12. Русь-матушка

12. Русь-матушка

Когда стоит непогожий день, когда нет солнца, нет неба и когда беспрерывно льет мелкий нудный дождь, — тогда вспоминаются все печальные переживания, все обиды, и начинаешь ссориться с жизнью, с судьбой, с богом и со всеми несуществующими силами, ища виновных в твоем несчастьи.

Вот в таком именно настроении я нахожусь в памятный тяжелый день моего ухода, из Москвы. Тоска давит меня, сгибает спину и печально наполняет мой взор.

Не пою, каким путем выхожу из города. Предо мною шоссе, мелкие строения и широкие поля, окаймленные темно-синим лесом. — Конец Москве, — говорю я себе. — и отлично… Пусть так… Ни одного дорогого и близкого существа, за исключением Бори Сперанского, я не оставляю в этом многолюдном, богатом городе, где так много голодных и бездомных людей. Пусть Москва живет без меня… Мне надоели колокольные звоны, священные гнезда и великая ложь… Этой ложью устлана вся жизнь Москвы. Мне не жаль расстаться навсегда с Беляевыми, с Еленой Ивановной и даже с единственной моей сестрой.

Дойду до последнего здания, виднеющегося вдали, может быть, сделаю маленький привал и пойду дальше.

Это здание оказывается постоялым двором. Широко раскрыты ворота, в обширном дворе стоят телеги, а вдоль забора жуют сено лошади. Большое крыльцо, деревянные ступеньки, мокрые от дождя, и четыре вспотевших оконца дают мне понять, что сюда может войти любой человек. На вывеске большими синими буквами на желтом фоне написано: «Двор для приезжающих».

Поднимаюсь по ступенькам, вхожу в обширную комнату с длинным непокрытым столом посредине и с тяжелыми скамьями. Вокруг стола сидят, пьют чай и закусывают извозчики, ямщики, пешеходы и всякий иной люд.

У краешка стола при моем входе устраивается небольшого роста плотный широкоплечий человек, одетый бедно, но довольно чисто.

Лицо у него круглое. Вдоль щек и на подбородке растет рыжекрасная бородка тремя кустиками. Глаза у него небольшие, бойкие, коричневые. Они все видят, все замечают… Когда я вхожу, этот человек так глядит на меня и так улыбается, что нас легко можно принять за добрых знакомых.

— Садись, — говорит он мне, видя мою нерешительность, — садись, садись! За этим столом все равны, ежели есть на кипяток и на хлеб.

Сажусь и слежу за тем, как незнакомый мне человек достает из туго набитой кожаной сумки ситный хлеб, соль в бумажке и осьмушку уже начатого чая.

— Откуда плетешься? — спрашивает он меня.

— Из Москвы.

— А куда путь держишь?

— А я еще сам не знаю.

Незнакомец весело поглядывает на меня и говорит:

— Все это мне нравится… Когда человек не знает, куда идет, — это уже хорошо.

— Почему? — вырывается у меня вопрос.

— А потому, что раз ты не знаешь, куда идешь, ты не знаешь и того, что тебя ждет, и тогда интересно — а что именно тебя ждет?.Интерес тебя и подгоняет, и тебе легче шагать по земле, а когда все наперед известно — что ж тут заманчивого? Спроси у человека: «Куда ты идешь?» А он тебе ответит: «Иду домой». — «Зачем?» — «Пообедаю и лягу спать». Видишь — он все знает, какой же ему интерес жить на свете?..

Он кончает свою речь тихим смехом, отвязывает от сумки небольшой жестяной чайник и просит меня пойти в соседнюю кухню и достать горячего кипятку. Я исполняю его просьбу, а спустя немного мы сидим с ним друг против друга вроде давних приятелей и пьем чай, закусываем ситным н холодными кусками вареного мяса.

Удивительно интересный человек. Впервые сталкиваемся, а я уже к нему отношусь с полным доверием.

— Ну хорошо, — говорит он, — допустим, что ты сам не знаешь, куда идешь, но все-таки куда-нибудь надо же уйти, раз ты покинул Москву?

Тут я вспоминаю, что старший сын Переца Окуня — Михель — живет в Севастополе. Мне говорила тетя Рашке, что Михель очень хорошо устроился там и часто высылает родителям большие деньги.

Почему мне приходит на мысль Севастополь и Михель Окунь — я сам не знаю, но с этого момента целью моей жизни становится Севастополь.

— Знаете, куда я хочу пойти? — обращаюсь я с вопросом.

— Полагаю, что сейчас узнаю, — с легкой усмешкой говорит мой собеседник.

— Мне хочется попасть в Севастополь… Ведь есть такой город?

— Ну конечно есть, да еще какой! Весь из белого камня. Бывал я там, только далеко отсюда стоит он.

