Матушка Надежда

Матушка Надежда

- Вот он наш Батюшка... Это уж самые последние годы. Можно сказать, перед смертью... Вот они с Матушкой картошку копают в огороде. Тут еще он помоложе... Вот - хороший снимок.Он вообще у нас фотографий не любил, а про эту сказал: "Пусть останется.Тут я похож". У него и на могилке такая... Он нам так сказал: "Здесь у вас маленькая обитель". Эту избушку для Батюшки Матушкина сестра купила, Вера Владимировна. Когда они после второй ссылки вернулись. В тридцать третьем году. Батюшкина Матушка была Ольга Владимировна...Сколько-то минус ему тогда дали, сколько не помню...Им тогда родные в Воронеж советовали, а кто-то еще куда-то... Не помню. Ну, вот, а я как раз тут из Туркестана приехала в Москву. Мама у меня умерла, захотелось на могилке побывать. И вот сюда заехала, в деревню к Батюшке. А он мне строго так говорит "Сестра Зинаида, как ты мне скажешь? Куда мне ехать? В Воронеж или здесь оставаться?" Или еще спрашивает какой-то город... А я: "Почему вы, Батюшка, меня спрашиваете?" - "Нет, - говорит, - ты скажи. Как ты скажешь,так и будет".- "Здесь,-говорю,- Батюшка..." - "Ну, - говорит, - так тут и остановимся..." Вот этот портрет - Матушка наша Великая. Великая Княгиня Елизавета Федоровна. Это она еще в миру... Красавица была, талия как осиная. Мне еще, помню, лет всего двенадцать было, а родные у меня - дядья - охотники были, егеря... Так вот придут к отцу с матерью и рассказывают. На охоте такой-то князь были графиня такая-то... И вот как-то рассказали они про Великую Княгиню Елизавету Федоровну. Что она такая, что строгая... Так меня тогда эти слова поразили. Я-то, девчонка, и подумала: вот она - настоящий человек...И, дура была, написала я ей письмо. Так и написала: "Я думаю, что Вы настоящий человек..." Заклеила и отослала... На конверте так и написала: Великой Княгине Елизавете Федоровне... Ну, конечно, никакого ответа, ничего... Да и я все позабыла. Училась я тогда в прогимназии Лепешкиной, на Пятницкой улице. Хозяйка была Варвара Лепешкина. Там на домашнюю учительницу кончали. И родилась я, и училась, и работала в Москве. Сорок лет прожила, потом попросили об выезде. Отец у меня работал бухгалтером. Да... И вот как-то журнал такой был - "Искра" или "Искры" - не помню... Раз приносят нам этот журнал домой, и в нем на первой странице Великая Княгиня Елизавета Федоровна. И тут у меня опять все всколыхнулось.Уж она открыла обитель на Большой Ордынке... Поглядела я фотографии, а потом опять все ушло куда-то. Я маму очень любила. Все хотела скорей зарабатывать, да деньги ей отдавать... Вот это фотография - тоже Батюшка, только он молодой совсем. Еще только в священники посвятился. Красивый был Батюшка... А у Батюшкиной Матушки носик был курносенький. Уж старые они тут были, а она все говорила: "Какая же я уродина! Вон у Батюшки носик прямо точеный..." А вот они мои Папа с Мамой... Мама была очень строгая. После гимназии поступила я счетоводом в частную контору Селитринова. На Ильинке. А жили мы за Покровкой, в Гавриковом переулке... Потом меня хозяин сделал бухгалтером, и получала я семьдесят пять рублей. Золотом.. Так и бегала через Покровку на Ильинку. А раз, году уж в девятьсот девятом, после работы побежала я в Замоскворечье. Спрашиваю у городового: "Где тут Марфо-Мариинская обитель?" Он мне показал. Бегу по Ордынке. Собора еще не было, собор в десятом году выстроился... Еще только одна была больничная церковь - Марфы и Марии, маленькая. Вхожу я, а у них всенощная. Все в белом. Великая Княгиня в белом, сестры в белом... Батюшка в голубомоблачении. Ну, думаю, это мне видение. Не помню, как стояла... Видение это мне... Кончилась всенощная, а я никак не приду в себя... Приложилась и добежала домой через Покровку... Бегу и всю дорогу слезами обливаюсь... Дома спрашивают "Где ты была?"

- "Где я была, - говорю, - вы не можете себе представить..."И опять все забыла... Вот фотография мы здесь - сестры. Белые апостольники, платья серые туальденоровые... Одевали, кормили, поили... Одежда зимняя, весенняя... Летние пальто - серые. Осенние - черные... Чулки, все до самых мелочей... До зонтиков... А вот эти, это уже крестовые сестры. У них крест деревянный, и на Кресте - Марфа, Мария, Покров... Это уже - не послушницы. Они уже замуж не выходили. По одной в комнате жили.Там квадратные кивоты светлого дерева. Иконы - Покров обязательно (собор у нас Покровский был), Марфа, Мария... В комнате столик, кресло соломенное - мягкое, с подушкой, гардероб, стульчик, кровать пружинная с волосяным матрацем... Портреты бывали, картины. В келью никто из посторонних входить не имел права, не пускали даже родителей... А для гостей комнаты были... На окнах у всех занавески - белое полотно с розами. Три рубля вроде бы жалованья полагалось - на марки, на письма... А в одиннадцатом году переехала я с отцом, с матерью на Якиманку в дом Толдычина. И все я еще на Ильинке работала, и ничего такого в голове не держу... Замуж тогда собиралась. За вдовца мечтала с двумя детьми,чтоб сирот пожалеть...Раз мне подруга и говорит: "Пойдем на Ордынку, в Марфо-Мариинскую обитель". Как раз под Покров...Все собрались мы, братья, подруга моя... Только я вошла в собор, все у меня воскресло. Едва на ногах устояла. Брат потом дома говорит: "Вы бы посмотрели на Зинаиду, что с ней сделалось..." Ну, тут уж я стала в обитель как следует бегать. Стала к Батюшке проситься на исповедь, причащалась... "Да, - говорит, - нам нужно... Мы сейчас набираем сестер". А про родителей моих не спросил. Я так обрадовалась, скорее к Маме. "Мама, я поступила в обитель!"

