7. Обида
7. Обида
Догорает лето. Тяжелее становится таскать корзину с базара. Ко всем обычным продуктам прибавляются виноград и арбузы.
Днем еще тепло, а ранним утром откуда-то дуют сквозняки и от деревьев пахнет сыростью.
Время и родственное отношение ко мне Сони прикрепляют меня к новой жизни, и я привыкаю к окружающей обстановке. Но когда остаюсь один, а читать нечего, тоска до боли сжимает сердце, и я готов бежать отсюда без оглядки, бежать туда, где много людей, где вертится, клокочет, кричит и поет многоголосая жизнь.
Осень здесь тянется долго и оставляет для зимы очень коротенькое время. В такие дни, когда льют дожди, когда прохожие, сгорбившись под зонтиками, не только не замечают меня, но и не слышат твоих зазываний, когда ветер срывает с моря синий покров и море становится желто-серым и, кипя седыми космами вздыбленных валов, мчится с воплями в атаку на город, и когда умирающие тополя и акации, раздетые догола, мечутся в предсмертной лихорадке, — скука окончательно заедает, и мысль об уходе неотступно преследует меня.
Хозяева сердятся. Что между ними происходит, я не знаю, но чаще всего Этль нападает на Меера, упрекая его какой-то Кларой.
— Помни, несчастный супчик… Если эта дешовка осмелиться еще раз войти в мой магазин, я и тебе и ей глаза выколю…
Меер молчит и трусливо ухмыляется, но потом он затаенную злобу вымещает на мне: придирается ко всякому пустяку, зло подшучивает и всячески старается причинить неприятность, оскорбить и унизить.
Всеми силами начинаю ненавидеть этого рыжего человека, осьшаниого веснушками, золотыми запонками и перстнями на волосатых пальцах.
Всегда так бывает: одна неудача тащит за собою другую.
Однажды стою утром перед лавкой и механически выкрикиваю зазывательские слова, давно уже потерявшие для меня всякий смысл и опротивевшие мне до последней степени. Как вдруг я вижу бегущую через дорогу к нам бедно одетую женщину с вязаным платком на голове. Она вихрем врывается в лавку и набрасывается на хозяйку.
— Вы что же это такое делаете!.. За мои кровью и потом добытые деньги вместо товара отпускаете мусор!.. И вы думаете, что это вам сойдет!.. Ошибаетесь… Я всю Одессу притащу сюда… Пусть все знают, за чей счет богатеют Бершадекие…
— Ша, прошу вас… Не кричите так… Подумают, что вы сюда рожать пришли… — слышу я голос Этль.
Из дальнейшего мне становится ясным, что всему виною я. Сама Этль отмерила покупательнице из остатков три аршина кружев. Но эти кружева когда-то собирал я, и в трех аршинах оказываются пять различных кусочков, скрепленных булавками.
Знаю, что мне за это достанется, и я начинаю стараться и кричу во весь голос:
— Пожалуйте, господа!.. Получены свежие товары из Парижа… Венские шики…
Но тут я умолкаю: Меер выбегает из магазина, хватает меня за руку и тащит к прилавку, где белеет груда всевозможных остатков.
— На, шарлатан, полюбуйся… Это твоя работа?.. Видишь, что наделал!..
Он крепко сжимает мое ухо и наклоняет меня к кружевам и прошивкам.
— Покажи, покажи ему, арестанту, как надо работать!.. — кричит Этль. Какие неприятности мы имеем из-за тебя, дармоеда!.. Чтоб ты сгорел на медленном огне, мамзер несчастный…
Я молчу, терплю, трушу, а сердце наливается злобой и ненавистью. При Соне они бы не смели так расправляться со мною. Но ее нет, она где-то у оптовиков закупает товар для магазина.
Мелкокудрая, цвета красной меди голова Меера, его коричневые зрачки, вращающиеся на одном месте, и желтая бородка, подстриженная совочкам, вызывают во мне отвращение и страх, а громоздкая Этль с большим жадным ртом, наполненным гнилыми, дурно пахнущими зубами, приводит меня в ярость, и я мысленно придумываю для нее всевозможные казни.
«Хорошо бы ее поставить рядом с двумя каменными бабами подпирать балкон дома Маразли»[Маразли — миллионер; городской голова Одессы того времени, один из организаторов еврейского погрома в 1891 году.].
А вечером того же дня происходит новый скандал.
Мне приказывают поставить самовар. Работаю почти бессознательно. Решаю большой вопрос, весьма для меня важный и серьезный: если уйти, то куда, и как к моему бегству отнесется Соня?
Поставленный мною самовар через минуту уже начинает петь.
Меня это удивляет, и кроме того замечаю, что кран согнулся.
Подхожу с тем, чтобы его выпрямить, а он и вовсе отламывается.
— Смотрите, — обращаюсь я к Мееру, — кран отклеился…
— Отклеился?! А воду ты налил?.. Вот я этот кран к твоей цыганской роже приклею…
И Меер, размахнувшись, попадает мне краном в глаз.
Звериный крик вырывается у меня из горла.
— Аи, аи!.. Спасите!.. Я слепой!.. — кричу не столько от боли, сколько от злости.
На мой крик прибегает Соня, а вслед за нею и сама хозяйка.
— Что случилось?..
Соня подходит ко мне, отрывает мою руку, прижатую к глазу, видит на оцарапанном веке кровь и приходит в неистовство.
— Как вы смеете… разбойники?! Где ваше милосердие?.. Калечите сироту!.. Сейчас позову полицию…
Соня неузнаваема. Она воя — пламень. Огромные глаза сверкают черным блеском, высоко вздымается грудь, и в каждой черточке ее красивого лица пылают негодование и протест.
— Пойдем, Шимеле, в полицию…
Она берет меня за руку и ведет к выходу, но дорогу нам преграждает Этль.
— Соня, пожалуйста, без скандала… Меер нечаянно это сделал… И не надо кричать: здесь не сумасшедший дом…
Меер прячется за жену. В эту минуту он напоминает воробья у подножия памятника.
Три дня я ничего не делаю. Соня лечит мой глаз примочками, хотя оцарапанное веко и без того заживает.
Пользуюсь полной свободой и могу выходить на улицу; но в моем сознании живет нанесенная мне обида, и чувство неприязни к Бершадоким не оставляет меня.
— Если бы не вы, — говорю я Соне перед тем, как спать, — я бы ушел отсюда…
— Куда?
— В карантин. Вот куда…
— Что же ты там стал бы делать?
— Разгружал бы фрукты… Там много детей занимаются этим делом. Им за это деньги платят и хозяев у них нет.
Соня поражена и вглядывается в меня расширенными глазами.
— Шимеле, откуда у тебя такие мысли? И когда ты успел все это узнать?..
— О, я уже сколько раз там был!.. Как отпустите меня погулять, так я сейчас же бегу к морю… Мне там очень нравится: пароходов много, барж, лодок… А людей еще больше… Оттуда можно даже в Америку попасть.
— Глупости говоришь ты, — перебивает меня Соня, — в порту одни только босяки, дешовки и пьяницы… Тебя там убить могут… Ах, какой ты глупый мальчик!.. Вот уж я не думала!.. Зима на дворе, а ты уходить хочешь… Спи лучше. Завтра пойду с тобою и куплю тебе теплое пальтишко и шапку. Я уже говорила Бершадским, и они деньга дали. Спи!
Укрываюсь байковым платком, прижимаюсь спиной к печи, вспоминаю все обиды, нанесенные мне хозяевами, глажу раненое веко и беззвучно плачу.