УЧИТЕЛЬ
УЧИТЕЛЬ
Общительность была одной из примечательных черт репинского характера. Он умел находить интересных людей и сохранять с ними близкие отношения. Так было с самой юности и до глубокой старости.
Пылкий, талантливый юноша привлекал сердца. Раз узнав его, каждый хотел быть ему полезен. Если вспомнить всех, кто воспитывал Репина, то надо назвать имена многих даровитых художников, писателей, ученых. Репину посчастливилось встретиться и подружиться с такими прославленными современниками, каждый из которых занимает свое особое место в истории русской культуры.
Обычно тяготение бывало взаимным. Так случилось и при встрече с Крамским. Он был всего на семь лет старше Репина, но с первых же дней знакомства за ним оставалась ведущая, направляющая роль. И когда Репин после смерти Крамского написал о нем исключительно теплые воспоминания, он посвятил их памяти учителя.
Крамской впервые заметил юношу в рисовальной школе на бирже. Он там преподавал и, войдя в класс, сразу приметил новое лицо, остановился за спиной Репина, долго разглядывал его рисунок. Со свойственной ему тонкостью восприятия и умением распознавать талант Крамской оценил дарование новичка. Он взглянул в тревожные голубые глаза юноши, залюбовался его одухотворенным лицом и пригласил к себе.
Репин был счастлив. Имя Крамского — художника, входившего в славу, — стало известно ему, провинциальному юноше, еще в селе Сиротине Воронежской губернии, где он восстанавливал иконостас в большой каменной церкви. Жители села рассказывали о земляке-художнике, родом из Острогожска, который нашел свою большую судьбу в Питере. Репин даже и себя поэтому считал отчасти земляком Крамского и нетерпеливо ждал с ним встречи.
Репин попал к Крамскому поздним вечером, когда тот, утомленный, вернулся домой. Но беседа, согретая чаем из кипящего самовара, потекла непринужденно, легко. Усталость хозяина миновала, и Репин слушал самозабвенно его мысли об искусстве, смотрел первые наброски, которые потом претворились в знаменитое полотно Крамского «Христос в пустыне».
С того памятного вечера Крамской стал одним из тех, кто принял Репина на воспитание. Его советы давали больше пламенному сердцу юного художника, чем закостенелые наставления академических профессоров.
Репин приехал в столицу почти в канун события, которое потрясло академические устои. Оно вошло в историю русского искусства под названием «бунта тринадцати». Много говорили об этом происшествии в ученической среде, по-разному его толкуя. Слышал все эти толки и Репин, но теперь ему довелось узнать историю во всех подробностях от самого вожака бунтарей.
По давней традиции каждый ученик, кончающий Академию, должен писать на конкурс картину. Если она бывала удачной и получала золотую медаль, художник награждался шестилетней поездкой за границу.
Попробовать свои силы было интересно каждому. Смущало лишь, что для конкурсной картины избирался один и тот же сюжет, чаще всего библейский.
Группа молодых художников, кончающих Академию, попыталась сломить эту традицию. Их было четырнадцать, потом один отошел. Вдохновлял на протест Крамской.
Все они тяготели к изображению окружающей жизни и в своем прошении в совет Академии писали о праве свободного выбора темы.
Даже одна эта просьба произвела впечатление взорвавшейся бомбы. Неподчинение, крамола, бунт! Никаких поблажек. Один сюжет для всех. Двадцать четыре часа на изготовление эскизов в запертой комнате.
Дело принимало серьезный оборот. Но раз сделан первый шаг, нельзя отступать. Крамской и его друзья продолжали хлопоты. Они побывали у сановитых профессоров Академии, у ректора. Везде холодное «нет». А один профессор принял их особенно высокомерно и сказал, что в былые времена за подобное подстрекательство к бунту их бы отдали в солдаты.
Оставалось единственное: всем дружно отказаться от конкурса. Рукой Крамского написан черновик прошения. Но каждый подает его от себя, иначе будет подозрение в коллективной смуте.