- "Что?!" - Мама властная такая была. - Ничего подобного! Этого не будет!.."Вот те раз... А ей, конечно, жалко было. Семьдесят пять рублей я приносила, золотом платили - горсточку получишь. И все до копеечки я ей отдавала... Я опять к Батюшке. "Не пускают меня".

-"Нет, - говорит, - против родительской воли мы не можем..." Ну, я думаю. Великую Княгиню спрошу, саму хозяйку...В Больничной церкви вечером она стояла, народу никого не было.

Кто-то читал правило, сестра какая-то. И вдруг смотрю: над Алтарем иконка маленькая - Богородица Скоропослушница. И от нее луч прямо на Матушку Великую... Я тогда не очень это понимала, в церковь мало ходила... "Ваше Высочество, я хочу к вам поступить, а родители не пускают". Она посмотрела на меня - а я хорошо одета, в шляпке - и говорит: "У нас трудно. Знаете, какая работа, в больнице... Ну, я поговорю еще с Батюшкой..." Обнадежили. А потом опять говорят "Нет, без родителей не можем. Нам старцы запретили принимать без родительского благословения..." И вот семь лет я к ним бегала, семь лет меня не брали... А тут, как я маме сказала, что поступлю, мы тут же с Якиманки переехали подальше от обители. Она подыскала тогда квартиру на Малой Бронной... И я с Малой Бронной пешком на Ордынку. Не могла я у мамы просить на трамвай, она не хотела. Все спят, а я натощак утром в обитель на молитву бегу. Часть обедни отстою и бегу на работу уже на Мясницкую.Там Селитринов новое дело открыл... А жалованье я все целиком, до копейки маме отдавала...Несколько раз к Великой Княгине подходила: "Когда же вы меня возьмете?" - "Ты не умеешь маму просить". Как же еще ее просить, думаю. У нее один ответ:

"Иди, пожалуйста, ты мне не дочь". Семь лет бегала. Уж тут, в деревне, последний самый год перед смертью Батюшка у меня прощения просил: "Ты меня, Зиночка, прощаешь?" - "Что вы, Батюшка?"

- "Да вот мы тебя семь лет не принимали... Ты бы только сказала тогда, что мама тебя не пускает из-за того, что ты много зарабатываешь.Великая Княгиня платила бы за тебя, сколько надо... А так мы не могли тебя принять. Старцы нам запрещали". Был такой у нас старец Алексий из Зосимовой пустыни. Я к нему тогда пришла, а он с кликушами занимался. Думаю, что это он с ними возится...

У меня тут дело важное такое... Ну, потом "Батюшка, я к вам..." Еще ничего не успела сказать, он как взглянет на меня: "Ишь чего захотела - в обитель? Сначала послужи родителям, а потом в обитель!" Я иду на обратном пути, и вот ругаю его, вот ругаю... Что это за старцы такие? Не понимают ничего! Тут у человека горе,а они не понимают... Богородице я тогда молилась... А у нас в доме икона - Казанская Божия Матерь. Я, бывало, к ней стул подставлю: "Что же Ты меня не слышишь, что ли"? Вот дура-то была...

А вот этот снимок - Валентина Сергеевна, наша вторая настоятельница. Как Великую Матушку увезли, так она у нас стала. Ее Патриарх Тихон ставил. Тут она еще крестовой сестрой сфотографировалась...

Верила твердо. Чуть что: "Что ты, душенька? А Марфа и Мария? Марфа и Мария нам помогут..." Это у нее первое слово... Прямо детская вера была: чуть что - Господь, Марфа и Мария... Господь, Марфа и Мария... Великая Матушка молитвенница была, а Валентина Сергеевна для обители трудилась. Та была Мария, а эта - Марфа...

Нас с ней в Туркестан выслали в двадцать шестом году... Пришли, обитель заняли и всем велели убираться. Только что взять личные вещи. Солдаты там стояли - охраняли... Им-то что - им только приказали. Одна сестра свою швейную машинку выносила - проходи, не тронули. А еще одна часы такие огромные, апостольником накрыла и несет. И аккурат когда она мимо солдата шла, часы-то у нее и забили... Да, а нас семнадцать человек сочли за администрацию. Всех крестовых сестер да нас с Фросей... Какая мы с ней администрация?... Только что близкие были. И слушались. Как нас попросят что - так и летали на крыльях любви к обители и к начальству...

Прислали нам такие билеты. Приезжайте на вокзал, с этими билетами бесплатно, отдельный вагон. И отправились мы до Кзыл-Орды, столица Казахстана. Это было как раз на Взыскание Погибших, пятого февраля. Приехали туда - десятого. День Ангела нашей настоятельницы Валентины Сергеевны. Купила она нам плюшек... Мы ведь были тогда самые первые ссыльные, на нас все с удивлением смотрели... Двадцать шестой год. Пошли в НКВД. Приходим туда, нам говорят: "Будете все здесь работать. Нам здесь хорошие работники нужны". А мы и поверили.

На другой день пришли, уже говорят: "Мы вас здесь всех не можем оставить, должны вас отправить в пять городов. Вы, - говорят, - сговоритесь, кто с кем хочет и поедете..." Мы и сговорились. Настоятельница выбрала тогда нас четверых - Фросеньку мою, меня и еще двух сестер...

Опять приходим к ним. "Сговорились?" - "Сговорились". - "Я - с ней". - "Мы - с ней..." - "Так, - говорят. - Вы с ней? Поедете отдельно! И вы - отдельно!..." Так никому и не дали ни с кем.

Тут всех нас и меня с Фросенькой разлучили. Ее - в Туркестан, а меня в Чимкент назначили. "Никаких разговоров! Поменьше говори, а то на верблюдах тебя в степь загоним!" С Валентиной Сергеевной мне потом все-таки разрешили... И вот стали мы разъезжаться в разные стороны - Алма-Ата, Козолинск, Туркестан, Чимкент... Фро- син поезд отходил в четыре дня, мы с ней прощались так ужасно. Я на площадку зашла, плачу. Вдруг смотрю, Валентина Сергеевна такая печальная стоит... "Ты только меня не бросай..." Старенькая она уже была...

И вот поехали мы с ней в Козолинск. Город ужасный. Домики с плоскими крышами, ни деревца, ни кустика никакого...Только один, смотрю, хорошенький домик - с крышей, деревянный. Вот бы, думаю, нам снять... Я пошла туда, вышла какая-то старуха, испугалась нас... Потом выходитстарик,красивый такой... "Пожалуйста, - говорит, - у меня только что жильцы уехали, могу вам сдать".

