ДВА ПУТИ, ИЛИ БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДВА ПУТИ, ИЛИ БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Восемь лет провел Репин в Академии, восемь долгих лет. Крепло мастерство, мужал человек. Он формировался под перекрестными и взаимно исключающими влияниями.

В Академии Репина учили рисовать, узнавать в совершенстве анатомию человеческого тела, сложившиеся давно законы композиции и перспективы. Он был прилежным учеником, сознавая, что без этих азов ему не стать художником.

Но человек формировался за стенами Академии. Его лепила русская действительность шестидесятых годов. Мимо сторожащих у входа сфинксов свежая струя проникала и в затхлые академические мастерские — вместе с талантливыми юношами, которые стремились в Питер из глухих уголков России.

Этим представителям всех сословий многострадальной Руси были бесконечно далеки каноны «святого искусства». Они знали тяжкую жизнь маленьких провинциальных городков, крестьянскую нищету, непросыхаемые слезы обездоленных людей. В Академии же им предлагали сочинять эскизы картин на сюжеты евангелия или древних мифов. Все это было для них столь же далеко, как и барская аристократичность большинства профессоров, художников в генеральских мундирах.

Репин также приехал из края, где он сам вдоволь хлебнул нужды, изведал горечь бесправного податного состояния и видел, как погибает человек, засеченный шпицрутенами. Он рано узнал горестную изнанку жизни и мучительно искал путей сближения этой жизни с искусством. Окровавленные шпицрутены не уживались в сердце с олимпийскими богами.

То была пора, когда студенты и прогрессивно мыслящие молодые люди столицы были взволнованы ссылкой Чернышевского, возмущались правительством, преследующим великого демократа.

В таком настроении очень трудно вызвать в воображении картину убийства ангелами перворожденных египтян.

Но талант помог Репину сделать интересной и эту композицию. Он вспоминал потом, что «задумал передать этот сюжет с сугубой реальностью… я вообразил, как ночью ангел смерти прилетел к юноше-первенцу, спящему, как всегда, нагим, схватил его за горло, уперся коленом в живот жертвы и душит его совершенно реально своими руками».

Товарищам нравилась сила и экспрессия эскиза. Но от высоких судей они ничего хорошего не ждали. И когда эскиз этот сняли с выставки вместе с другими и отнесли в инспекторскую, все были уверены, что Репина ждет серьезный выговор за слишком большую реальность изображения. Он все откладывал объяснение с инспектором, так как побаивался, что за вольность трактовки темы его вновь переведут из учеников в вольнослушатели. Страшнее наказания для него тогда не было.

Но все обошлось сравнительно благополучно. Было не порицание, а похвала. Эскиз разрешили подготовить для конкурса на медаль, однако посоветовали отойти от слишком большой реальности изображения. Интересно объяснение причин такого совета: ведь ангел смерти — дух, он может задушить человека легким прикосновением перстов, ему не надо для этого тратить больших физических усилий.

Композицию Репин написал и вместе с Малой серебряной медалью получил столь дорогое для него звание свободного художника. Но дало себя знать огромное напряжение.

Репин никогда не отличался крепким здоровьем. А сейчас учиться с огромным натиском да еще зарабатывать деньги на жизнь становилось все больше не под силу.

Чувствуя, что здоровье может преподнести неожиданные сюрпризы, Репин отважился подать свое первое прошение о пособии в совет Академии. Оно сохранилось в архивах в числе документов, датированных 17 марта 1865 года.

Будущий художник напоминал в своем прошении, как успешно у него идут занятия, доказывал, что помочь ему — не значит выбросить деньги на ветер.

Но, видимо, доводы оказались неубедительными. Совет Академии отказал в просьбе Репина, как он поступал и в дальнейшем при всех его прошениях о материальной помощи.

Значит, по-прежнему можно надеяться только на себя. Надо вновь писать множество заказных портретов за ничтожную плату, давать уроки. Репин привык во многом себе отказывать ради главного, и эти годы навсегда приучили его к разумной бережливости, которую иные принимали за скупость.

