Ученые, философы, писатели

Говоря о русских культурных силах за рубежом, нельзя обойти выдающихся русских ученых, работавших во французских научных учреждениях. Так, в Пастеровском институте всемирно известный академик Сергей Николаевич Виноградский стоял во главе отдела по исследованию микробиологии почв. Для него было куплено специальное владение, где были построены лаборатории. С.Н. проработал там тридцать лет, после его смерти заместителя не нашлось и лаборатории закрылись. В Пастеровском же институте работали профессор С.И.Метальников, доктор И.И.Манухин, профессор А.Безредка (бывший еще сотрудником Пастера). Работали доктора В.Н.Крылов, П.Н.Грабарь, Л.И.Кепинов, А.М.Гелен (рожд. Щедрина), К.Туманов, В.Шорин, В.М.Зернов, М.А.Волконский и другие. Во французском Аэродинамическом институте — всемирно известный в научных кругах профессор Дмитрий Павлович Рябушинский. В лабораториях Коллеж де Франс — знаменитый химик Алексей Евгеньевич Чичибабин, одна из лабораторий там так и называлась — “лаборатория Чичибабина”. Большую работу во Франции проделал известный зоолог К.Н.Давыдов, член Французской академии, автор свыше пятидесяти научных работ.

Перейду к вольным философам. В Кламаре (пригород Парижа) в двухэтажном особнячке жил высланный из большевицкой России Н.А.Бердяев, “Кламарский мудрец”. Этот особняк подарила Бердяеву какая-то состоятельная иностранка, поклонница его “персонализма”. За годы изгнания Бердяев написал множество (подчас противоречивых) книг: “Миросозерцание Достоевского”, “Смысл истории”, “Философия неравенства”, “Новое средневековье”, “Философия свободного духа”, “Христианство и классовая борьба”, “О назначении человека”, “Судьба человека в современном мире”, “Самопознание”, “О рабстве и свободе” и другие. Бердяев был, конечно, глубокий, интересный писатель. Здесь не место о нем говорить по существу. Но меня у Бердяева всегда как-то коробили его страстные “филиппики” против так называемой “формальной демократии”: “Этому умиранию демократии нужно только радоваться, так как демократия ведет к "небытию" и основана не на истине, а на формальном праве избирать какую угодно истину или ложь” (“Новое средневековье”). То же было и у о. Сергия Булгакова: “Религиозно-революционное, апокалипсическое ощущение "прерывности" роднит меня неразрывно с революцией, даже — horribile dictu с русским большевизмом. Отрицая всеми силами души революционность как мировоззрение и программу, я остаюсь и, вероятно, навсегда останусь "революционером" в смысле мироощущения” (“Автобиографические заметки”). А я, грешный, пройдя сквозь ту же революцию, на старости лет думаю, что экзистенциально оправданней и мудрее бытие самого что ни на есть распоследнего “обывателя”, чем какого-то там “революционера”, указующего “путь человечеству”. “Смирись, гордый человек!”

Мне был странен самый простой жизненный факт: заушаемая Бердяевым “формальная демократия” (пусть со всеми ее недостатками, зависимостью от обывателя, политическими плутнями, демагогией!) дала Бердяеву (и Булгакову) возможность в течение десятилетий полностью проявить себя, свои творческие силы, свою недюжинную личность (“персональность”). Живя в “формальной демократии”, Бердяев спокойно мыслил, свободно написал множество книг (с поношениями “формальной демократии”!) и незадолго до смерти получил высокое признание — доктор honoris causa знаменитого Кембриджского университета (как известно, Великобритания — колыбель и цитадель “формальной демократии”), чего за всю семисотлетнюю историю Кембриджа из русских удостоились лишь Чайковский и Милюков. И умер Бердяев в своем “кламарском уединении” (подаренном ему “недорезанной буржуйкой”) спокойно, окруженный заботами близких. Ну, а если бы он не был “выслан”, а, как отец Павел Флоренский остался бы жить там, в отечественной сатанократии, которой под конец жизни Бердяев неожиданно стал слать “воздушные поцелуи”. Об этом Бердяеве хорошо написал Г.П.Федотов: “ослепший орел, облепленный советскими патриотами”. Нет никакого сомнения, что в СССР Бердяев был бы уничтожен на Архипелаге ГУЛАГ, как и автор “Столпа и утверждения истины” о. П.Флоренский, которого В.В.Розанов считал “умнейшим человеком России”. Погиб о. П.Флоренский где-то на каторге в районе Соловков. Вероятно, Бердяев был бы уничтожен даже много раньше, ибо отец Павел был не только христианский мыслитель, но и выдающийся математик и физик и большевицкая мафия долго эксплуатировала этот его гений. Бердяев же ничего подобного дать мафии не мог, и уничтожение его (как множества других представителей русской культуры) наверняка произошло бы “ускоренным темпом”. Поэтому, читая книги Бердяева с всяческими (разумеется, “сверхмудро”, “духовно” обоснованными) выпадами против “формальной демократии”, я всегда думал: слава Богу, как хорошо, что Бердяев живет-таки в “формальной демократии”.