- "Мы, - говорю, - ссыльные..."

- "А для меня это не имеет значения. Десять рублей в месяц..." У них там икона, диван, столик, полы крашеные...Только устроились, мне Валентина Сергеевна говорит: "Иди в финотдел". А мне боязно...

Ну, иду на другой день. "Ничего, что ссыльные, - говорят, - нам работники такие московские очень нужны. Приходите". Жалованье мне опять - семьдесят пять, только уж не золотом...Устроились мы там замечательно. Когда нас из Москвы-то попросили, старушка одна на вокзале Валентине Сергеевне корзинку сунула. А там - одеяло вязаное, Великая Княгиня ей сама вязала, на шелку, потом матрасик волосяной, белье и занавески, главное, наши - у всех в обители были одинаковые, с большими розами... Ну, это я все приладила... А тут и Валентина Сергеевна моя пошла работать к нам в финотдел. Она математик была, кончила какой-то математический факультет... Ее тогда взяли в налоговый отдел. Так начальник говорит: "Я не напасусь на нее работы". Она за два часа все сосчитает и идет ко мне: "Пойдем домой, душенька". А мне нельзя, я работаю... "Неужели, душенька, нельзя уйти домой?" Но только она недолго проработала. Через месяц начальник говорит: "Не могу я двух ссыльных в отделе держать". Пришлось ей уйти, а я осталась.

И в НКВД так любезно нас приняли. Все смеялись. "У нас, -говорят,-такое доверие к ссыльной, у нее все секретные бумаги на руках". Это - у меня, в финотделе. И каждую неделю мы должны были приходить к ним расписываться. Я им говорю,что Валентина Сергеевна старая, больная. Ну, говорят, пусть раз в месяц приходит.

Раз я прихожу расписываться, а жена этого главного НКВД выходит из квартиры: "Зайдите, у меня горячие пирожки, чаю попьем". Неудобно не пойти... Только зашла я, села - входит начальник. Я испугалась. А он: "Сидите, сидите. Пейте, пожалуйста, кушайте..."

И так хорошо мы жили... Только что Валентина Сергеевна у меня на табуретке сидела... И задумала я ей кресло сделать...И человек нашелся такой, сделал ей кресло. С прямой спинкой, так подлокотники... И в День Ангела я ей поставила...

Она у меня чуть не заплакала. "Ну, вот, - говорит, - опять я - настоятельница". Так и жили мы с ней до двадцать восьмого года.

И тут снится мне Святитель Филипп. На небе. Солнце светит, и он тамстоит. А в Пятницу на Страстной повестка в НКВД. Я прихожу.

"Вы, - говорят, - свободны. За вас мать хлопотала". -"Мне одной?" - "Да, - говорят, - только вас освободили". - "Я никуда от вас не поеду". Они там прямо поразились. "Ты что, праведница?"

- "Нет,- говорю, - не поеду". - "Гляди, она с ума сошла..." Прихожу домой. Даже не хотела говорить Валентине Сергеевне. Она сама спрашивает: "Ну, что там?" - "Да вот, - говорю, - мать за меня, оказывается, хлопотала... Освободили меня". Она так поглядела на меня: "К Фросе теперь поедешь?" - "Нет, - говорю, - я вас не оставлю".

Да... Так и дожили до двадцать девятого года. А тут нам всем прощение вышло. Только минус Москва и область. И мне так же. Не уехала я тогда, и опять вроде мне прибавили. Валентина Сергеевна говорит: "Сейчас же пиши Фросе, пусть все готовятся ехать в Ростов. К Святителю Дмитрию, к Святителю Дмитрию". Фрося нам отвечает: "Дорогая Валентина Сергеевна, не ездите в Россию. Здесь у нас в Туркестане так хорошо, приезжайте к нам..." А Валентина Сергеевна ни в какую! "Душенька, она с ума сошла! Не ехать в Россию! Сейчас же пиши, чтобы все собирались!.."Так и поехали мы в Россию, в Ростов... Приехали - Валентина Сергеевна,

Катя, Фрося и я... Тут, в Ростове, много сестер было, они все потом в тюрьму пошли. Нашла я хозяйку дома, она нам сдала: платить пятнадцать, кажется, рублей. Зала метров двадцать и маленькая комнатка. Она торговала сама, в Ярославле с лотком ходила...И недолго мы тут пожили.

Помню, праздник был, под Успение... Поехали с Валентиной Сергеевной в церковь, а Фрося не пошла. Приходим от всенощной, а она лежит у нас с мигренями.

"Приходил, - говорит, - человек из НКВД, свой. Что вы, говорит, наделали? Зачем вы все сюда приехали? На вас теперь опять дело завели и опять вас всех сошлют, только уж теперь всех врозь. Немедленно уезжайте!" Так мы все и уехали от Святителя Дмитрия. А которые не уехали, все в тюрьму пошли...

Фрося сначала поехала одна в Туркестан, а уж потом мы с Валентиной Сергеевной к ней...

Вот она - моя Фросенька... Тут с цветами сфотографировалась. Она цветы так любила, так любила... Все, бывало, их целует. Ей наш зосимовский старец Алексий, как постригал ее в рясофор, дал имя - Любовь. И благословил тогда, чтобы так это имя и в монашестве осталось. Монахиня Любовь...

Бывало, когда к нам в обитель сестры шли, он, старец Алексий, всегда говорил: "Идите в Марфо-Мариинскую. Там одна Фрося чего стоит..." В голодное время всю нашу обитель спасла. Пошла в деревню Семеновку, это за Калужской заставой, познакомилась там с крестьянами. Ну а потом они нам и помогли в революцию... А мы детей у них крестили...Я и сейчас, в Москве когда, у крестника, у семеновского живу...

Девочки их, семеновские, в обители воспитывались. Одеждой им помогали, а они нам хлебом, картошкой... Церкви у них там не было, так им церковь построили по благословению патриарха Тихона...

