Послевоенный ЦДЛ
Послевоенный ЦДЛ
1. Гости дубового зала
Центральный Дом Литераторов 40-50-х годов — это маленький дом для литераторов с единственным крыльцом на улице Воровского. Он смыкался с правыми зданиями Союза писателей, где в те годы жили его члены. Парадное фойе и часть дома с улицы Герцена тогда маячили где-то в далекой перспективе планов Главмосстроя. Но приезжие из российской глубинки, гости из дальних жарких республик, столичные писатели — все первым делом шли в ЦДЛ, а уж потом — по делам. Да часто и дела вершились по соседству, союз писателей был рядом, в нем же — и основные журнальные редакции.
Состоял ЦДЛ из ресторана в Дубовом зале с красивой лестницей посередине и анфилады комнат во втором этаже. Еще не было наверху расположения Московской писательской организации, как, впрочем и опять уже нет. Дух масонской ложи, которая раньше здесь находилась, полностью выветрился с новыми постояльцами-писателями. А сегодня он вернулся туда и вытеснил писателей в людскую. Московские же предания говорили о том, что Л.Н. Толстой впервые вывел Наташу Ростову на бальный паркет именно этого зала. Великосветское эхо, кажется, еще витало во множестве его затемненных уголков. Писатели, актеры, композиторы, их жены, любовницы, дети, соседи, друзья — все чувствовали себя здесь «советскими светскими людьми». Изменились только времена, и не бальные туфельки попрали старинный паркет, а дамские лодочки второй половины 40-х прошлого века, сапоги демобилизованных писателей да галоши штатских граждан. Народу было полно всегда. Здесь же, в Дубовом зале, работал ресторан, проходили собрания, летучки, концерты и творческие вечера. Можно было просидеть за столом ресторана целый день и, не сходя с места, завтракая, обедая и ужиная, принять участие во всех так называемых «мероприятиях».
Такая смесь богемы и респектабельности встречалась во всех домах искусства. ЦДЛ, ЦДРИ, Дом журналиста, Дом композитора не пустовали, люди соскучились по общению. Фатьянов был человеком публичным, любил свою среду: писателей, композиторов, журналистов, актеров, музыкантов, художников. Он был везде — и всегда в центре внимания и чистосердечно дорожил этим.
— Мне кажется, что я родился быть счастливым… — Говорил он Галине. — Мне ведь неважно, любят меня или нет! — И тут же, подумав, добавлял: — А, впрочем, без их любви… — Кивал он в зал, — … поэту не выжить…
— А «…поэт, не дорожи любовию народной…»! — Напоминала ему Галина пушкинские слова.
— А «… ко мне не зарастет народная тропа»? — Отвечал Алексей тем же. — Нет, Галина Николаевна, все не просто. Поэт может ошибаться, но только на пути… куда?
— К истине! — Изрекала она.
— Ошиблась и ты, отличница… Поэт может ошибаться только на пути к ЦДЛ! — И он смеялся, не вынося долгих философических бесед.
А по всей Москве витал воздух дружелюбия и общности. Люди хотели встречаться, ходили большими компаниями на концерты, в театры, гуляли по бульварам. Главенствовало ощущение, будто они чудом уцелели, заново родились, что жизнь подарила им — жизнь. Бесконечные заседания, встречи, разбирательства были личным делом каждого. Не мешали этому и дискуссии о «безродных космополитах». Они становились в один ряд с кухонными разборками в родной коммуналке. «Варшавский, Костюковский, Козловский и примкнувший к ним Большегорский», — звучало повсеместно. Фамилии эти произносились буквально вместе с именами ближайших родственников. И за столиками Дубового зала поговаривали, что, вроде бы, Константин Симонов их поддержал…
Все в истории повторяется — меняется лишь сценография…