До самой последней минуты у бунтарей еще теплилась надежда, что в Академии одумаются и позволят каждому из них избрать для конкурсной работы тот сюжет, в котором полнее раскроются их дарования и склонности.
Но этого не случилось. Экзаменаторы в генеральских мундирах настойчиво охраняли крепость устоев, нерушимость традиций.
Наступило 9 ноября 1863 года. Ни слова не сказал вице-президент Академии Гагарин о поданном прошении и сообщил о том, что совет Императорской академии к предстоящему в будущем году столетнему юбилею избрал для конкурса на Большую золотую медаль по исторической живописи сюжет из скандинавских саг. «Пир в валгалле» называлась тема. И дальше шло ее пояснение: на троне бог Один, окруженный богами и героями; на плечах у него два ворона, в небесах сквозь арки дворца Валгаллы в облаках видна луна, за которой гонятся волки.
Что могла сказать молодому трепетному сердцу такая легенда? Где найти ту искру вдохновения, без которой немыслим труд живописца? Как создавать картину, когда в этой теме все чужое, а в душе рождаются другие образы, близкие, родные?
Один за другим тринадцать вынимали приготовленные прошения. Крамской сказал за всех, что они отказываются от участия в конкурсе, просят уволить их из Академии со званием свободных художников.
В газетах было запрещено писать об этом факте. Скандал в Академии старались замять, не предавая его гласности. Тринадцать бунтарей с той поры находились под надзором полиции.
Приняты были все меры, чтобы придушить пробудившееся стремление к новому в русском искусстве. И вот бунт усмирен, будущие конкуренты по-прежнему пишут на одну и ту же тему.
Живая жизнь осталась за академическим порогом. Снова в картинах властвует лишь красота форм обнаженного тела. Никаких полушубков и лаптей. Снова над всем господствуют греко-римские стройные колонны. Никаких покривившихся изб и растрепанных плетней. Восторжествовало «чистое искусство», преградившее доступ пошлой обывательщине, презренной прозе жизни.
Но это только казалось, что «бунт тринадцати» кончился их поражением. На самом же деле своим смелым протестом против рутины молодые художники основательно подорвали авторитет Академии и утвердили свой свободный выбор сюжета, свое право идти напролом в жизнь и не давать кистям лгать. Отныне в молодом обновленном искусстве неписаным законом стало требование правды, какой бы суровой она ни была.
Нет, не академики могли торжествовать победу, а бунтари, олицетворявшие передовые стремления русского искусства. Им было что сказать зрителю. Они только ждали момента, когда могут стать перед холстом и писать то, что диктует им собственное сердце и мозг.
Такой момент настал. Совместная борьба сблизила молодых художников. Они привыкли поддерживать друг друга и теперь сгруппировались возле Крамского, который встал во главе созданной им художественной артели.
Это первое в России содружество, где общими были мысли, труд, быт. Новое начинание, озаренное великой идеей коллективности усилий.
И как плодотворно сказалось создание артели на судьбе тринадцати бунтарей! Покидая Академию, они поступали рискованно. Почти все были людьми несостоятельными, теперь оставались без всякой поддержки и могли рассчитывать только на свой труд.
Свершилось! Они бросили вызов Академии. Что дальше? Назавтра же надо покидать удобные мастерские, искать квартиры, думать о заработке.
Как кстати была в эти тревожные дни мысль Крамского о создании художественной артели!
Не желая откладывать надолго осуществление такой увлекательной мысли, протестанты прежде всего наняли большую квартиру: в ней зал и кабинеты для каждого художника.
Зажили вместе. Хозяйство вела Софья Николаевна Крамская. Потекли счастливые дни, наполненные трудом, согретые высоким чувством товарищества.
Артель принимала заказы на всевозможные художественные работы. Это могли быть портреты, картины, украшающие общественные здания, даже росписи церквей.
Крамской подавал пример самого добросовестного отношения к артельным заказам. Он писал портреты и образа с одинаковым тщанием и требовал того же от всех участников артели.
И очень скоро артель была завалена заказами. Призывали даже помощников из одаренных учеников Академии.