Вот фотография, как ее закладывают... Вот Батюшка наш - в митре, в облачении... А в обитель Фросю Преподобный Онуфрий привел. Она жила в Харькове, сама харьковская... И вот приснился ей сон - Преподобный Онуфрий... Вот его икона, с длинной бородой... Явился он ей во сне и провел ее по всем местам, и где грешники в огне мучаются, и в снегу замерзшие мучаются, потом показал, как праведники ликуют... И благословил ее преподобный Онуфрий идти в Москву, в Марфо-Мариинскую обитель... А она тогда ничего еще не знала. Проснулась и стала всех в Харькове спрашивать, есть ли такая Марфо-Мариинская обитель в Москве?

"Есть", - говорят.Так она в обители и появилась... Фросенька моя... Он и потом ей много являлся во сне, преподобный Онуфрий. Посты ей назначал...

Один раз она ровно тридцать семь суток не ела, не пила ни капельки... А как работала! Из Семеновки по два мешка картошки - восемь верст - несла, всю обитель кормила... А мне Батюшка поститься не благословлял. Я его прошу, а он мне: "Твой пост - ешь досыта!" Слабой меня считал... А я вот, видишь, всех и пережила....Ты уж меня прости, старуху, я так бестолково говорю... У меня вечно одно за другое цепляется... Да...

И вот поехали мы тогда обратно в Туркестан. Сняли у хозяйки одной, в каменном доме - две комнаты... Там к ссыльным тогда еще очень хорошо относились - узбеки, киргизы, бухарские евреи. И квартиры нам давали, и все... Церкви там в городе две были - в центре Святителя Николая, и еще два часа ходьбы - Покрова... Хорошенькая такая церковь, маленькая... Там все ссыльных хоронили. Одного киевского архимандрита, помню, рядом с Алтарем положили...

Я поступила тогда в продснаб. Рублей шестьдесят-семьдесят - неплохо получала. Счетоводом была. Люди там -замечательные. Прижились мы там...Двух девочек я грамоте учила. Потом одну на почту устроила, а другую - себе в помощники... А Фрося моя - там палатку открыли мороженым торговать - вот она и пошла. Потом одеяла стали шить.Фрося, прямо как художник, такие рисунки, такие узоры выдумывала... Заказы так и полетели...Словом, хорошо жили...

Фрося вечером придет, я вернусь... Валентина Сергеевна спрашивает: "Сколько сегодня продала? Сколько заработали?" В церковь ходили в апостольниках, как в обители. На клиросе пели... У Фроси голос был изумительный, Апостола она читала бесподобно... А потом Валентина Сергеевна наша бедненькая слегла. Очень мучилась, мучил ее "враг" перед смертью. Мы дежурили по очереди... Ночи не спали. Вот сидим раз около нее, а она в полубессознательном состоянии. Потом повернулась: "Фрося, Фрося, погляди - преподобный Серафим...Тянет меня туда... А там так высоко, высоко..."

А на другое утро спрашивает: "Что у нас сегодня - не суббота? Будет всенощная?" - "Зачем вам суббота? - говорим. - Зачем вам всенощная?" - "Мне надо..." И теряет сознание. А это было в июле,как раз восемнадцатого числа... Как раз под преподобного Серафима...

И вот только всенощная кончилась, она у нас и скончалась... Священник только пришел. Тоже, конечно, все ссыльные священники...

Какое переживание было ужасное... Вынесли мы ее в церковь... Жара, скорей, скорей... И похороны такие были - Боже мой. Хоронили возле той церкви Покрова, рядом с архимандритом этим...Народу было... Это, значит, тридцать первый год... А к нам туда все шлют и шлют, все едут ссыльные... А Фрося моя всех устраивала их и на квартиру, и на работу. В НКВД так и говорили им, ссыльным:

"Идите в трудовую контору Журило". Это Фросина фамилия - Журило.

Она всех устраивала, всем все доставала... Раз сижу я в своем продснабе на работе. "Иди, - говорят, - тебя там поп какой-то спрашивает". Я выхожу, думаю, как это поп?.. Батюшки мои! Архиерей! Высокий такой архиепископ Амвросий Виленский. Его выслали и с ним монахинь шестьдесят человек... Отпросилась я, идем домой... А монахини у нас в саду сидят. Ну, тут моя Фрося развернулась... Соседи - кто муку, кто крупу несет... Суп мы им наварили - шутка ли обедом накормить шестьдесят человек... А Владыку мы определили в комнату Валентины Сергеевны. Ей как раз сорок дней было.

И стал он нам рассказывать. Я плачу, смотрю, и Фрося моя плачет и платком слезы вытирает. А она увидела, что я реву, разорвала платок пополам и дает мне. А Владыка поглядел и говорит: "Сколько лет живу да свете, первый раз вижу такой раздел имущества". А на другой день услали его в Сузак. Сто двадцать километров на верблюдах, по самой жаре... Фрося ему, правда, тележку раздобыла. Корзинку мы ему с собой дали, зонт от солнца и письмо в Сузак к врачу одному, к нашему знакомому... Собрали мы его, не знаю, уж как он, бедняга, ехал... А только прислал нам врач наш письмо, что Владыка через два дня в Сузаке умер. Не выдержал... Царствие ему Небесное... А на этом снимке тоже наша Матушка Великая. Это она тут в черном апостольнике сфотографировалась и тоже - настоятельский крест. Она власяницу носила и вериги, да только мы никто не знали, после уж стало известно.

Она даже картошку в подвале перебирать ходила. Раз сестры заспорили, не хотят никто туда идти. Она ничего не сказала, только оделась и пошла сама... Тут уж все за ней побежали... А то еще раз пошли мы в собор, там в подвале места нам были приготовлены,чтобы сестер хоронить... А Матушка Великая тут нам и говорит: "А я хочу,чтобы меня положили в Святой Земле". Сестры тут удивились:

"Как это?.. А мы тут как же?" А она больше ничего не сказала...

А последний раз я ее видела в восемнадцатом году, я еще в обители не была, все бегала. После службы. В соборе уже никого не было. Она меня подозвала: "Подойди ко мне. Как жаль, что ты не можешь упросить маму... Но мы с Батюшкой поговорили и решили тебе дать послушание, как нашей сестре. Пока твое послушание - послужи родителям. А в обители ты будешь. Будешь! Ты веришь мне?"-

"Ну, ладно, - тогда думаю, - что мне с вами делать?" А на тот год сестры наши собрались ехать в Зосимову Пустынь, к старцу Алексию, и меняс собой зовут. Ну, думаю, лучше мне не ехать.