В следующем году Репин трудился над эскизом «Митрополит Филипп, изгнанный Иоанном Грозным из церкви 8 ноября 1568 г.». Работа получила одобрение совета. Но как все это было далеко от жизни, от событий, происходящих в столице!

Однажды, сидя рядом с Репиным в классе гипсовых фигур, Николай Мурашко прошептал на ухо другу:

— Ты знаешь, сегодня що було?

Тем же тихим шепотом он рассказал о покушении на Александра II в Летнем саду.

А через несколько месяцев, 3 сентября 1866 года, друзья затерялись в толпе, следующей к месту казни революционера Каракозова, стрелявшего в царя. Приговоренного провезли на тележке так близко, что молодые художники успели заглянуть ему в лицо. Репин запомнил его своей зоркой памятью. Вскоре он зарисовал его.

Рисунок этот исключительно выразителен. Скупыми штрихами художник запечатлел черты окаменевшего лица, твердо сжатые губы. Человек идет на казнь с мрачной решимостью стойко вынести до конца предписанную муку.

Потрясенные зрелищем казни революционера, друзья долго не могли успокоиться. Через неделю, теплым сентябрьским утром, они пошли гулять, и их неудержимо потянуло на то место, где, по слухам, был похоронен Каракозов. Они даже не были уверены в том, что клочок ровной, слегка взрыхленной земли и был могилой революционера. Но после того как им навстречу выбежал человек в одной рубашке, стало ясно — могила казненного охраняется.

Когда же человек этот вышел из хибарки уже в мундире полицейского и принялся строго спрашивать у друзей, на чью могилу они приходили, и потом еще потащил их в полицейский участок, художники поняли, что им предстоят большие неприятности. Полицейский сопроводил Репина и Мурашко в полицейскую часть Васильевского острова. Репин описывает, как их встретил «участковый»:

«Еще издали его оловянные глаза пожирали нас.

— Вы что за люди?

— Ученики Академии художеств, — отвечали мы почти вместе.

— Зачем вы были на Голодаевом поле? — грозно допрашивал он нас.

— Да мы с альбомчиком ходим по окрестностям часто, в разных местах рисуем, что понравится.

— Удивительно: болото… Что там рисовать?

— И в болоте может быть своя прелесть, — говорю я.

Он круто повернулся.

— Наведите справки, — сказал он чиновнику.

Тот после опроса и записи велел вести нас дальше куда-то. Форменный городовой, вооруженный и с книгой, повел нас в другой участок. Здесь, в камере, в большом зеркале я увидел себя и страшно удивился: лицо мое было желто и имело безнадежно-убитое выражение.

Нас подвели к столу, за которым сидел чиновник, маленький, с рыжими усами, в очках. Он прищурился на меня с улыбочкой и тихим голоском, не предвидящим возражений, внушительно прогипнотизировал: «Могилу Каракозова захотелось посмотреть?..» — и что-то стал записывать.

— Илья, так чого ж ти оце такий, аж страшно дивиться на тебя, хиба ж мы що? Та ты оправсь, — шепнул мне Мурашко.

После всех записей городовой с книгой повел нас к Академии художеств; по случаю праздничного дня занятий не было, и нас для удостоверения привели к постоянному надзирателю, Павлу Алексеевичу Черкасову. Тот сейчас же принял нашу сторону, расспросил нас, что-то отписал в участок и объявил нам, что мы свободны».

Когда друзья, усталые, опустошенные всем пережитым, пришли домой к Репину и повалились как подкошенные, они долго молчали. Потом Мурашко вынул из кармана пачку запретных фотографий — Костюшко, польских повстанцев, Чернышевского и других казненных и сосланных революционеров. Если бы полицейские увидели содержимое карманов, академистам не удалось бы так быстро вернуться домой.

Этот эпизод имел огромное влияние на все развитие Репина. Впечатления от казни Каракозова вызвали к жизни замечательной силы рисунок. Полицейский допрос в участке и дыхание тюрьмы, полыхнувшее в лицо, были тем личным острым переживанием, которое потом помогло художнику создать незабываемые образы его революционных картин.