Не раз приглашали и Репина. Именно артель, а не Академия сформировала его эстетические взгляды, помогла найти свой путь в искусстве.
Именно здесь, в обществе своих более взрослых товарищей, Репин узнал книгу Чернышевского, ставшую откровением в русской эстетике. Это его крылатые слова «прекрасное есть жизнь» стали с той поры знаменем нарождающейся русской школы в искусстве. Это за ним, за Чернышевским, не уставали они повторять, какую огромную просветительную миссию отныне несет искусство. Активно вторгаться в жизнь, быть ее творцом звал Чернышевский, говоря:
«конечно, воспроизведение жизни есть главная задача искусства, но часто его произведения имеют и другую задачу — объяснить жизнь или быть приговором о явлениях жизни».
Как близки эти мысли оказались порывам Репина, сколько переговорено об этом с Антокольским, как верно это сказано! Служение искусству — большой гражданский долг; осмысленной, наполненной становится жизнь, значительным мнится и собственное будущее.
На прежней квартире уже стало тесновато. Артель переменила адрес и поместилась поближе к центру — на углу Вознесенского проспекта и Адмиралтейской площади.
Два просторных зала. Теперь уже можно было устраивать выставки картин художников, объединенных в артели. Они уезжали летом, привозили к осени этюды, а иногда и готовые картины.
Какими желанными были эти произведения, с какой теплотой и участием их разбирали товарищи, сколько полезных советов высказывалось! Вот она, подлинная творческая атмосфера, когда отброшено все мелкое, личное, нет места зависти, игре честолюбия. На первый план выступает общее стремление поднять на большую высоту родное искусство. Поэтому успех каждого — радость всем.
Выставки артельщиков становились все популярнее. Картина А. И. Корзухина «Поминки на деревенском кладбище», или А. И. Морозова «Выход из церкви в Пскове», или этюды, на которых сияет солнце, радует свежестью красок трава, с которых веет дыханием милой сердцу природы, завоевывали все большее число поклонников.
Репин стал в артели своим человеком. Он мог прийти невзначай в любой час. Никто не замечал его прихода, так все привыкли к тому, что он и Антокольский слушают чтение новых книг вместе со всеми, смотрят и обсуждают только что написанные картины, прислушиваются к спорам старших товарищей, пытаются что-то говорить сами.
Пришел как-то Репин к артельщикам, когда они привезли красивую девушку, усадили ее, а сами принялись писать. Репин очень живо передает в своих воспоминаниях эту сцену:
«И красоту артель ценила и очень ею увлекалась. Однажды утром, в воскресенье, я пришел к Крамскому; только что он стал было объяснять мне что-то по поводу моей работы, как раздался сильный звонок; из подъехавших троек-саней в дом ввалилась ватага артельщиков-художников с холодом мороза на шубах; они ввели в зал красавицу. Я просто остолбенел от этого дивного лица, роста и всех пропорций тела черноглазой брюнетки… В общей суматохе быстро загремели стулья, задвигались мольберты, и живо общий зал превратился в этюдный класс. Красавицу посадили на возвышение, в кресло незатейливой архитектуры. Кругом везде мольберты и художники с палитрами. Я не помню, сколько сидело художников, — где тут помнить что-нибудь при виде такой очаровательной красоты! Я забыл даже, что и я мог бы тут же где-нибудь присесть с бумагой и карандашом… Голос Крамского заставил меня очнуться.
— Однако же и на вас как сильно действует красота! — сказал он, назвав меня по имени.
Я так сконфузился, что хотел было уйти, но что-то удержало меня здесь».
Крамской всегда находил время, чтобы посмотреть работы Репина. Он словно чувствовал себя ответственным за все, чем занимался его названый ученик. Репин показывал ему академические рисунки и дивился, с какой безукоризненной точностью учитель замечал их изъяны. Молодой художник поражался тому, что Крамской говорил вернее и точнее, чем профессора Академии, хотя перед его глазами не было модели, а они всегда могли сличить, в чем ученик отступил от натуры. Репин приносил учителю эскизы ученических композиций и страдал от его справедливого осуждения или ликовал, когда заслуживал похвалу.
