О БУНТЕ ОН ВЕЛ СОКРОВЕННЫЕ РЕЧИ
О БУНТЕ ОН ВЕЛ СОКРОВЕННЫЕ РЕЧИ
Поезд из Бухареста прибыл на станцию Джурджа, или, как называют ее болгары, Гюргево.
Вот и Дунай. Ох же, и широко разлился он. Давно скатились в Черное море «черешневые воды»[46], а половодье еще в полном разгаре.
Оглушительно шлепая плицами огромных колес, волоча по небу черный дымный шлейф, к пристани подошел пароход австрийской компании. После неизбежных таможенных процедур и проверки паспортов началась посадка. Не спеша, как и полагается солидному человеку, Левский, элегантно одетый, поднялся на пароход.
Переезд из Румынии в Болгарию, в город Русе, отнял каких-нибудь полчаса. К Русе у Левского был особый интерес. Расположен город на правом берегу Дуная, против румынской Джурджи, от которой по железной дороге до Бухареста шестьдесят километров. Русе связан железной дорогой с черноморским портом Варной. Сделать Русе вторым, после Никопола, каналом связи с Румынией и комитетами восточной и юго-восточной части Болгарии — вот что тянуло Левского в этот большой придунайский город.
Эта мысль родилась у Левского давно. Еще весной 1869 года, готовясь ко второй поездке в Болгарию, он убеждал своего друга Христо Иванова перебраться из Румынии в Русе, обосноваться там и создать новый узел связи. Хр. Иванов переехал в Русе, но выполнить возложенную на него задачу не сумел. Теперь Левский хотел сам заняться этим. В Русе, как и в каждом болгарском городе, было не мало патриотов, но деятельность их в городе с преобладающим турецким населением, с сильной болгарской чорбаджийской прослойкой, в городе, кишевшем чиновниками и полицейскими, была, видимо, очень ограничена. Левскому не удалось достичь задуманного. Да он, видимо, и не прилагал к этому больших усилий, так как создание в Русе второго канала связи, как это ни было важно, все же не являлось главной целью третьей поездки.
Организовав первые революционные комитеты, Левский уже видел всю страну, покрытую ими. Но он видел и другое. Отдельные комитеты, как бы ни было велико их число, это еще не та сила, которая необходима для успеха всего плана. Нужен единый центр, который бы находился в самой Болгарии и мог быстро, оперативно руководить комитетами. Тогда бы вся новая организация получила законченное оформление: местные комитеты, объединяющий их Центральный комитет в Болгарии и Болгарский революционный центральный комитет — БРЦК как заграничный центр всех революционных сил болгарского народа, — где бы они ни находились.
Поэтому Левский, не задерживаясь долго в Русе, направился в Ловеч. Этот город он еще в прошлую поездку облюбовал для создания там объединяющего центра. Само географическое положение предопределяло его место во внутренней революционной организации. Стоит он почти в центре северной Болгарии. Идут через него пути от Дуная в южную Болгарию, в западные и восточные районы страны. От него недалеко до Никопола, главного узла связи с Румынией. Против Никопола — румынский город Турну-Мэгуреле, где живет заграничный представитель Леве кого Данаил Попов. А главное — в Ловече Левский нашел замечательных людей, готовых и способных на большие дела.
В доме попа Лукана Лилова в этот раз встретили Левского как старого знакомого. Пока Лукан занимал гостя рассказами о ловечских новостях, жена его Мария сготовила обед вкусный и обильный. Пришли дочери Величка и Яна; побросав дела, поспешили в дом сыновья Марин, Тошко, Илья и Христо.
Левский не таился, разговоры вел открытые. Еще в прошлый приезд в эту семью сблизился он с ней. Честные, любящие свою порабощенную родину люди открыли перед ним свои души. И Левский не ошибся в этих людях: все они до конца дней своих, пройдя через тяжкие испытания, остались верными святому делу.
К концу обеда старший сын Марин исчез. Появился под вечер и тут же увел Васила в дом Ивана Драсова. Здесь собрались члены Ловечского комитета. Левский рассказал о создании Болгарского революционного центрального комитета в Бухаресте, познакомил с положением дел в болгарской эмиграции, высказал свое решение образовать в Ловече центр для революционных комитетов в Болгарии. Предложение Левского одобрили, договорились, как вести работу.
