности, где имеется свободная земля.
— А есть такая?
— Как же не быть, для чего-нибудь воюет же царь! Завоевываем новые земли в Средней Азии, на Дальнем Востоке, в Турции и гоним своих крестьян.
— А как же те?
— Кто же?
— Да вот, кого мы завоевываем.
— Ну, брат, тех никто не станет спрашивать, на то они и завоеваны.
Мы совсем уже подходим к полустанку и попадаем в тесную гущу людей, одетых в серые и коричневые грубошерстные сермяги, в самотканные порты, обутых в лапти к суровые обмотки вдоль ног.
Узлы, мешки, маленькие и грудные дети, крики ребят, голосистые выкрики женщин и хмурые бородатые запыленные лица мужчин производят тяжелое впечатление.
Оказывается, что эта огромная толпа людей тоже намеревается провести здесь ночь под открытым небом в ожидании обещанного им товарного поезда. Впервые вижу я такое скопление крестьян.
— Как же они жили до сих пор?
— И до сих пор жили так, как сейчас, и до самой смерти будут жить, ни на минуту не расставаясь с нуждой, темнотой и безысходной нищетой.
Государев говорит уже без усмешки, и глаза его полны печали.
Мне тоже жаль этих людей, в особенности маленьких ребят с заплаканными и грязными лицами.
На другой день чуть свет уходим, держа путь на Орел. Погода начинает портиться. Встают и тихо плывут по небосклону тяжелые серые тучи — вестники холодных дождливых дней. Наше настроение портится. Я жалуюсь:
— Чорт возьми, как хорошо было вчера…
— А ты думаешь, вечно будет солнце светить? Нет, старик, надо ко всему привыкать. Подождем малость, а ежели осень ударит и польет изо всех труб, тогда мы с тобой снова наймемся на работу и будем искать непротекающую крышу, а пока что давай держать путь вон на ту деревню, видишь? И прибавь шагу.
Идем. Нас провожают плакучие березы и обмокшие лохмотья верб и ветел.
Не дойдя еще до деревни, мы замечаем большое оживление и даже видим двух всадников, мчащихся прямо к селению. А когда входим в деревню, то попадаем на такой базар, какого я никогда еще не видел. По загонам люди с бляхами на груди тащат несколько коров, телят, овец и лошадей, а за ними с воем, криками и рыданиями следуют бабы. Их отгоняют урядники, сидящие на рослых сытых конях.
— Прочь отседа! — кричат они, размахивая нагайками.
— Что здесь? — спрашиваю я.
— Ничего особенного: начальство царскую подать выколачивает.
— Как выколачивает?
— А так. Не заплатили подушные за землю — вот у них отбирают живность в счет уплаты.
— Почему ж они не платят?
— Потому что денег нет… Откуда же мужику взять? А для мужика корова это, брат, кормилица, без нее совсем подохнешь.
— И они отбирают?
— Да, отбирают — сам, чай, видишь.
В это время одна пожилая женщина подбегает к своей корове, вырывает из рук сотского веревку н тащит к себе обратно. Но тут подъезжает верховой и, размахивая над головой женщины нагайкой, кричит:
— Отстань, стерва, отпусти, а не то засеку до смерти!
— Секи, родимый, убивай, а Буренушку не отдам я тебе, детишки помрут мои, не отдам! — кричит баба.
— Уйдем, — шепчет мне Государев. — Представление не очень веселое, и сделать его лучше мы не можем. Пойдем до следующего селения, а там и отдохнуть можно. Эх… эх…
Мы уходим, провожаемые воем, плачем женщины и гиканьем и свистом урядников.
Сейчас Степан Гавриилович является для меня единственным близким человеком. Я привязываюсь к нему, как бывает только привязан человек к брату, к отцу. Я уже знаю не только его прошлую жизнь, но могу угадывать его мысли, знаю, как он отнесется к тому или иному факту. Люблю его слушать. Он говорит всегда просто, понятно и умно. Для меня наши беседы являются откровением. Я начинаю понимать, какой ужас представляет собою человеческая жизнь, когда она скована жестоким бесправием деспотических законов.
— Почему так много крестьян, а защитить себя они не могут? Вот в деревне, где отбирали окот, там сотских и урядников было всего человек десять. Что бы стоило сотням крестьян задавить их и отнять свой скот?