Крамской часто смотрел все, что ученик делает дома, в часы, свободные от занятий. Тут больше выявляется художник, когда он остается наедине с самим собой или пишет натуру, не чувствуя за спиной профессорского глаза.
Эти работы Репина Крамской очень ценил. А видел он и портрет старушки, написанный в квартире Петрова в первые же дни приезда из Чугуева, и автопортрет, и наброски маленькой жанровой картинки, названной потом «Приготовление к экзамену».
Все свои мысли, выраженные пластически, все живые наброски товарищей на вечерах в дружеском кругу, все неясные еще замыслы Репин нес на суд учителя.
Трудно представить себе большую близость, чем та, какая существовала между Крамским и Репиным. Это было больше, чем дружба, больше, чем отношения учителя и ученика. Так заботиться о судьбе человека мог бы только любящий отец, понимающий, какой силой таланта одарен его сын.
И если Крамской был для Репина отцом — умным, ласковым, внимательным, строгим, а порою добрым, — то артель была его второй семьей, милым сердцу домом, где всегда очень легко дышится, где бьется свежая мысль.
В новом помещении устраивались и открытые вечера, на которые приглашали близких знакомых.
Посреди зала стоял большой стол, на нем — бумага, карандаши, кисти, краски. Приходило человек пятьдесят. Желающие усаживались рисовать — кто-то служил моделью, кто-то рисовал по воображению.
Часто на этих вечерах приводил всех в восторг девятнадцатилетний Федор Васильев. Он сверкал остроумием и завладевал общим вниманием, рисуя одну композицию за другой, один мотив сменяя другим с молниеносной, виртуозной быстротой. За спиной Васильева всегда стояла толпа зрителей. Он рисовал много смешного, сам смеялся и потешал других.
Гости, обладавшие сатирическим литературным дарованием, на вечерах сочиняли экспромты, в которых весело издевались над закостенелыми академическими порядками.
Были среди посетителей и заправские остряки, которые прерывали серьезные занятия рисованием веселыми шутками, целыми смешными сценками, заставляя смеяться даже самых мрачных гостей. Художник И. И. Шишкин хохотал всех громче. Но когда он рисовал пером, вокруг него тоже собирались почитатели, которые смотрели, какие тонкие рисунки мог делать этот богатырь.
В соседнем зале собирались любители музыки. Много пели, играли, танцевали.
Где-нибудь в уголке пристраивался Крамской и умудрялся среди веселого шума заводить многозначительный разговор об искусстве.
Вечер кончался скромным, веселым ужином. Расходились поздно, очень довольные этими часами, напоенными искусством и весельем.
Артель процветала именно те годы, когда Репин учился в Академии.
Но постепенно молодые художники взрослели, оперялись, становились известными. Некоторым начала покровительствовать Академия, что противоречило обещанию, данному бунтарями друг другу: они поклялись не принимать в одиночку никаких милостей от Академии. Один художник нарушил обещание, остальные не осудили его резко. Поэтому Крамской вышел из артели. Без своего вдохновенного руководителя артель быстро распалась.
Крамского уже увлекла новая идея — передвижных выставок. Он попытался однажды показать картины столичных мастеров на выставке в Нижнем Новгороде. Но там была ярмарка, и торговый люд находил дела поважнее, чем посещение художественных выставок. Затея Крамского тогда успеха не имела и провалилась.
Но мысль свою он не оставил. И когда в Москве было создано в 1870 году первое Товарищество передвижных выставок, Крамской примкнул к нему вместе с другими художниками, живущими в столице.
Впервые художник Мясоедов высказал идею товарищества еще в годы своего пенсионерства. Он мечтал об обществе художников, независимом от императорской Академии. Идею поддержал Перов, и усилиями этих двух уже широко известных мастеров удалось создать Товарищество, которое знаменует собой «золотой век» русского искусства.
Тяга к полезной образовательной деятельности выдвинула Крамского в руководители петербургского отделения Товарищества передвижных выставок, а затем и в идеологи передвижников.