— Ночевать пойдешь в дом сестры моей Велички, там все готово, — сказал Марин Левскому, когда закончилось собрание.
Ночью улицы Ловеча не освещались. Лишь кое-где на перекрестках тускло горели керосиновые фонари. Запоздалые путники пробирались с фонарями в руках, и тогда казалось, что по улицам медленно снуют большие светлячки.
Дом Велички стоял неподалеку от дома отца ее, в узенькой улочке. Марин, провожавший друга, постучал тяжелым железным кольцом, висевшим на двери калитки. Из дома вышел муж Велички Гечо Хашнов, впустил во двор гостей и вновь наглухо замкнул калитку.
В большой комнате ждал ужин: хлеб, сыр, кислое молоко. Разговаривали недолго. Прибрав со стола, хозяйка объявила: пора спать.
— Спать ты будешь здесь, а в случае чего... Пойдем, сестра покажет. Мы с ней все обдумали.
Величка повела в комнату, где она обычно работала.
— Видишь? — спросила она Левского.
— Вижу! Ткацкий стан, как и у всех болгарок.
Величка засмеялась:
— А ты посмотри, что под станом.
— Под станом, как и полагается, пол.
— А под полом — комната. Эх ты, недогадливый!..
Довольная произведенным впечатлением, Величка объяснила:
— Там вот, внизу, маленькая комнатушка. Когда понадобится, ты спустишься туда, а я сяду за стан и буду как ни в чем не бывало ткать.
— И все? — перебил ее Левский.
— А ты не спеши. Тут не одна голова думала. Видишь колокольчик? От него идет веревка до калитки. Каждый, кто возьмется за щеколду, чтобы во двор дверь открыть, незаметно для себя сигнал в дом подаст. А я мигом за стан усядусь. Отсюда весь двор как на ладони. Если будет большая опасность, я тебе сигнал подам. Видишь, от стана веревка в пол продета, будто ею стан привязан, а ты смотри — я ногой вот так веревку дерну, а у тебя сигнал раздастся: уходи, мол, Васил! Из твоей комнаты есть выход на задний двор, через него по соседним дворам уйдешь куда захочешь.
Удивила и порадовала Левского находчивость друзей. Тут же порешили, что дом Велички Хашновой отныне станет комитетским убежищем.
Из Ловеча Левский поехал в Тырново, посмотреть, что делается ныне в древней столице царства Болгарского.
Сюда, после неудачи в Русе, перебрался Христо Иванов, с той же целью — организовать местные революционные силы.
Пробыл Левский в Тырнове дня четыре. За это время, как отмечает в своих записках Хр. Иванов, они обсудили болгарские дела, собирали молодежь. Левский тогда поделился своими мыслями о необходимости создать устав революционной организации, говорил, что для успеха дела крайне нужен единый порядок, жесткий закон, который бы определял права и обязанности как комитетов, так и отдельных деятелей.
Так, кирпич за кирпичом, кладет Левский фундамент новой революционной организации в Болгарии.
Позже он сам займется разработкой проекта устава, а сейчас на очереди другие важные дела. Создание комитетов только началось, надо спешить, надо самому ходить по городам и селам, искать нужных людей, будить народ на борьбу.
Одно из собраний тырновской молодежи решили провести под видом загородной прогулки в Преображенский монастырь. Дорога туда идет по Тырновскому ущелью. Много поработала Янтра, пока прорезала себе это глубокое ложе. От русла реки поднимаются пологие лесистые склоны, а над ними вздымаются отвесные скалы, причудливо изрезанные водой и ветрами, завитые вечнозеленым плющом.
На западном склоне, под высокой скалистой стеной, в липовой роще укрылся Преображенский монастырь. Издали приметны лишь его красные черепичные кровли. Почти напротив, на восточном склоне — другой монастырь, святой Троицы. Основатели их, видимо, понимали толк в красоте.
Нечаянная радость ждала здесь Левского. Не успел он оглядеться, как попал в объятия товарища еще по службе в легионе Раковского в 1862 году, Матея Преображенского.
Восемь лет, что минули с той поры, мало сказались на этом жизнелюбце. Перед Левским стоял все тот же высокий, крепкий, голубоглазый человек с темно-каштановой бородкой. На лице его, широком и открытом, так и горели умные, с хитрецой глаза.