Вровень Бердяеву в смысле философского международного влияния стоял Лев Шестов (“Добро в учении Толстого и Ницше”, “Достоевский и Ницше”, “Власть ключей”, “На весах Иова”, “Афины и Иерусалим”, “Киркегард и экзистенциальная философия”, “Умозрение и откровение” и др.). Другие русские философы, связанные с Парижем — Ф.А.Степун (“Жизнь и творчество”, “Лик России и лицо революции”, “Достоевский и Толстой”, “Мистическое мировоззрение” и др.). Б.П.Вышеславцев (“Русская стихия у Достоевского”, “Этика преображенного эроса”, “Трагизм возвышенного и спекуляция на понижение”, “Вечное в русской философии” и др.); попавший после войны в лапы Советов и трагически погибший в концлагере Л.П.Карсавин (“Философия истории”, “О сомнениях в науке и в вере”, “Церковь, личность и государство”, “Джордано Бруно” и др.).

Блестяще была представлена русская художественная проза и поэзия. После большевицкого переворота (не ошибусь, если скажу) большинство русских известных прозаиков ушло в эмиграцию. Остались второстепенные — Телешов, Новиков, Серафимович и другие. Среди эмигрантов были и “старики”, как П.Д.Боборыкин (“Китай-город”, “Дельцы”, “Жертва вечерняя” и др.); Вас. Ив. Немирович-Данченко (“Страна холода”, “Плевна и Шипка”, “Соловки”, “Цари биржи” и др.). В отрочестве от родителей я слышал его фамилию “измененной” на “Не-в-меру-Вранченко”. Так, оказывается, его прозвали давным-давно за корреспонденции с театра военных действий (1877—78). Но оба старейшины русской прозы не попали в Париж. Боборыкин поселился в Швейцарии, где и умер. Немирович-Данченко — в Праге. Не в Париже умерли и Леонид Андреев (Финляндия), Александр Амфитеатров (Италия), Евг. Н. Чириков (Прага), А.Аверченко (Прага).

В Париже жили — И.А.Бунин (“Жизнь Арсеньева”, “Митина любовь”, “Лика”, “Окаянные дни”, полн. собр. сочинений), А.И.Куприн (“Юнкера”, “Елань”, “Храбрые беглецы” и др.). Б.К.Зайцев (“Анна”, “Дом в Пасси”, “Путешествие Глеба”, “Золотой узор”, “Древо жизни” и др.), И.С.Шмелев (“Солнце мертвых”, “Пути небесные”, “Неупиваемая чаша”, “Лето Господне” и др.), А.М.Ремизов (“В розовом блеске”, “Взвихренная Русь”, “Огненная земля”, “Посолонь”, “Звезда надзвездная” и др.), Д.С.Мережковский (“Рождение богов”, “Наполеон”, “Тайна Запада”, “Иисус Неизвестный”, “Франциск Ассизский”, “Данте” и др.), М.А.Осоргин (Ильин) (“Сивцев Вражек”, “Вольный каменщик”, “Свидетель истории”, “Книга о концах” и др.), Н.Н.Евреинов (“Театр вечной войны”, “Шаги Немезиды”, “Чему нет имени”, “История русского театра” и др.), П.П.Муратов (“Образы Италии”, “Эгерия”, “Магические рассказы” и др.), В.В.Вейдле (“Умирание искусства”, “Вечерний день”, “Задача России” и др.), МААлданов (Ландау) (“Св. Елена”, “Девятое термидора”, “Чертов мост”, “Заговор”, “Ключ”, “Бегство”, “Истоки” и др.), Тэффи (“Восток”, “Черный ирис”, “Стамбул и солнце”, “Тихая заводь”, “Городок”, “Воспоминания” и др.), Б.Темирязев (Ю.Анненков) (“Сны”, “Тяжести”, “Рваная эпопея” и др.), С.С.Юшкевич (“Вышла из круга”, “Дудка”, “Голубиное царство”, “Автомобиль” и др., умер до моего въезда, в 1927 г.). Пропустил — В.П.Крымова, С.Р.Минцлова, Ив. Наживина, Илью Сургучева. Но это все — “боги второй величины”.