Он, говорят, прозорливый, сразу узнает, как я его ругала тогда, когда первый-то раз от него шла... Но все-таки они меня уговорили. И вот стоим мы перед обедней, ждем его, как он в церковь пойдет, чтобы взять у него благословение... А была у нас сестра Татьяна, княжна Голицына, высокая такая, большая... Вот я за нее и спряталась... Не заметит, думаю... И вот он идет... Подходит, сразу рукой ее отстраняет, увидел меня и говорит: "А...Зинушка пришла..." А на другой день принял он нас... И меня принял.

Села я у него, и стал он мне все мои грехи говорить - от самой юности, каких я и не помнила... И вот сижу я и плачу... В жизни так не плакала - слезы прямо по всему лицу, все лицо омывают... А он мне своей бородой их вытирает и говорит: "Как бы я хотел, чтобы ты сейчас умерла".

- "Что вы, - говорю, - батюшка, я не хочу умирать. Я в обители хочу потрудиться". - "Ну, в обители ты будешь, сама не заметишь, как там очутишься..." А ведь он это всю мою жизнь тогда предвидел... Да... А тут как раз отпуск мне - две недели. С восьмого июля, в Казанскую как раз. Я маме говорю: "Хочу провести отпуск в обители. Я уже с Фросей договорилась, с Батюшкой, с Валентиной Сергеевной".

- "Как?! Это что такое? - говорит. - Какой тебе там отдых будет?" Я говорю: "Дай мне хоть в этом волю"...

Нет, это уж был девятнадцатый год, Великой Матушки уже не было... Прихожу я в обитель к Батюшке: "Вот я в отпуск к вам".

- "Правильно, - говорит, - давно бы так..."Ну,а кончился мой отпуск под преподобного Серафима. Иду к Батюшке в кабинет, он: "Ну, отдохнула, теперь, значит, на работу пойдешь?"

А я говорю: "Не пойду! Я теперь не пойду!" А Батюшка так удивленно говорит: "Как же так?" - "Как хотите, сяду вот на лестнице и не пойду никуда. Не пойду домой..." Он прямо удивился очень:

"Да, - говорит, - давно бы тебе пора к нам... Все-таки сходи еще раз к маме, попроси благословения..."

Я побежала пешком с Ордынки на Тверскую... Бежала, такая жара была ужасная... А сестра младшая меня встречает, девятнадцать лет, замужняя уже была...

"Соня, я в обитель поступаю!" - "Ну и что?" - "Я вот маме боюсь сказать..." - "А ты скажи и все!.."

Я села за стол... Мама сидит у самовара, чай разливает. Чувствую, она неспокойная. Вообще-то она со мной не разговаривала почти. Я прямо и бахнула: "Мама, я поступаю в обитель!"

Как она вскочит, всплеснула руками: "Так я и знала! Доканали! Иди на все четыре стороны! Ты мне не дочь!" А я и не знаю, что ей сказать. Я говорю: "Мама, все-таки надо меня пожалеть. Сколько лет я вам служу и никому... Братья все женились, сестра вышла замуж. И никто тебе ничего не говорил, разрешения не спрашивали, сами устроились и все. А мне уж пора подумать о своем будущем. Вы же знаете, замуж я не пойду...А если бы я и пошла, разве бы я вам так могла служить, как буду вам служить в обители?.."

- "Я тебе сказала: ничего мне от тебя не нужно, иди на все четыре стороны. Я тебя не знаю..."

Вдруг папа приходит. Я к нему тогда: "Папа, ну когда же вы меня отпустите? Я вишу между небом и землей: ни у вас я, ни там я..." Папа говорит:"Мать, надо отпустить..." Только он это сказал, схватила я икону - Скоропослушницу - встала на колени перед мамой: "Благословляй!" Заставила ее в руки икону взять и ее руками себя крещу... А папу и забыла... И кубарем с лестницы, так и убежала. Только икону под мышку...

Прибежала к Батюшке красная как рак. Целый час я бежала по Садовой улице. "Батюшка, благословила!" (Уж не сказала ему, как она меня благословляла.)

"Ну, слава Богу,теперь ты - наша сестра..." Так и поступила... А вот этот снимок - патриарх Тихон. Он нашу обитель любил. И Батюшку нашего с Батюшкиной Матушкой Ольгой в монахи постригал, так что уж Батюшка стал архимандрит Сергий, а Батюшкина Матушка - монахиня Елизавета...

Любил Патриарх нашу обитель. Бывал часто. Встречали его... Девочки наши воспитанницы в ряд выстраивались и розы ему под ноги бросали. У нас двадцать две девочки круглые сироты воспитывались и среднее образование получали... Одинокие старухи жили, за ними сестры ухаживали. Мальчик один, помню,был расслабленный, калеки, бедные всякие... Великая Матушка снимала еще специальные дома - один для чахоточных женщин, а другой для фабричных девушек. Обеды были в обители бесплатные. Каждый день пятьсот обедов для бедных. Больница на тридцать кроватей тоже бесплатная. Амбулатория, самые известные профессора принимали...

И все сами сестры обслуживали, и на кухне, и всюду. И аптека была, давались бесплатные лекарства. Сестры ходили по домам на окраины города, где подвалы. Искали бедных. Кому что нужно. У одних, например, отец безработный -работу находили. У других мать шить может, а машины нет. Машину покупали. Одежду раздавали, детям обувь. Великая Княгиня переодевалась и даже на Хитров рынок ходила, оттуда людей вытаскивать... А к Рождеству у нас устраивали в амбулатории елку громадную для бедных детей. На елке игрушки, сласти; а главное - теплая одежда, сестры сами шили. И валенки для девочек и мальчиков. А последнее дело Великой Матушки,уж она его не кончила, начала строить пятиэтажный дом кирпичный. Для бедных студентов, чтобы все для них общее. И все бы это свои бы сестры обслуживали... А сестер у нас принимали всех званий и состояний: княжны у нас были Оболенская, Голицына - и самые деревенские. И всем вначале одинаковое послушание давалось. Княжна ли ты, графиня или самые крестьянки полевые...