— Вот и встретились, Васил. Расскажи, где был, что делал?
— Ну, а ты, ты-то как, Матей?..
И уже готовы были друзья окунуться в прошлое, да вспомнил Левский, зачем он сюда пришел.
Два дня прожили молодые тырновцы в монастыре. Уединясь где-нибудь среди скал, а то в прохладе тенистых рощиц, слушали они, как боролись за свободу родины их отцы и деды, какие заветы оставили они сынам и внукам своим. А потом, в тиши монастырских келий, приютивших их, каждый мысленно пытался отыскать свое место в великом деле.
Интересных людей рождала эпоха, насыщенная высокими идеалами служения родине и народу. Безвестных людей она поднимала на подвиги, отдавала их на усыновление истории. Так поступила она и с маленьким Моно из рода Сеизменовых, рода, никакими громкими деяниями не отмеченного, нигде дальше своего села неизвестного. Жили основатели этого крестьянского рода вместе с другими своими соотечественниками в селе у большой дороги от Дуная к турецкой столице. Их трудами село разбогатело и стало приманкой для любителей чужого добра, каких много было в тогдашней Турецкой империи. Пришлось бросить насиженное гнездо и уйти подальше, в горы, где легче защитить честь и достояние свое. Место для жилья выбрали дикое, лесное и назвали его Ново село. Здесь и родился Моно, но никто точной даты этого события не отметил, может быть, в 1825, а может, и в 1827 году.
В чумной год родители умерли, и пошел Моно по чужим людям. Горьким показался хлеб, приправленный попреками. Кто-то надоумил податься в монастырь, где для каждого есть приют. Первые надежды не были обмануты. В Преображенском монастыре бездомный Моно получил кров и хлеб. Там в его душе зародилась страсть к познанию мира, страсть, которой суждено было сопровождать его во всей жизни.
Эта страсть увела молодого послушника из маленького Преображенского монастыря в известный центр духовной болгарской культуры — Рилский монастырь. Укрытый в дебрях Рилы, он как маяк светил во мгле рабства и не давал гаснуть в сердцах рабов огню национального самосознания.
Монашеская ряса и богатство — вот два средства, которые в те времена открывали болгарам доступ к просвещению. Моно не из чего было выбирать. Он стал монахом под именем Матей. Так крестьянский сын из рода Сеизменовых стал отцом Матеем Преображенским [47].
Монашеская ряса — это в то же время и своеобразный путевой лист на беспрепятственное хождение по опасным дорогам Турецкой империи. Для любознательного Матея это было как нельзя кстати. Вскоре после принятия монашества отправился он пешком на Афон — гористый греческий полуостров, средоточие множества православных монастырей.
Двенадцать лет прожил Матей на Афоне. Монастырские библиотеки богаты, много в них разной пищи для жадного к знаниям ума, но Матея с некоторой поры больше влекли книги по механике.
Сидя на берегу Эгейского моря, он часто любовался, как с необузданной силой накатывались на скалы волны. «Какая мощь, сколько напрасно растраченной энергии! — думалось ему. — А нельзя ли построить мельницу, которая бы вечно работала, движимая неиссякаемой силой волн?» С тех пор Матей и увлекся механикой. Он читал книги, листал старые чертежи, делал модели. Он не знал, что еще задолго до него пытались люди создать «вечный двигатель» — перпетуум мобиле.
Растратив все свои сбережения и отчаявшись чего-либо добиться, Матей вскинул на плечо котомку и зашагал по белу свету. Побывал в Палестине, сходил в Россию, откуда через Румынию добрел до Сербии. Здесь Матей впервые познал новые проповеди: в Белграде он слышал Раковского. Его пламенные речи смутили покой души смиренного странника, и, когда Раковский стал формировать первый болгарский легион борцов за освобождение родины, Матей сменил посох на ружье. Со всей страстью новообращенного дрался он под Белградской крепостью с врагами христианства на Балканах, — так тогда он понимал борьбу с турецким господством.
Любен Каравелов.
Ангел Кынчев.
С незаживающей раной в ноге и новой целью жизни вернулся Матей на родину.
— Ну, а дальше? Что же ты делал после роспуска легиона? — расспрашивал Левский.