Так, помимо Академии, Репин проходил курс воспитания. И все это было очень далеко от темы нового эскиза: «Диоген разбивает свою чашу, увидев мальчика, пьющего из ручья воду руками». Это уже была программа на Малую золотую медаль 1868 года.

Картина сразу не пошла. Может быть, помешало то, что ректор Академии Бруни, познакомившись с эскизом этой картины, сделал такие замечания, которые удивили, а скорее насмешили Репина. Бруни сказал, рассматривая эскиз:

— У вас много жанру, это совсем живые, обыкновенные кусты, что на Петровском растут. Камни тоже — это все лишнее и мешает фигурам. Для картинки жанра это недурно, но для исторической сцены это никуда не годится. Вы сходите в Эрмитаж, выберите там какой-нибудь пейзаж Пуссена и скопируйте себе из него часть, подходящую к вашей картине. В исторической картине и пейзаж должен быть историческим…

Репин, едва сдерживая смех, дослушивал это назидание. Как мог он в свою картину, где все создано его воображением, переписать что-то с пейзажа другого художника, который к тому же казался ему надуманным, вычурным! Да и вообще-то подобный поступок он считал осквернением искусства.

Ученик не воспользовался курьезным советом ректора Академии Бруни, но картина «Диоген» так и не получилась. За два дня до экзамена Репин ее заново переписал и все же остался недоволен. Картина медали не заслужила.

Это была первая крупная неудача. Большой холст не умещался в комнате, хотелось не видеть его, скорее забыть горечь поражения. Репин деловито искромсал картину на мелкие части и бросил их в печь. Промасленный холст ярко пылал, в горячем пламени как бы растворялся неприятный осадок от первой осечки.

В душе художника зрели уже такие образы, которым было тесно в академических трафаретах. Но время для них еще не пришло.

Надо кончить Академию, а учиться так трудно. Если бы можно было хоть один день не думать о заработках!

Даже запускались порой занятия, прилежный ученик отставал по теоретическим предметам. Получал замечания, выговоры, слышал угрозы об исключении из Академии. По природной горячности Репин чуть не покинул ее. Вразумил его конференц-секретарь Исеев, который сказал, что именно он, Репин, должен как следует окончить курс, иначе для кого же существует Академия, как не для таких, как он.

Смирившись, Репин стал еще более загружать свои дни, занимался ночами. Приближалось время последней конкурсной работы. Весна 1868 года. Снова задана тема, набившая оскомину, иссушившая все чувства. Снова библия: «Иов и его друзья». Но отставание в научных занятиях мешало Репину конкурировать на вторую золотую медаль, а написать эту программу было особенно важно, так как она давала право участвовать в конкурсе на Большую золотую медаль, к чему стремились все академисты. Получить ее — значило шесть лет на казенный счет жить за границей, совершенствоваться в своем мастерстве.

После долгих хлопот Репину, наконец, разрешили писать эту программу.

Вместе с Репиным на ту же тему писал картину и его друг Поленов. Интересно, как отзывался он о ней в своем письме к сестре, жившей в сентябре 1869 года за границей.

«Пишем мы вещь заказную, без вдохновения, не только неинтересную, несообразную требованиям «арса» (искусства) и вкусам публики, но враждебную им…»

Опять — в который раз! — пришлось перебороть нежелание и писать картину только потому, что иначе не кончишь Академии. Снова была приведена в действие вся могучая сила молодого таланта, снова год не отходил Репин от своего холста, не замечая часов, писал этюды с натурщиков, стараясь воспроизвести естественную обстановку, создать иллюзию пространства.

Медаль получена. На академической выставке картина пользуется успехом, ее признают необычной по композиции и реальному решению библейской темы.

Успех этой картины и многих портретов того времени свидетельствовал о том, что Репин хотя и назывался еще учеником Академии, но постепенно становился уже крупным живописцем, умеющим свободно рисовать, оригинально строить композицию и довольно смело решать цветовые задачи.