У П.Н. Милюкова

Когда я приехал впервые в редакцию “Последних новостей”, у Милюкова в кабинете задержался недолго. Я сказал Павлу Николаевичу, что передал Полякову статью об обстоятельствах убийства генерала Романовского и соответствующие документы. Милюков ответил: “Это интересно, я прочту”. Но когда я начал говорить о том, что был бы ему благодарен, если б он, так же как Гучков, Бурцев и Церетели, поддержал во французском министерстве внутренних дел мое прошение о въездной визе из Германии для моей семьи, он ответил: “Видите, здесь я очень занят редакционной работой и не могу об этом с вами говорить. Зайдите ко мне на дом, утром, часам к десяти, и мы об этом поговорим”. Признаюсь, меня этот ответ удивил, ибо у Милюкова была репутация человека предельно холодного, относившегося к отдельным людям без всякого интереса. И тут он вполне мог мне отказать, он не знает моей семьи, а меня видит второй раз в жизни. Нет. Милюков написал свой адрес, 17, рю Лериш, второй этаж, послезавтра в десять утра.

Жил Милюков недалеко от Гучкова, в том же, переполненном русскими эмигрантами, 15-м арондисмане. Рю Лериш в двух шагах от нашей рю Олье. Такая же неопрятная, неприглядная улица с облезлыми старыми домами. Ровно в десять я вошел в дом № 17, поднялся на второй этаж (лифта в доме не было) и повернул в двери старомодный звонок. Раздался громкий звоночный звук, и тут же дверь открыл сам Павел Николаевич. Поздоровавшись, он провел меня в свой “рабочий кабинет”. Но, господи, что это был за кабинет! Милюкова, историка и политика, знал весь мир. Его “Очерки по истории русской культуры” переведены на все главные языки. Как ученый, он награжден был званием доктора honoris causa Кембриджского университета. Но вряд ли кто мог предположить, что этот выдающийся русский ученый работает в такой бедной комнатенке, затопленной потопом книг, газет: и на полках, и на столе, и на полу. Он сел за заваленный всяким рабочим материалом стол. Я — рядом на стуле.

Милюков был сед как лунь (сед до полной белости). Волосы коротко подстрижены, такие же белые подстриженные усы, все лицо ровно розоватое. Говорят, что в кадетской партии у П.Н. было прозвище — “каменный кот”. В таком прозвище было что-то удивительно меткое. Говорил П.Н. старым московским говором. Вместо “восемнадцать” говорил “осьмнадцать”. Но в разговоре П.Н. не было того, что сразу привлекало в А.И. Гучкове: какой-то заинтересованности в собеседнике. Милюков был предельно деловит. Возможно более коротко я рассказал ему о трагическом положении моей семьи в Германии, которой просто нечем было жить, и просил его подписать мое прошение в министерство внутренних дел, как это уже сделал Гучков и обещали сделать Церетели и Бурцев.

— Я, конечно, подпишу, — проговорил Милюков, — но вы, вероятно, не знаете нравов французских чиновников и этих учреждений. Их ничем не прошибешь, и я сомневаюсь, чтоб из этого “демарша” что-нибудь вышло.

Я ответил, что меня поддерживает наш бывший посол в Швеции, К.Н. Гулькевич, работающий теперь в Лиге Наций в отделе помощи беженцам. К.Н. Гулькевич выхлопотал мне небольшую ссуду на аренду фермы, на которой поселится моя семья.

— Хорошо. Старайтесь. Понимаю вас и подпишу, — с этими словами Милюков взял ручку и прошение, подписав там, где в скобках было напечатано по-французски его имя, фамилия и “ancien ministre”. Подписав, П.Н. добавил: Вот если б они могли переехать в Чехословакию, я, вероятно, мог бы помочь, у меня хорошие личные отношения с Бенешем, а в таких делах личные отношения очень важны.

После этой фразы я понял, что Милюков совершенно не похож на Демидова. Я поблагодарил П.Н., но сказал, что в Чехословакию семья, к сожалению, перебраться не может. И не желая его задерживать, поблагодарив еще раз, простился. Милюков проводил меня до двери.