Разошлась уже по домам тырновская молодежь, а Левский все еще живет в монастыре. Не наговорятся два приятеля. А поговорить есть о чем: о прошлом и настоящем, о близком и далеком будущем. Не терпится Василу, пристает к Матею:
— Восемь лет ведь не видались. Говори, не томи, где был, что делал?
Любо и Матею в памяти покопаться, погреться у огонька воспоминаний.
Два года по возвращении из Сербии скитался он, таясь людей, по лесам Стара Планины. Когда такая жизнь стала невмоготу, прикрылся, как свидетельством о благонадежности, монашеской рясой и обосновался в Батошевском монастыре.
Неизвестно, как это случилось, но обуяла его прежняя страсть: решил строить самовертящуюся мельницу, только не на силе волн, а на силе падающего песка. Соорудил в Тырновском ущелье здание. Но опять ничего не вышло. Подняли Матея монахи на смех.
Ушел Матей от людей. Поселился в пещере, неподалеку от монастыря святой Троицы. Да разве это жилье для мятущейся души!
Потянуло Матея опять в мир, к людям. Взвалил на коня два мешка, полных книг, и поехал, решив, что если нельзя сейчас служить народу мечом, то надо служить словом. Ездил от села к селу, от города к городу. Прибыв в село, располагался у церкви или школы и раскладывал книги. Подходили крестьяне, и Матей затевал с ними беседы. Одному продаст книжку, а другому, который и рад бы купить, да не на что, Матей перескажет ее содержание. Давал книги и на прочтенье, кому на день, кому на два, а кому и до следующего прихода.
Стал книгоноша желанным гостем. Крестьяне наперебой старались зазвать его к себе, особенно учителя. Матей был рассказчиком неутомимым, остроумным, человеком склада общительного, жизнерадостного.
Уважали Матея не только за интересные рассказы. Был он еще и живой энциклопедией. Он все знал и все мог. Был сведущ и в садоводстве, и в шелководстве, и в земледелии, и в механике, и в медицине. Показывал людям, как лучше использовать землю, как выкармливать шелковичных червей, выращивать овощи. Спустя многие десятилетия после смерти Матея в тырновских селах все еще разводили особый сорт перца — мясистого, крупного, сладкого — под названием «Отче Матей». Он мог лечить разные болезни, сам приготовлял лекарства, но денег за лечение никогда не брал.
Матей убеждал крестьян посылать детей в школы, помогал сельским общинам подыскивать учителей, следил за порядком в училищах, за чистотой в классных комнатах и одеждой школьников.
По его совету в деревнях создавались читальни, крестьяне строили для них дома, а о книгах заботился сам Матей — чаще всего он их дарил.
В последние годы пристрастился к театру. Хотя сам он, как духовное лицо, играть на сцене не мог, но без него не обходился ни один спектакль в селах Тырновской округи. Он создавал при читальнях театральные труппы, доставал для них пьесы, делал костюмы, декорации.
— Вот так, Васил, я и ходил по селам. Исколесил чуть ли не всю северную Болгарию. Мне даже прозвище в народе дали: Миткалото — скиталец. Чем мог — помогал людям. Сначала носил книжицы нравоучительные и забавные, календари да буквари, а потом сочинения учителя нашего Раковского народу понес. Это, как понимаешь, труднее было делать. Такой товар возил не в мешке, а в седле коня. Да и давать такие книжки надо было с оглядкой, — рассказывал Матей Василу. — Был такой случай: продавал как-то раз я книги в Трояне. Подошел кмет, староста здешний, спрашивает:
«Какие книги продаешь, отче?» — «Букварь для детей, рассказы про Иванчо и Марийку», — отвечаю ему. «А нет ли книги с рассказом о царстве нашем?»
Ну, — думаю, — хитер кмет — турецкое ухо, подловить хочет, да не на того напал. «О нашем царстве турецком, — говорю ему, — сейчас, к сожалению, книги нет. Но если господин кмет так желает, в следующий раз принесу». — «Да не о турецком я спрашиваю, а о болгарском», — с досадой бросил кмет и, махнув рукой, пошел прочь.
Тут во мне вдруг доверие к нему пробудилось. Окликнул я его и дал «Лесного странника» Раковского. До чего же человек возрадовался! Пригласил меня к себе, всякими угощениями потчевал, всю ночь проговорили, приглашал заходить, если в Трояне побывать доведется. Видно, и старосты есть разные.