— Да, нечего оказать, хорошие мысли гуляют в твоей голове! А не хочется ли тебе за эти слова сесть в тюрьму?
— Нет, мне не хочется, — отвечаю я. — Мне только желательно узнать, отчего это так бывает, что большинство людей подчинены меньшинству людей богачей.
— О, старик, куда ты забираешься! Видно, у тебя башка совсем не пустая. Ну, ладно, уж ежели так, то постараюсь тебе и это объяснить. Ты знаешь, что такое раб? Этот сорт людей существовал в самой глубокой древности и существует до наших дней. Раб — это человек, взятый другим человеком в плен. Более сильный заставляет на себя работать более слабого. Среди волков этого не бывает… И вот представь себе такую картину. Мы с тобой вооружены до зубов. У нас хорошие кони, мы садимся верхом и нападаем на ту самую деревню, где сейчас стоит стон обиженных. Налетаем, даем два-три выстрела и побеждаем всех — и сотских, и урядников, и всех крестьян, потому что мы напали врасплох и были вооружены. С этого момента ты можешь делать с людьми все, что захочешь. Прикажи пасть на колени — все упадут; прикажи работать — все возьмутся за труд; прикажи отдать все добытое трудом — все отдадут. Такова сила человеческой трусости и темноты. Этим пользуются все властители земли от древних времен до наших дней. И пока будут властвовать цари, короли, князья, бароны, помещики, до тех пор рабы будут жить во тьме и плоды своих трудов отдавать деспотам. Все понял?
— Да, — отвечаю я. — Но неужели нельзя найти справедливости?
— Как нельзя? Очень просто, можно. Слыхал ты такое слово — восстание?
— Знаю. Индейцы в Америке тоже восстают.
— Ну вот. Восстают, сбрасывают с тронов деспотов и выбирают президента.
— И тогда все уже хорошо?
— Не совсем. Президент, привыкнув сидеть на своем высоком кресле, начинает убеждаться, что он умнее всех и что все должны ему подчиняться, и тогда история начинается сызнова. Появляется новый деспот под названием президент, и число рабов становится еще больше.
— Чорт возьми! Какой дурак человек…
— Вот когда ты все понял! Раз ты это знаешь, то никогда не зазнавайся.
Наш разговор происходит на сеновале избы старосты, где мы ночуем.
Зима настигает нас, когда мы добираемся до Орла, — зима жестокая, с метелями, морозами, вьюгами.
Первые два-три дня мы ночуем в городской ночлежке среди вшивой босяцкой команды, в тесноте, духоте и махорочном дыму.
Проедаем последние гроши, оставшиеся от осенних заработков.
Государев целые дни куда-то ходит, переговаривается с какими-то людьми, заходит в частные слесарные мастерские и, наконец, находит то, чего искал: мы поступаем в железнодорожный механический цех.
Степан Гавриилович в качестве слесаря, а я-подручным.
Государев работает не хуже любого специалиста. Он становится у тисков, подбирает инструменты, получает работу и вообще ведет себя как опытный хороший мастер.
А я ношусь по большой мастерской, таскаю куски металла, ручные станки, исполняя приказания старших мастеров.
Мне это нравится, а главное, понемногу приучаюсь и сам владеть то одним, то другим инструментом. Степан Гавриилович меня учит и приговаривает:
— Ты, старик, стань ближе к твердому металлу, тогда жизнь твоя будет мягче.
И я стараюсь изо всех сил. А спустя месяц я уже неплохо владею напильником и радуюсь, когда мне удается исполнить тот или иной заказ Государева. Я уже не могу видеть равнодушно кусок железа или стали: мне хочется из бесформенных кусков сделать законченную полезную вещь.
Платят нам очень мало, но на питание хватает. Степан Гавриилович снимает у одного рабочего небольшую комнатенку, и мы устраиваемся по-хозяйски.
Так проходит время. Знакомимся с многими ребятами из мастерской. Бывают выпивки с песнями и плясками под гармошку, причем Государев и здесь занимает не последнее место. Он знает много песен, веселит общество, и что меня особенно удивляет, — это его умение пить. Наступит момент — отставит от себя рюмку и скажет: «Баста», и тут уже никакие уговоры, никакие приставания, никакие ругательства и насмешки не в состоянии заставить Степана Гаврииловича выпить хотя бы одну каплю.
Вот за это я особенно люблю его.