— А как далеко?

— А так, что больше тысячи верст.

— Не страшно: у меня времени много.

— Да, это верно, времени много, только денег мало. А почему именно Севастополь? — хитро подмигнув мне, спрашивает он.

Я ему объясняю, что меня тянет туда один богатый родственник.

— Ах, вот оно что!.. Богатый родственник! Ну, брат, заманка неважная, но все же цель есть, и это очень хорошо. Без цели никогда никуда не иди.

— А куда вы идете? — спрашиваю я.

— У меня тоже есть цель. Видишь ли, сейчас наступает конец лету, когда нашему брату надо подумать об осеннем и зимнем времени. Вот тут надо так устроиться, чтобы не быть сметенным с жизни зимними метелями и не утонуть в осенней непогоде. Вот у меня и есть цель — добраться до Тулы; это недалеко, и если итти не торопясь, то приду как раз к началу сентября.

— А дальше?

— Ну, а дальше придется подработать, а там, в зависимости об обстоятельств, двинуться дальше.

Покончив с чаепитием, мой собеседник все, что он достал из сумки, укладывает обратно и, по-видимому, готовится в путь. Гляжу на его плотную, уемистую сумку, на широкие ремни, и мне становится грустно. Вот он уйдет, и я останусь один.

— А мне нельзя с вами пойти?

— Куда?

— В Тулу.

— Отчего же нельзя? Тула ни для кого не запрет… Да тебе и по дороге, ежели хочешь попасть в Севастополь. Пройдешь Тулу, потом Орел, Курск, Харьков… Впереди еще сколько интересных больших городов!.. Ну, что ж, после коротенькой паузы добавляет он, — пойдем, ежели охота есть.

И мы оставляем постоялый двор.

К вечеру того же дня попадаем в большую деревню, где думаем заночевать.

За время нашего небольшого путешествия я окончательно узнаю своего спутника. Зовут его Степан Гавриилович, а фамилия его Государев. По его словам, он происходит из очень знатного рода.

Его дед и ближайшие родственники занимались ассенизацией — чистили отхожие места, иначе, — по его словам, — купались в золоте.

— Мои родители, — рассказывает мне Государев, — хотя сами были неграмотны, но из меня хотели сделать образованного. С грехом пополам кончил я городское училище и попал в помощники к отцу. Мне быстро надоело наше ароматное дело, и на восемнадцатом году жизни я ушел из дому. Сейчас мне уже сорок лет, и я совсем отвык от дома. А жили мы в большом городе под названием Саратов. Вот и все. До Тулы еще далеко, пока дойдем — ты всю мою жизнь узнаешь, а хорошего понемножку, давай-ка заночуем здесь.

Первый раз в жизни мне приходится ближе увидеть русскую деревню. Она меня поражает своей убогостью, кривизной маленьких закоулков позади домов с соломенными крышами, слепыми оконцами и многим другим, чем полна нищенская жизнь русского крестьянства.

Мы находимся в избе старосты. Нам в сенях отводят место, застланное сеном. Мы устраиваемся на ночлег.

Мне нравится: пахнет ромашкой, не дует, и совершенно темно.

Засыпаю крепко и сладко. Чуть свет меня будит Степан Гавриилович.

— Вставайте, милорд, пора чай пить.

День обещает быть теплым и солнечным. Ни малейшего ветра, а далеко впереди, за лесом, разгорается пожар восхода.

Мы пьем чай, а затем отправляемся дальше. Над нами высокое голубое небо, а впереди желто-серой лентой светится бесконечно длинная дорога.

Мы идем по узкой мягкой тропе вдоль шоссе, держась ближе к сжатым полям. Куда ни глянешь — всюду желтые скирды хлеба и беспредельный светлый простор предосеннего утра.

— Нравится?

— Да, — отвечаю я, вдохнув в себя свежий, чистый воздух.

— Значит, будешь бродягой.

— А как живут бродяга? — спрашиваю я.

— Как живут? Вот так, как мы с тобой. Идут неведомо куда, меняют местности, ночуют часто в лесах, на берегах рек и озер. Летом, когда жарко, купаются, отдыхают на зелени, глядят в небо и часто плюют на весь мир. Им легко за плечами нет никакого груза прошлого, никому они не обязаны, и жизнь у них подобна птицам небесным: они не сеют, не жнут, а сыты бывают…

— Это в евангелии есть, — вставляю я.

— Вот-вот, по евангелию и живем. Но ты спроси — кому мы нужны? Вот на это я тебе отвечу — никому, ни себе, ни людям.

Степан Гавриилович вздыхает, движением туловища поправляет за спиной хорошо налаженную сумку и говорит мне:

— Вот скоро будет село Воэнесенское, там мы с тобой пообедаем. Согласен?