В одном селе напоролся на попа да отбрил его на потеху всем. Сижу, значит, в одном доме, рассказываю о своих скитаниях, при случае нужное слово забрасываю, а старый поп слушал, слушал да так ехидно спросил: «Что же, в нашем селе не нашлось ни одной собаки, что ты с такими речами к нам без онаски зашел?» А я ему в ответ: «Есть в вашем селе один злой пес, но он уже стар и без зубов, вот я и шел без опаски». Поп, конечно, намек понял и замолк.
Васил хохочет. Доволен и Матей, что доставил другу удовольствие.
— А раз было: сижу у церкви со своим товаром. Гляжу, народ подобрался подходящий, ну и стал я расхваливать книгу Раковского об Асене Первом. А тут какой-то чистюля, по обличию чорбаджийский сынок, возьми да и скажи: «Пустое это, ветер». Это он о книге Раковского! Чуть не попортил мне рекламу.
— Ну, да ты его, конечно, осадил.
— А как же! «Э, милый, — ответил я ему, — ты говоришь, ветер это, пустое. А знаешь ли ты, что ветер приносит дождь, дождь орошает землю, а земля нам родит все, чем мы живем! Тот, кто хлеб своим трудом добывает, хорошо это знает», — намекнул я на его нетрудовое нутро. Посрамленный чорбаджийский отпрыск удалился под хохот крестьян.
Пять дней прожил Левский в монастыре. Посвятил Матея в свои планы, и тот, загоревшись ими, дал слово везде и всюду сопутствовать Левскому.
Последний день прошел в сборах. Матей раздобыл старую монашескую рясу, и они вдвоем подогнали ее под фигуру Левского. Когда было готово и это, набили мешки книгами и поутру отправились в путь.
По выходе из Горна-Оряховицы монахов остановил турецкий патруль:
— Куда идешь, поп, по какому делу?
— Рухани кяхады сатарым (духовные книги продаю), — ответил Матей. — А это мой ученик, — показал он на Левского.
Левскому тогда было тридцать три года, выглядел он очень молодо, а бородатый и косматый Матей, двенадцатью годами старше Левского, вполне мог сойти за старого монаха-учителя.
Но не везде у монахов сходило гладко. Добрались они до Елены, красивого городка, вытянувшегося вдоль одноименной горной речки. Городок богатый, чорбаджийский. Еленское сукно славилось по всей Турции, а за шелком и шелковичной греной приезжали даже итальянские и французские купцы. Матей и здесь было занялся торговлей. Но еленские кулаки быстро разобрались, с кем имеют дело. Позвали они к себе монахов, купили у них по книжке «Житие святых» да и сказали:
— Знаете ли вы, отцы святые, что в Русе турки открыли дом для сумасшедших?
— Так что же из этого?
— Отправляйтесь-ка вы лучше туда и там проповедуйте то, что собирались проповедовать здесь.
Пришлось из Елены уносить ноги. Подались в Дряново. Попытались здесь заняться с молодежью, но опять безуспешно. Это было «одно из тех тырновских сел, — говорил местный летописец, — которое осталось почти до самого конца рабства в стороне от освободительной борьбы XIX века. Причиной этому были чорбаджии, которые очень хорошо держались с турками и всячески притесняли народ».
Зашагали друзья из Дряново в Габрово. Матей по дороге ворчал: «Ох, уж эти чорбаджийские сынки, у самих усы повырастали, а без разрешения старших ничего не сделают».
Дорога, углубившись в горы, пошла бок о бок с шумной Янтрой. Весело бежит она, скача с камня на камень. Берега зеленые, лесистые. Идти легко, хоть и летний день, но жара мало заметна. Из густых лесов на северных склонах Стара Планины веет прохладой.
Город Габрово дает знать о себе издалека. Шумят водяные приводы ткацких станков, кузнечных молотов. Славен город своими рукодельцами. Легенда повествует, что город основал молодой горец Рачо Ковач, Рачо Кузнец. В далекие времена, может быть четыре сотни лет тому назад, остановился он на берегу Янтры и поставил кузницу под тенью граба. Около первого поселенца оседали все новые люди: ткачи и кожевники, оружейники и сапожники, гончары и ювелиры. Грабовые леса, стоявшие вокруг, дали селению свое имя — Габрово[48].
