3. Последняя осень

3. Последняя осень

Осенью на Бородинскую, пришла старшекурсница консерватории Александра Пахмутова. Она играла на рояле свои сочинения. Алексею Ивановичу они не поглянулись. Галина Николаевна накрыла на стол, они попили чаю, немного поговорили.

— Вам еще надо учиться, — Сказал Фатьянов, провожая девушку до двери.

Такие визиты незнакомых молодых музыкантов были не редкость в доме.

Алексей Иванович все так же трогательно относился к Наталии Ивановне, Ие, ее детям. Он собирался на день рождения к Верочке 12 ноября — ни одного дня рождения девочки он не пропустил. Они жили тогда бедновато, и Алексей Иванович им помогал, чем мог. Своеобразно утешал он свою старшую сестру:

— Наталья, потерпи, скоро разбогатеем. Ты не волнуйся, я тебя никогда не оставлю. Я тебя даже в гроб положу в котиковой шубе.

Он не знал, и никто не знал, что дни его уже сочтены. У него развивалась аневризма аорты, а обращаться к врачам было не в его привычках. Кончину его приблизила цепочка огорчений и обид.

…После пожелания Кларой Никитиной «дорожки скатертью» Фатьянов к своим владимирским друзьям больше не приезжал. Они уже давно помирились, но он церемонился и ждал какой-то реабилитации. Однажды в два часа ночи у подъезда Никитиных остановилось такси. Из него вышел Сергей и поднялся домой.

— Вот, задержался в Москве, сказал он проснувшейся Кларе Михайловне. — А я не один. С Алешей.

— А где Алеша? — Оглядывается Клара Михайловна.

— Он там внизу, в машине… — Отвечает ей муж. — Он сказал, что ты его выгнала. Ждет, чтобы ты его пригласила.

— Сережа, два часа ночи, я из постели… Иди, скажи, чтобы не валял дурака, а поднимался — и все! А я накрою на стол…

Но он не дождался, пока его пригласят, и уехал в гостиницу.

Дальше все развивалось по известному сценарию. Свободного люкса не оказалось. С соседом они разговорились, выпили, и, как водится, стали петь. Дежурная по обыкновению вызвала милицию…

Пришел милиционер, Алексей Иванович оказал ему жуткое сопротивление, и его арестовали.

Эта гостиница стала для Фатьянова тенью «Англетера».

Утром Никитин позвонил туда:

— Там у вас где-то в «люксе» Фатьянов…

— Ваш Фатьянов не в «люксе», а в тюрьме! — Ответил раздраженный голос администраторши.

Сказать, что Никитину стало нехорошо — ничего не сказать. Ему показалось, что весь мир летит в бездну чудовищной несправедливости. И он, обычно сдерживающий сильные эмоции, грохнул телефонной трубкой о столешницу.

В этот ранний утренний час на работу шел их общий знакомый Николай, который имел звание заслуженного адвоката. Навстречу ему милиционер вел Алексея Фатьянова и бережно нес чемоданчик поэта, заключенного в наручники.

— Коля! — Воскликнул Алексей Иванович, обрадовавшись встрече и огорченно добавил: — А меня арестовали!

— В чем дело? — Спрашивает адвокат у милиционера.

Тот стыдливо поясняет, что поэта посадили в КПЗ на пятнадцать суток за хулиганство, и он его ведет уже из зала суда, который только что прошел.

— Коль, пивка бы выпить, а там — хоть на Колыму! — Сказал Фатьянов тоном, каким, вероятно, просят о последнем желании. — Ну, скажи ты этому остолопу, что я не убегу…

— Николай Николаевич, на вашу ответственность, — Пожал плечами милиционер.

— На мою, — Согласился Николай Николаевич.

Ресторан был рядом.

Они оставили в залог фатьяновский чемоданчик и прошли в зал.

Там, отхлебывая горькое и желанное пиво, Алексей Иванович рассказал приятелю о своих злоключениях. Бывший судья, нынешний адвокат, сразу поднял всех, кого мог. Алексея Ивановича отпустили, но три дня он все же просидел. В отпускных документах значилось, что заключенный Фатьянов освобождается временно из-за возникших проблем со здоровьем. Он был обязан подлечиться и вернуться во Владимирскую КПЗ, дабы отсидеть положенные пятнадцать суток…

Получив из милиции известие о буйствах поэта, Союз писателей созвал собрание. На нем в очередной раз Фатьянова лишили членства на полгода, сняли с очереди на квартиру, и обязали лечиться от алкоголизма. Галина Николаевна очень переживала «квартирный вопрос». Угол их ветшал, становился все старее и хуже.

Итак, Алексея Ивановича обязали лечиться. И снова на память приходят злоключения Сергея Есенина. Ни тот, ни другой не были алкоголиками, не страдали зависимостью от спиртного, но согласие на лечение давали. А что было делать Фатьянову? Его буквально загнали в угол. Как в свое время Есенина спасали от тюрьмы в психушке, инкриминируя молодому человеку и поэту алкогольное изменение личности…

На этом собрании Фадеев, который звал Фатьянова в Переделкине «палачом», говорил прямо, как хороший мальчик на совете дружины:

— Безобразие! В Союзе одни хулиганы! Один верхом на священнике ездит, другой улицы во Владимире метет… Распустились все, куда это годится!

Речь шла о Михаиле Луконине и Сигизмунде Каце. Они были в Омске, там в гостинице играли в карты со священником. Играли в «дурака», и кто проигрывал, тот становился на четвереньки, а на нем «ездил» выигравший.

…Галина Николаевна повела мужа к наркологу.

Врач обратился к нему, как к заправскому алкоголику — на «ты», грубо:

— Ну, что стоишь? Давай, раздевайся!

Фатьянова это задело. Он ответил, прося тактичного к себе отношения. Но в ответ услышал следующее:

— Ну-ка ты, иди, проспись, а потом придешь лечиться.

— Да я тебя сейчас пришибу, штафирка! — Сжал кулаки Фатьянов, и на лбу его выступил холодный пот.

Галина Николаевна увела Алексея Ивановича домой.

А дома случился сердечный приступ.

После этого случая Алексей Иванович стал беречься. Что-то внутри понуждало его жить в непривычном щадящем режиме. Он больше бывал на воздухе, больше отдыхал, словно пытаясь нащупать берега иной жизни — жизни взрослого мужчины.

Болезнь, казалось, оставила его, и они с Галиной Николаевной поехали в Ковров, чтобы десятого октября поздравить с днем рождения Сергея Никитина. В Коврове жила мама Сергея, и часто семейные праздники отмечались у нее. Там все любили Фатьянова: мама, тетка, дядя Коля Герасимов — все называли его Лешенькой и прекрасно к нему относились.

Он сидел тихий, смиренный, внимательный ко всем, он для каждого находил ласковое словцо. Там, за столом, среди здравиц и праздничных пожеланий, он сказал невпопад и вдруг:

— Я умру сразу, в одночасье, где-нибудь под забором. И меня похороните рядом с Есениным.

Смертельно обиженный ребенок, решил умереть назло жестоким и умным взрослым. Он не хотел взрослеть. И ему было не дано свыше.

Эти слова отчего-то всех близких встревожили, но никого уже не удивили.

Как росинки на ягодах крыжовника, сверкнули на глазах поэта последние слезы.

Таким было это прощание с его земным раем — отчей Владимирщиной.

— Галя, ему нужен повышенный уход… — Нелепо посоветовал кто-то Галине Николаевне.