Это уж потом, по уму-разуму, кто на что способен. А вначале хоть ты княжна, а мой пол, мой посуду. Это Батюшка назначал. Он у нас был духовник и настоятель... Великая Княгиня тоже всех принимала сестер. К ней все идут жаловаться. К ней с такими делами, скоторыми скорее идти к матери, чем к отцу. Она как мать была, а Батюшка как отец... А это - белый-то, клобук - митрополит Елевферий. После двадцать третьего года, как нашего Батюшку в первый раз сослали, он у нас в обители служил. Тогда был отец Вениамин.

А потом видишь,архиереем стал, был Ленинградский Владыка. Санкт-Петербургский... А после войны мы с Фросей тетку его навещали, совсем уж старенькая она была. Плачет горькими слезами:

"Фросенька, Веничку-то моего как обидели... Назвали-то как - Елиферь какой-то..."

Да... А в Туркестане мы с Фросей хорошо жили. До тридцать восьмого года. А тут приходит моя Фрося с базара и приносит открытку, а на ней так - домик и дорога. Показывает мне и говорит: "Поедем-ка мы с тобой в Москву. У Батюшки побываем..." А Батюшка наш после второй ссылки опять тут, в деревне был... Ну, сели и поехали. И у Батюшки тут побывали... А только присылают нам из Туркестана письмо, что арестовали там Надежду Эммануиловну, нашу сестру (она княжна была) и Агафью Александровну, старосту церковную... А церкви в это время уже обе закрыты были... И вот Агафья Александровна ездила все хлопотала, чтоб хоть одну на весь город открыть. Открыто хлопотала. И когда мы уехали в Москву, их забрали и обеих расстреляли...

Шофер НКВД знакомый был, он потом рассказывал. Княжна очень кричала, ей тряпкой заткнули рот. Так она, говорит, наверное, задохнулась. А Агафья Александровна ехала - только молилась. Ее тоже поставили, она молча встала... Они выстрелили, она упала... Стали ее землей засыпать. А она кричит: "Я жива! Жива!" Так ее и засыпали... Мученица великая, Царствие ей Небесное... Только за церковь хлопотала.И у нас с Фросей на квартире был обыск, так что нам написали, чтобы мы пока не ехали. Пока это все не уляжется...

И вот приехали мы сюда, к Батюшке. Смотрим, старенький уже такой старичок в синей курточке... А сюда не позволяли к нему ездить власти. Чтобы никакого общения с ним не было. И церковь тут уж не служила, она в тридцать третьем году кончилась. Он тут сидел - ни шагу, никуда...Так только в магазин ходил... Да... А в Москве у моего брата нас не прописали. Сказали: "Мы непрописываем сейчас никого".

Туда мы сунулись, сюда... Фрося говорит "Поедем в Харьков". Там у ней много родственников было - племянников, племянниц, что-то такое семьдесят человек. Вот мы поехали туда. Нас в Москве мои родные снабдили. Громадный узел дали: там дадите своим, что же вы так приедете... Шали, платки, отрезы.... Приняли нас хорошо. Там у одних племянников, там у других. А мы, по глупости, рассказали, отчего нам в Туркестан нельзя ехать.И вотвсе стали бояться нас прописывать. А там ловили которые без прописки. И на машинах отправляли на какие-то работы.

Потом предстояло время выборов. И перед выборами такое волнение - всюду искали непрописанных... Прямо шкафы открывали. А тут мы уже жили у одной Фросиной племянницы. Молодая вдова, племянница. Хорошая такая женщина, простая... Домик собственный. И Фросе снится преподобный Онуфрий и говорит ей: "Какая ты малодушная. Ничего не бойся!"

И вот Настенька, эта племянница, говорит: "Пойду последний раз попрошу, чтобы начальник вас прописал". А Фрося дала ей с собой иконку преподобного Онуфрия. Приходит она в милицию, а там прям плач стоит - никого не прописывает.Он всех гонит. Орет на многих. Ну, тут Настенькина очередь доходит, а уж она ни жива ни мертва... Вдруг он улыбнулся: "Ты, - говорит, - что так волнуешься?"

- "А вот, - говорит, - ко мне тетя изТуркестана приехала, боюсь, не пропишете". И прописал! На две недели или на месяц. И мы спокойно восседали в зале выборов. И даже выбирали кого-то...

Кончились наши две недели, и поехали мы опять в Москву. И опять без прописки мыкались... А тут приснился мне наш Батюшка. Будто я стою на лесенке, а там наверху икона Божией Матери, а он мне говорит: "Молись, молись... Это - Одигитрия, Она все дела устраивает..." И вот одна знакомая старушка профессорша Боборыкова говорит: "Около нашей дачи школа новая строится. Поезжайте туда, живите у нас на даче. Может быть, на работу в школу вас возьмут и пропишут". Поехали мы туда, поговорили с директором. "Давайте, - говорит, - давайте! Нам очень нужны работники! И счетный нужен, и технический. По хозяйственным делам человек". И прописал он нас постоянно. А потом в Тайнинку его перевели, и мы с ним туда. Комнату нам дал большую, и жили мы расчудесно. Всю войну там прожили. Только бомбили там ужасно. Там вагонный завод со школой рядом, все в него метили. Но так и не попали. А как бомбежка, мы с Фросей сидим в коридоре и молимся. И все учителя к нам жмутся.Тут все за Бога взялись... Директор очень Фросю ценил. Во всем с ней советовался и в какую краску классы красить. Всюду ее с собой возил. Была она у него правая рука... Четыре года нас в отпуск не отпускал...

Так там мы и жили до сорок шестого года вместе... А вот тут, в рамке, это - наша обитель. Какая она была... Ворота, тут куполок... Видишь, под ним икона... А там дальше - собор. Его в десятом году освящал митрополит Трифон... А жили вот в этих, в соседних домах. Их Великая Княгиня в восьмом году, когда они с Батюшкой обитель открывали, купила у одной старушки. Так все пять домов. Сначала у них одна всего с Батюшкой сестра была, Батюшкина какая-то сотрудница, а потом понемножку стали набирать сестер. К восемнадцатому году уже нас сто пять было...

Тут в соборе беседы были духовные, митрополиты, архиереи участвовали... Ставили стулья в соборе, по лавкам народ и сестры... После вечерни воскресной... И тут проповеди читались, объяснения молитв... Такая у нас была духовная жизнь, это в честь Марии. А больница и все прочее - это в честь Марфы... А здесь Батюшка сфотографировался на своей квартире обительской. В скуфье вот на этом самом кресле сидит. Вот как-то уцелело кресло его и еще один вот этот молочничек. ММОМ - Марфо-Мариинская обитель милосердия... У нас вся такая посуда была... А кресло это так тут у него и стояло у окна. Сидит он на нем, бывало, старенький, а скуфья упадет и в ногах где-нибудь лежит. "Батюшка, - скажешь, - скуфья упала".