Монахи остановились на постоялом дворе братьев Крыстиняковых. Здесь их уже поджидал посланец из Ловеча. Принес он Левскому полученные из Румынии револьверы, полсотни номеров эмигрантской газеты «Дунайская заря», брошюры Раковского да сверток— подарок от тырновских друзей, который Левский распаковывать не стал. Набил Матей газетами мешки, и поплелись странники дальше.
Дорога от Габрово некоторое время вилась по ущелью Янтры, а затем через густой лес стала взбираться на Стара Планину. В лесу темно, сыро, прохладно. Меж камней с хрустальным звоном бегут ручейки ключевой воды.
Подъем на перевал долгий, трудный. Да и ноша дает себя знать. Чем выше, тем чаще присаживаются отдохнуть. Лес поредел, а вот уже и совсем посветлело. Деревья расступились, и перед путниками во всей своей суровой красе предстала голая каменистая вершина святого Николы — высшая точка перевала.
Широк отсюда кругозор. С запада на восток тянется волнистая гряда гор. Вот, почти рукой подать, высится Бузлуджа, место гибели Хаджи Димитра и его отважной четы. Сняв шапки, Васил и Матей долго глядят на безмолвную, облитую солнцем вершину. На юге в легкой дымке стелется Казанлыкская долина. Знакомые места. Где-то недалеко, хотя и не виден, родной Карлово. С горных высот до самой долины змейкой ползет дорога. Вдоль нее — заросли шиповника, по-болгарски — шипка. Внизу, у дороги, село Шипка — гайдуцкое гнездо. Здесь и решили заночевать.
Поутру Матей пошел по своим книжным делам, а когда вернулся — нашел в доме элегантно одетого человека.
— Откуда это? Что за наваждение?
— Из того самого свертка, что нам в Габрове вручили. А теперь слушай план действия. Через час выходим в Казанлык. Ты идешь собирать пожертвования на монастырь, а я покупать розовое масло. Нашей организации очень нужны деньги. Их надо искать у богатых людей. Этим мы и займемся. Но помни: в этом походе мы друг друга не знаем.
В Казанлыке, как и в прошлый раз, Левский остановился на постоялом дворе бабушки Ганы, а Матей чашел приют в монастырском подворье.
Первый визит прибывший в Казанлык купец нанес крупным торговцам розовым маслом братьям Димитру и Ботю Папазовым. Повели они купца на розоварню, показывали, как делается розовое масло, расхваливали свой товар. Но купца интересовало совсем другое: ему важно было узнать настроение торгашей, смогут ли они дать деньги на народное дело. Младший, Ботю, сочувственно встретил миссию Левского и дал ему двадцать пять золотых монет.
Во время обеда в дом Папазова зашел Матей и предложил хозяевам и гостю купить книжки. Гость отобрал «Житие святых», книгу Раковского «Об Асене Первом — великом царе болгарском» и попросил монаха рассказать, как Асен и брат его Петр освободили Болгарию от византийского ига[49].
Матей со свойственным ему красноречием рассказал о делах Асена и Петра и намекнул на то, что и братьям Димитру и Ботю Папазовым также суждено внести свою лепту во второе освобождение болгар. Честолюбие Димитра было приятно задето, и он вместо двадцати грошей уплатил за книжку целый золотой.
Ободренный удачей, Матей сунулся было в другой чорбаджийский дом. Но там сорвалось. Поглядел богач на оборванного монаха, послушал его речи о том, что со святой горы (Афона) сошел новый Крали Марко [50] и ходит по селам пробуждает народ, да и сказал:
— Монах ли ты, дьявол ли, я не знаю, книжки я у тебя возьму, и беги ты с глаз моих, не то позову турецкого начальника, тогда увидишь не одного Крали Марко, а сразу двух.
Дальнейший путь Левского и Матея лежал через Войнягово, Карлово и Сопот — места знакомые и опасные. С помощью друзей прошли незамеченными. За Сопотом идти стало легче. Матей по-прежнему собирал подаяния, а Левский делал вид, что ищет работу учителя и церковного певчего. В селе Клисура, что стоит на перекрестке дорог, задержались. Очень важно иметь здесь комитет. И им удалось его создать. Удовлетворенные, зашагали в села Среднегорья.
