6. Продольные трещины в вещах и в душах

6. Продольные трещины в вещах и в душах

К 1958 году Алексей Иванович собрал небольшую, но ценную коллекцию пивных кружек. Это было его единственным хобби, если не считать рыбную ловлю. Пятого марта, в день рождения, Репкины принесли ему еще одну старинную баварскую кружку. На ней была написана готическим шрифтом бюргерская здравица. Но продольная трещина по глазури перечеркивала надпись. Алексей Иванович принял подарок, рассмотрел его и сказал:

— Таня, Володя… Кружка пусть будет у вас, потому что она разбита, а я не хочу с вами оборвать отношения. Но пусть она все-таки остается моей.

И она стояла у Репкиных.

Приходил Алексей Иванович, и ему любой напиток непременно наливали в его кружку. Она не протекала, хотя и была треснута. Алексей Иванович ее ценил.

В тот год по радио прозвучала новая песня Марка Бернеса. Слова к ней написал Константин Ваншенкин, музыку — Ян Френкель. Простые слова «Я люблю тебя, жизнь…» поразили Фатьянова. Удивительным показалось и исполнение Бернеса, которого коллеги не считали музыкальным человеком. Впервые услыхав ее, Алексей Иванович в сердцах воскликнул:

— Эту песню должен был написать я!

Песня была одной из трех, так близко воспринятых Фатьяновым. Двумя другими стали «Эх, дороги» на стихи Льва Ошанина и «Подмосковные вечера» на стихи Михаила Матусовского.

Он искренне радовался удаче поэтов, хвалил их и поздравлял. Похвала Фатьянова считалась высшей — он не был щедр на лестные отзывы и никогда не говорил того, чего не думал.

Однако его стихи по-прежнему никто не воспринимал всерьез.

Многие знают случай, ставший нарицательным.

Однажды он принес на заседание редколлегии Дня поэзии свои стихотворения. Возглавлял комиссию Лев Ошанин.

Литераторы, которых фамилии мы теперь и не вспомним, отклонили публикацию фатьяновских стихов. Тогда он встал в полный рост и спел их — это были песни из кинофильма «Весна на Заречной улице», которые через год знал каждый подросток. Он пел почти о каждом из сотен миллионов сограждан с той лексической неподражаемой простотой, которая напрочь отсутствует в виртуозных, порою, стихах.

Эта-то простота и не давала покоя его оппонентам.

Члены комиссии, чувствующие себя великими знатоками поэзии, уныло прятали глаза и отмалчивались.

Поэт заплакал и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Он чувствовал себя полностью обессилевшим перед этими постными лбами. Из него словно уходила жизнь.

Иногда на риторический вопрос о том, как ему живется, он отвечал:

— Я живу хорошо… Но иногда почему-то хочется жить лучше…