- "Ну, вот, - скажет, - хоть скуфья смиряется, коли я не смиряюсь...

"А это - церковь здешняя деревенская, какая она была. Сейчас-то вон погляди в окно, теперь что осталось - уголок один. Вон там в нише-то, ты, наверно, разглядишь, я-то уж не вижу, там икона еще - Деисус... Как ее не выбили? Это чудо. Как тут престольный праздник - на Покрова и на девятую пятницу, так ребята пьяные начинают с утра в нее кирпичи швырять. А выбить не могут. А за ними и мальчишки маленькие... Только она пока не поддается...И так вот два раза в год тут празднуют. А ведь она - красавица была, погляди-ка.По проекту Казакова. До тридцать третьего года тут служили. Только уж тогда Батюшке ходить в нее запретили...Говорят, дескать, вы приходите, благословляете всех. Чтобыэтого не было. Народ вас тут встречает, вы опасный человек... Он только что ходил по будням, лишь бы причаститься и помолиться. Чтобы никто его не видел.

А народ к нему ходил всеравно.У кого корова телится, у кого - что. Почитали его. Вот и на могилу к нему до сих пор все идут и идут. Уж мы и не знаем, кто, а все идут. А тогда ему НКВД тут и шагу ступить не давали... Они ведь, было дело, и меня вербовали. Еще вТайнинке, в школе ко мне явились. Раз приходит ко мне директор школы и говорит: "Вам надо зайти в Красный уголок". Я удивилась, иду. Там сидят двое. Иван Тимофеевич и Николай Александрович. "У вас фамилия, - спрашивают, - немецкая?"- "Наверное, - говорю, - немецкая. Только у меня вся родня русская. И бабушка была русская. Не знаю, почему такая фамилия".

- "Ну,- говорят, - как вы здесь живете? Может быть, вам трудно? Мы могли бы вам комнату в Москве дать. Картошкой вас обеспечим. А то ведь сейчас голодно".

- "Спасибо, - говорю, - у нас все есть. Живем очень хорошо.Всем довольны".

- "А то, - говорят, - вы для нас самый подходящий работник..."

- "Нет, - говорю, - я и тут на хорошей работе". - "Ну, - говорят, - мы вам еще будем звонить". И позвонил мне этот, Иван Тимофеевич. Назначил мне свидание в метро "Дзержинская". Встретились мы с ним, и ведет он меня прямо на Лубянку. "Куда вы меня ведете?"

- "А вы, - говорит, - не бойтесь". Входим в парадное. Там у них ковры. Зал, стол во всю длину, стулья. Роскошь - зеркала, красивая обстановка. И виден ряд комнат. И там слышу крик. Кричит кто-то на кого-то. Ну, думаю, сейчас мне тоже будет...И у меня тут со страху сделалось расстройство желудка...

Ну, а потом открывается дверь, и выходит Николай Александрович, этот - в военной форме. Приглашает в комнату. Там кровать такая аккуратненькая. Сели. "Вы знаете что-нибудь о Марфо-Мариинской обители?"

-"Не только знаю, я там жила". - "Что же вы нам об этом не сказали?" - "А вы не спрашивали". - "Вот вы и напишите нам, что знаете об обители, о Батюшке, о Великой Княгине".

- "Это было такое дело, так людям помогали, - говорю. - Жаль теперь нет..."

- "Мы сами знаем". - "Ну, а знаете, так чего же вам писать?"

-"А вы все-таки напишите..." А потом стали меня таскать, стали назначать дни. "Вот вы работаете в школе, последите за учителями, что они говорят".

- "Что я - шпионка?" Обиделись: "Что это значит - шпионка?!" А потом он, главный -то, уехал куда-то,который меня допрашивал. И он говорит: "Будет у вас Иван Тимофеевич временно".

Один раз назначил мне Иван Тимофеевич свидание в Александровском саду. Сели на лавочку. "Мы вас, -говорит, - еще не спрашивали про деревню Семеновку. Какое у вас знакомство с семеновскими?" Ну, я и говорю: "Они наши благодети были.Близкие нашей обители..." А он: "Почему вы все молчите? Все из вас надо выжимать..." Ну, а потом я уже уехала сюда, к Батюшке. А они долго в школе интересовались, куда я делась...

А вот это фотография - Великая Княгиня. Тут уже она вдовой. Это Батюшке был подарок: "Елизавета. Память совместных трудов. 1904/5".

Она ведь была принцесса Гессенская, внучка королевы Виктории... А когда еще совсем молоденькой девочкой была, там у себя в Германии, с детства она все стремилась помогать бедным. Ее прапрабабушка была тоже Елизавета совершено необыкновенная. Она нищих любила, чудеса творила. А наша Великая Матушка очень много слышала об этой прабабушке, и вот с детства она тоже хотела служить бедным, главное, больным. А тут она девушкой еще была, и во дворце у них там мальчик, брат ее маленький, из окна выпал и разбился на смерть. Так она первая подбежала и на руках его окровавленного несла... И вот уж тут она окончательно себе обет дала не выходить замуж, а помогать бедным... А Государь наш был друг ее отцу, Федору. И вот говорит он своему брату Сергею Александровичу: "Поезжай, сватай у герцога Федора дочь Елизавету". А СергейАлександровичтоже уже решил не жениться, но он не имел права отказаться от воли Государя. Поехал он туда. Он приехали поговорилс отцом. А герцог ему говорит: "Это я не могу решать, поговорите с ней самой". И вот они решили, Сергей Александрович с Елизаветой, чтобы не обидеть Государя и не разбить их дружбу с Императором всероссийским, и она, жалея отца, согласились на то, что они будут муж и жена только для дома Романовых и для народа... А так будут хранить жизнь девственную.