Дела требовали возвращения в Ловеч. Решили идти туда через Софию. Перед въездом в город сделали привал в селе. На постоялом дворе привязался с расспросами чрезмерно любопытный кулак:
— Куда идете, зачем идете?
Чтобы отвязаться, Левский ответил:
— В Софийскую околию идем, шопов[51] покупать. Сто шопов за двух попов.
Сидевшие в корчме так и прыснули со смеху. Добродушная шутка понравилась и самим шопам, которых в корчме, судя по их белым одеждам, было преобладающее число. Шутку подхватили. Кто-то весело спросил:
— А уксус заготовили? Без уксуса шоп не проживет.
Это намек на известную нетребовательность шопов к пище: говорили, что шоп с Георгиева дня — 23 апреля — до Петрова дня — 29 июня —съел 120 оки[52] хлеба и 10 оки уксуса, и только в Петров день купил на двадцать грошей сыра. Эти рослые трудолюбивые люди отличались в жизни большой скромностью.
Побалагурив, монахи зашагали по старому Царьградскому шоссе. Впереди на фоне зеленой горы Витоша вырастал большой город. Минареты, минареты и минареты. Типичный мусульманский город. Болгарские церкви не видны. На родной земле болгары не имели права строить свои храмы выше турецких мечетей. Царьградское шоссе замыкал конак — дворец правителя — мрачное здание, окруженное высокими стенами, утыканными по верху осколками стекла, чтобы из тюрьмы, устроенной в подземелье конака, не сбежали заключенные болгары.
С отвращением прошли монахи, как проходит каждый болгарин, мимо этого учреждения своих угнетателей. «Кажется, конаки эти наводят уныние даже на своих обитателей, которые очень часто меняются, вступая за их порог только для того, чтобы полюбоваться на слезы бедняков и насладиться зрелищем человеческих страданий... Кажется, что каждый, уходя из этого учреждения, непременно оставит в нем что-нибудь свое: слезы, улыбку, плач, радость или жизнь», — писал Л. Каравелов.
На Соляном базаре монахи отыскали постоялый двор — хан Хаджи Боне. Как было условлено, постучали в дверцу черного хода с глухого тупика. Пришельцев впустили. А спустя недолгое время любопытный наблюдатель мог бы заметить, как через ту же дверцу стали заходить поодиночке все новые и новые люди. А впрочем, это не очень бросалось в глаза, так как был вторник, базарный день, когда много сновало всюду разного люда. Когда разошлись — знает только темная ночь.
Утром в тупичок мальчонка привел коня и исчез. Из хана вышел крестьянин в шопской меховой шапке, в одежде, измазанной углем. Не спеша открыл сарай, погрузил на коня мешки с углем и зашагал по софийским улицам, покрикивая:
— Уголь! Уголь! Кому нужен уголь?
С некоторыми покупателями угольщик беседовал дольше обычного, а иногда даже входил в дом. Там, размотав свой длинный кушак, обвивавший его от бедер до самых под мышек, вытаскивал какие-то бумаги, вручал их хозяину и удалялся. И снова на улицах слышалось:
— А вот уголь! Кому уголь!
Из Софии Левский, нигде не задерживаясь, спешил в Ловеч.
Начиналась прекрасная осень. Хороша здесь весна. Но осень... «Нет лучшего времени, чем болгарская осень. Это уже не молоденькая, свежая как роза, девушка, какой кажется весна поэтической душе болгарина, а зрелая женщина, у которой много хорошеньких и миловидных деток, радующих мать нежной любовью. Спелый виноград налился сочными гроздьями, и лоза прикрывает их зелеными листьями, словно курица своих цыплят, яблоня, увешанная румяными, как девичье личико, яблоками, груши, персики, абрикосы, айва и сливы, желтые как янтарь, выглядывают из-под листьев, а там неподалеку ветвистый орешник с большими пахучими листьями, миндаль и кизил. А утренняя прохлада, а запах роз, а тысячи разных цветов и травок! А птицы! Но всей благодати не перескажешь» (Любен Каравелов).
На дорогах пахло яблоками. С виноградников неслись песни. В деревнях крестьянки пекли хлебы из свежей ароматной муки первого помола.