— Очень даже согласен. Степан Гавриилович, у меня деньга есть…

— Да что ты, неужели есть!..

Смешливые огоньки вспыхивают в маленьких коричневых зрачках Государева.

Я гордо вытаскиваю из кармана серебряный полтинник Сперанского и показываю спутнику.

— Хо-хо, так мы живем! Ну, ладно, пусть же нам светит солнце, благо это дается даром. Скоро сделаем привал. Ну, старик, вперед!

Он уже несколько раз называет меня стариком, и мне нравится это шутливо-добродушное обращение ко мне…

После нищенской приземистой деревни село Вознесенское кажется мне городом. Главная улица вымощена, горят на солнце кресты двух церквей, попадается двухэтажный дом имеется трактир, несколько кабаков и много лавок, где продают баранки; деготь, лапти…

— Ну, эта улица не для нас, — говорит Государев, — пойдем по боковушке, там найдем обед подешевле.

Сегодня воскресный день, и село оживлено. Много людей — женщин, детворы, девчат и парней. Разодеты все по-праздничному.

Светятся в голубом утре разноцветные ленты, платочки, ситцевые юбки с большими цветами и узорами; но попадаются и сермяги, лапти, облепленные грязью онучи… Звонят колокола, и где-то далеко за рекой наяривает гармошка.

Обедаем в маленькой избушке, где за нами ухаживает большого роста грязная старуха с острым взглядом черных глаз. Она ставит нам на стол миску горячих щей, соль и каравай хлеба.

— Ешьте на здоровье.

— Спасибо, спасибо, бабушка, уж постараемся для твоей милости, — откликается Государев.

С небывалым аппетитом пожираю горячую пищу, и мне по вкусу приходится деревенский хлеб, пахнущий парным молоком.

Уже полдень. Солнце стоит над селом, обливая его обильным золотом. Мы уходим.

В конце села, где находится кузница и совсем маленькие домишки, собрался народ. Слышу шум голосов и вижу массу детей в серых рубахах, со светлыми головками, цветом волос напоминающими солому.

— Что-то там интересное, — говорит Государев.

— А что?

— Не знаю, вот подойдем — увидим.

Когда мы приближаемся к толпе, я слышу воющий женский голос, а затем входим в толпу, и перед нами уже видна небольшая площадка перед кузницей.

Прихожу в изумление: в нескольких шагах от нас у деревянного столба, предназначенного для привязи лошадей во время ковки, стоит босая женщина, привязанная толстой веревкой к деревянной перекладине стойла. В кузнице разведен огонь, и я вижу темнобородого кузнеца, раздувающего мех.

Среди женщин, окружающих площадку, слышны шопот и робкие голоса. Все здесь чрезвычайно возбуждены.

Даже сам Государев, все знающий, все понимающий, не может мне объяснить, что здесь делается, и только спустя немного, когда кузнец с маленькой подковой подходит к привязанной женщине и приступает к обычной операции, какую проделывают кузнецы с лошадьми, — нам становится ясным страшное, кошмарное дело, происходящее на глазах у крестьян. Пьяный кузнец в наказание хочет подковать свою жену, а та, худая, изможденная, с выбитыми передними зубами, тянет одну высокую воющую ноту, и никто из присутствующих не думает за нее заступиться.

— Что за безобразие! — вырывается, у моего спутника. — Чево вы глядите, — обращается он к женщинам, — разве можно так истязать человека?

— Она, чай, явонная жена, а муж волен над ею… — говорит стоящая ближе всех к нему женщина в желтом платочке.

Кузнец подходит к жене и хочет красную подкову приложить к подошве ее босой ноги. Женщина продолжае выть, а кузнец, обведя толпу мутными глазами, прикладывает горячую подкову к пятке.

Раздается шипение, и слышен запах горелого мяса. Но тут происходит неожиданное. Государев движением руки и плеч сбрасывает с себя сумку, поднимает большой камень, подходит к кузнецу в ту минуту, когда он хочет еще раз приложить к ноге жены подкову, и ударяет его в грудь с такой силой, что кузнец сваливается наземь.

Поднимается многоголосый шум. Только сейчас многие начинают понимать, как хорошо сделал прохожий, не допустив полного искалечения женщины.

— Так ему и надо!..

— Нельзя так зверствовать…

— Ежели в чем виновата жена — ну побей, потешь душеньку, но зачем такие издевательства…

Удар оказывается настолько сильным, что кузнец с трудом встает на ноги, икнув раза два, издает звериный крик и, шатаясь, уходит в избу.

Никто не думает заступиться за кузнеца, и мы беспрепятственно выходим из села и продолжаем путь.

В моих глазах Государев вырастает в необыкновенного героя, и я смотрю на него с любовью и уважением.