Она приехала сюда, и брак этот был совершен... Теперь они поселились во дворце в Кремле... А он был московский губернатор назначен. Тогда существовало это подпольное, у которого было решение убить Сергея Александровича. Его почему-то не любили... Или уже начиналось это, чтобы уничтожить весь дом Романовых? А Великая Княгиня получала такие письма, чтобы она с ним не ездила... Потому что ее убивать не хотят, она делала много добра для народа. А она все время нарочно с ним ездила, оберегала его. Ну, в один прекрасный день - как раз они должны были куда-то поехать в коляске, две лошади, кучер их постоянный - и уже сели в коляску... Вдруг она говорит: "Ах, я забыла что-то..." Платочек там или еще какую-то мелочь... И побежала. И в это время случилось... Был убит и кучер,илошади. Она только кусочки подбирала... И палец с обручальным кольцом нашла. Потом ходила к этому, который взрывал-то, в тюрьму. Говорит: "Зачем вы это сделали? Убили человека..." А он ей ответил: "Это не мое дело. Это мне приказали". Она тогда написала Николаю, просила простить. А Государь ответил ей,что помилование никогда не дается убийцам, кто убил из дома Романовых, и он ничего не может сделать...

Его повесили, потом или там - не знаю. И тут уж она сразу решила, что нужно начать какое-то дело... Вот поехала она в Орел. А она была шеф Черниговского полка, который-там стоял, в Орле. А Батюшка наш был военным священником этого полка. И он уже был священник знаменитый, он там особенно отличился. Родился-то он в Воронеже, в Воронежской губернии в семье сельского священника. Потом, кажется, на врача учился, а потом сразу повернул на священника. И вот он уже был в Орле, как-то во сне ему явился Святитель Митрофаний и ангел.

Святитель говорит ему: "Стой и жди. Сейчас, придет к тебеБожия Матерь". Он, конечно, на колени, и явилась ему Богородица и говорит: "Ты должен выстроить церковь во имя Покрова..." И все ему подробно объяснила, какое устройство должно быть, где какие иконы...И вот он сделал все, как ему Божия Матерь приказала. Денег-то у него не было, не хватало средств. Но он все сам-один собрал... И чудеса там тоже были. Там женщина в Орле жила, у которой кирпичный завод. И вот раз снится этой хозяйке сон, будто приходит к ней Прекрасная Женщина и говорит: "Как тебе не стыдно. Тут церковь строят, кирпича им не хватает... А ты каждый день два раза мимо ездишь и не догадываешься дать кирпич...Не видишь,что у меня нет кирпича?"

- "А кто вы?" - спрашивает.

"А я, - говорит, - Хозяйка этого Дома..." Наутро она скорей бежит к Батюшке: "Сколько вам надо кирпича? Берите!.. А я-то по два раза в день мимо ездила и не соображу, что кирпича у вас нет..." И вот построил он церковь и стал служить, и столько всего у них было. И облачения неизвестно откуда взялись, шестьдесят облачений было. Я спрашиваю его: "Что вам, Батюшка, жертвовали?" - "Не знаю", - говорит. А при церкви он библиотеку устроил, школу. В этой школе законоучителем стал. Сейчас храм, говорят, давно сломан, а школа так и стоит... Он вот и в Орле уже такие дела делал, обительские... А потом Великая Княгиня попросила его устав написать. В каком виде это будет обитель. Он и написал ей. Она тогда говорит: "Вы должны там быть настоятелем". А он не хотел из Орла, из своего храма уезжать. Очень любили его в Орле. Почитали. Вот и сейчас сюда еще из Орла его дети духовные приезжают... И вот было. Только он отказался ехать в Москву, обитель строить, у него страшно рука распухла. Врачи говорят: "Это что-то очень серьезное". Чуть не отнимать руку. Он тогда думает: "Может, мне это наказание?.." И согласился. Сейчас же рука прошла. Он опять отказался, опять распухла... И так до трех раз. Тут уж ничего не поделаешь...

И вот устроили они с Великой Матушкой обитель такую, в которой можно было бы делать все виды добра, милосердия. А особенно больным помогать... Мы ведь там не монахини были, сестры милосердия главным образом. В монастырях вся жизнь внутри сосредоточивается, а у нас было служение миру.Это уж потом монашество приняли. Фрося приняла монашество тайное - наше тайное считается - по благословению старца Алексия в девятьсот пятом году... Это - в рясофор. А меня тогда не постригли. И уж в сорок седьмом году, за год до своей смерти,выходит Батюшка отсюда из комнаты. Видно, молился. "Скорей, скорей, - говорит,- я должен вас постричь. Готовьтесь..."Один день меня в рясофор, а потом в мантию вместе с Фросей. Фросю-то Любовью еще старец нарек... "А тебя, - Батюшка спрашивает, - как назовем?" А Фросе преподобный Онуфрий сказал во сне: "Надежда". Так и стала я - монахиня Надежда...

А после, когда уж постриг, я в форме монашеской сидела за этим вот столом, Батюшка и говорит: "Ка кэто ты так говорила обеты? Их надо твердо говорить, а ты мямлила..."

Вот за этим самым столом. Батюшка, бывало, как что поставит, так унего стоит годы - не меняется... И вот прислал он тогда после войны уже письмо. Не нам с Фросей, а своим родственникам, своей Матушки родственникам... у Матушки Батюшкиной случился паралич, а у него - жаба, и вот они вдвоем в этой избушке. Мы как узнали, Фрося загорячилась: "Бросай работу и сейчас же поезжай к Батюшке!" И сама отпросилась на день в школе. А мы у них только еще совсем недавно были - на имянины, двадцать пятое сентября. А тут - пятое октября. Батюшка сидит на скамеечке около дома. Задыхается, бедненький, у него приступ жабы. И вдруг мы идем. "Что такое? Что это вы приехали? Что это значит?"

- "А мы, - говорим, - прочли письмо". Фрося говорит: "Я к вам Зину определяю, пусть вам поможет". - "Что ты, Фросенька... Она сама больная, а мы такие тяжелые..."

- "Ну, пока. Батюшка, позволите. Дверь вам буду открывать... (А к нему народ целый день - все идут и идут, а он всебежит, дверь открывает.) Матушке помогу, сготовлю... А обратно я не поеду, если не выгоните. А так прошу благословения мне тут пожить..."

- "Но я так боюсь, ты ведь тоже больная... И Фрося там одна..."

- "Нет, - говорю, - теперь вы у нас тут один, я должна вам тут послужить..." И вот Фрося уехала, а я осталась.