— Жить бы да радоваться, глядя на эту благодать,— умиленно говорил Матей. — Прекрасны наши места, плодородна наша земля, хорош наш народ, всем наградил нас господь, кабы только не турки.
К приезду Левского в Ловеч друзья подготовили создание центра, объединяющего революционные комитеты Болгарии. Таким центром стал Ловечский комитет. Левский назвал его Временным болгарским правительством и заказал для него через БРЦК в Бухаресте печать с изображением льва и словами: «Смерть или республика».
Все дела по созданию внутренней революционной организации этим заканчивались. Левский мог теперь целиком отдаться дальнейшему расширению и укреплению сети революционных комитетов.
Удовлетворенный совершенным, Левский в сопровождении двух товарищей по белградскому легиону— Васила Ионкова и Саввы Младенова, а также Марина Луканова отправился в Тетевен.
По пути зашли в село Гложене, где родился Васил Ионков, здесь и заночевали. Всю ночь уставшим путникам пела песню река Вит и легко посвистывал чур ко. Интересен этот чурко. Начинает он дуть с вечера, усиливается к полуночи, затем ослабевает и к полудню совсем стихает, чтобы с вечера начать все сначала. Зарождается этот воздушный поток где-то в горах за Тетевеном и, пробежав километров двадцать, замирает.
Встали рано, чтобы по прохладе подняться в Гложенский монастырь, что прилепился, словно ласточкино гнездо, к скалистой вершине над селом. Избрали дорожку, хоть и более длинную, но менее крутую. Вьется она то среди кустарников, то среди мелколесья, а потом входит в тенистый буковый лес.
Настоятелем монастыря в ту пору был друг Левского, уроженец Сопота игумен Хаджи Ефтимий. Встретились друзья радостно и, вдоволь наговорившись, пошли осматривать монастырь.
По преданию, русский князь Георгий Глож во время нашествия татар покинул со своей дружиной родину и переселился в Болгарию. Основал он здесь поначалу села Гложене и Киевский Извор, а потом взялся за постройку и самого монастыря. Было это в XIII столетии.
Игумен показывал Левскому документы о давних связях с южнорусскими монастырями, записи в старой рукописи о посещении Гложенского монастыря специальным посланцем Киево-Печерской лавры.
С тех пор шесть веков стоит на утесе грозный, недоступный врагам Гложенский монастырь — опора национального духа болгар. Существовавшая здесь монастырская школа сеяла семена просвещения по всей округе. Здесь не раз укрывались жители ближайших селений от кровавого нашествия кирджалийских орд. Стал он прибежищем и для Левского и его товарищей, сюда уходили они в случае опасности, отсюда несли они в окрестные села свет новой правды, новой надежды на избавление.
От монастыря несколько часов хода до Тетевена — городка, приводящего в восторг всех в нем побывавших. Представьте себе горную долину. Высокие горы, стоящие над ней, густо покрыты великолепными буками. За лесами — роскошные луга. Бежит, неумолчно журча, речка Белый Вит. На берегах ее сады, в садах дома. На лугах и лесных полянах стада. Звенят бубенцы на шеях вожаков овечьих отар. В перезвон бубенцов вплетается пение птиц, да слышится игра ключевой воды с пестрыми камешками.
Но не только красой привлек к себе первых болгар этот край. Они шли сюда, чтобы в непроходимых лесах, в горных долинах скрыться от захвативших их землю турок. Непокорные, они создавали здесь свои поселения, где можно жить согласно своим обычаям, своей вере. Дух свободы витал в этих местах, будто сами горы защищали их от проникновения тлетворного влияния чужеземцев.
Савва Младенов, сопровождавший Левского, родом из Тетевена. Все ему здесь знакомо, и сам он известен всем. По его кличу собрались тетевенские патриоты. Много было горячих речей, заверений отдать борьбе все силы свои. Левский слушал и думал: «Можно поднять народ, надо только работать, работать и работать».
Говорили до зари. А когда солнце позолотило горы, он, неутомимый, поехал в другие села, где люди также ждут бодрого слова.
Он — юноша утром, а к ночи — старик;
Сегодня купцом, завтра нищим являлся,
В слепца и калеку он преображался;
Сегодня в село, завтра в город войдет
Он с вестью, что близится переворот,
О бунте ведя сокровенные речи,
О том, что пора подъяремные плечи
Рабам подниматься.
(И. Вазов)