Кинжал

Лемносский Бог тебя сковал

Для рук бессмертной Немизиды,

Свободы тайный страж, карающий кинжал,

Последний судия позора и обиды.

Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,

Свершитель ты проклятий и надежд,

Ты кроешься под сенью трона

Под блеском праздничных одежд.

Как адский луч, как молния Богов,

Немое лезвие злодею в очи блещет,

И, озираясь, он трепещет

Среди своих пиров.

Везде его найдет удар нежданный твой:

На суше, на морях, во храме, под шатрами,

За потаенными замками,

На ложе сна, в семье родной.

Шумит под Кесарем заветный Рубикон,

Державный Рим упал, главой поник закон;

Но Брут восстал вольнолюбивый:

Ты Кесаря сразил — и мертв объемлет он

Помпея мрамор горделивый.

Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:

Презренный, мрачный и кровавый,

Над трупом вольности безглавой

Палач уродливый возник.

Апостол гибели, усталому Аиду

Перстом он жертвы назначал,

Но вышний суд ему послал

Тебя и деву Эвмениду.

О юный праведник, избранник роковой,

О Занд, твой век угас на плахе;

Но добродетели святой

Остался глас в казненном прахе.

В твоей Германии ты вечной тенью стал,

Грозя бедой преступной силе —

И на торжественной могиле

Горит без надписи кинжал.

Марк Юний Брут был заговорщиком против Цезаря и участвовал в его убийстве довольно подло. “Tu quoque, fili mi!”, “ Et toi aussi, mon fils”: “И ты — о, Брут!” — приписываются слова Цезарю, увидевшему среди “кинжальщиков” своего любимого Брута. Зато кончил Брут мужественно — самоубийством. Но оставим древности. Перейдем в новую историю. Известно, что под “апостолом гибели” Пушкин разумел кровавую гадину, якобинца Марата, а под девой Эвменидой — Шарлотту Корде. Занд — немецкий студент, убивший консервативного писателя Коцебу. Но все эти “кинжалы” отнюдь не похожи на убийство Мясниковым великого князя Михаила Александровича. Идя убивать, Шарлотта Корде знала, что убивает и себя, она жертвовала собой. И умерла на эшафоте. Студент Занд, идя на убийство Коцебу, предвидел и свою участь. И был казнен на плахе. Эти “кинжалы” были скорее людьми типа Ивана Каляева, не только знавшего, что, убивая вел. кн. Сергея Александровича, он и сам идет на смерть, но и отказавшегося от подачи прошения о помиловании, о чем настойчиво просили его в тюрьме и прокурор Федоров, и вдова убитого Сергея Александровича, вел. кн. Елизавета Федоровна. Каляев отказался от “помилования”, ибо добровольно шел на смерть. И был повешен во дворе Петропавловской крепости. Он был действительно пушкинским “кинжалом”, так же как и Шарлотта Корде. Ну, а Мясников?

Великий князь Михаил Александрович был беззащитным пленником его (Мясникова!) большевицкой партии. Никаких правительственных постов он никогда не занимал. От престола отрекся. Планы побегов отклонил. Так что весь его “грех” перед рабочим-большевиком Мясниковым состоял только в том, что он был одним из династии Романовых. И только. “Грех” не велик. К тому же, убивая безоружного, беззащитного пленного великого князя, Мясников свою жизнь не только не отдавал (как Корде и Каляев), но и решительно ею никак не рисковал. Он попросту был уголовным бандитом, убийцей-большевиком беззащитного человека, как Юровский и Голощекин были убийцами-большевиками царя и его семьи.

На рассказ Бориса Ивановича об этой Мясниковской “кинжальной” мании меня беллетристически распалил. Мне захотелось с Мясниковым встретиться. “Борис Иванович, нельзя ли это устроить?” — спросил я. Николаевский отрицательно покачал головой: “Ausgeschlossen, — сказал, — Мясников боится всех русских встреч. В Париже встречается единственно со мной потому, что знал меня еще по России…”

Но чем же кончил этот “сверхконспиратор” Мясников? В большевицкой России он был герой-убийца вел. кн. Михаила Алексаендровича, потом “лидер рабочей оппозиции”, попробовал после Октября перечить даже непререкаемому большевицкому “идолу” Ленину, за что и получил ссылку на Кавказ, а оттуда бежал за границу, ибо хорошо понимал партийные “военные хитрости”: сначала — на Кавказ, а потом — на Тот Свет! Так он и пробрался в Париж. Но кончил — глупее глупого.

После победы союзников, когда русскую эмиграцию (от князей до Григория Мясникова) охватил угар “советского патриотизма”, этот старый партиец-подпольщик тоже поверил кагебешной сталинской пропаганде. Из своего стопроцентного “конспирата” вышел, поехал прямо в советское посольство “на разговоры”. Вероятно, “разговаривал” с первым секретарем (резидентом КГБ) А.А. Гузовским, с тем, который угощал И.А.Бунина (вместе с послом Богомоловым) “русской рябиновкой” и “русской икрой”, заливая Ивану Великому тары-бары о “полном собрании сочинений Ивана Алексеевича в Москве, в Госиздате”. А.А.Гузовский посылал и Н.А.Тэффи букеты роскошных цветов, напоминая ей, как когда-то она сотрудничала в Петербурге в легальной “Новой жизни” у Ленина. Что и как “заливал” А.А.Гузовский Григорию Мясникову — тайна. Но “залил” так, что убийца великого князя, старый конспиратор-подпольщик-большевик Григорий Мясников вернулся в Москву, где его, конечно, и “шлепнули” на Лубянке. Жизнь отплатила не правой рукой, так левой!