Русская поэзия была представлена хорошо: К.Д.Бальмонт, З.Н.Гиппиус, И.А.Бунин, И.В.Одоевцева, В.Ф.Ходасевич, С.К.Маковский (бывший редактор “Аполлона”), М.И.Цветаева, Г.И.Иванов, Г.В.Адамович, С.А.Соколов-Кречетов, Н.А.Оцуп. Из больших поэтов — Вяч. Иванов жил в Риме и редко наезжал в Париж.

К моему въезду в Париж уже создалась и чисто эмигрантская молодая интересная проза и поэзия: Я.Горбов, Г.Газданов, В.Набоков, И.Лукаш, Л.Зуров, Г.Кузнецова, Г.Евангулов, А.Седых, В.Варшавский, В.Яновский, Ю.Фельзен, А.Ладинский, В.Корвин-Пиотровский, Б.Поплавский, В.Смоленский, Г.Раевский, Мих. Струве, А.Штейгер, Е.Таубер, Ю.Тера-пиано, А.Гингер, Д.Шаховской, З.Шаховская, Б.Божнев, Д.Кнут, А.Присманова, А.Головина, П.Ставров и многие другие Тоже, вероятно, кого-нибудь пропустил.

Были в эмигрантской литературе сатирики, юмористы. Но главным образом “старорежимные”: П.Потемкин, Саша Черный, Тэффи, Дон Аминадо, Вл. Азов, Валентин Горянский. Одно время петербургские “сатириконцы”, со старым своим издателем Н.Корнфельдом, начали даже издавать “Сатирикон”. Но дело не пошло. А участвовали талантливые писатели и художники (Ю.Анненков, В.Шухаев, А.Бенуа, А.Яковлев, К.Терешкович, З.Серебрякова и др.). Приведу кое-что из парижского “Сатирикона”.

Рисунок: “Похоронная процессия, за гробом идут две равнодушные фигуры, и одна другую спрашивает: "Как вы думаете, попадет он в Царствие Небесное? — Не думаю… для этого он слишком застенчив…"

Или — “Современная Клеопатра. Голая, жирная, розовая, глаза прищурены, в ателье пусто и неуютно. Под рисунком подпись: “Какая тоска… Ни Цезаря, ни Антония — одни художники…"”

Прекрасную сатирическую прозу писала Н.А.Тэффи (урожд. Лохвицкая, сестра поэтессы Мирры Лохвицкой, дочь петербургского профессора). Ее знаменитый рассказ “Городок” начинался так: “Городок был русский, и протекала через него речка, которая называлась Сеной. Поэтому жители городка так и говорили: живем худо, как собаки на Сене…”. Еще лучше был прославивший Тэффи рассказ “Кэфер”. Приехал в Париж русский эмигрант, отставной генерал. Друзья повезли его — показать “красоты Парижа”. Привезли на площадь Согласия с знаменитым египетским Луксорским обелиском и изумительной перспективой Елисейских полей, уходящей до самой Этуали. Конечно, друзья спрашивают: “Ну, как хорошо?… Нравится?” — “Хорошо-то хорошо… очень даже хорошо… но Que faire? Фер-то-кэ?” Это “Фер-то-кэ” так и врезалось в жизнь парижских эмигрантов.

Запоминающиеся сатиры в стихах писал Дон Аминадо (АЛ.Шполянский). Люблю его “Писаную торбу” — о неисправимых демократах-доктринерах.

Могу ли ждать от тучных генералов,

Чтоб каждый раз в пороховом дыму

Они своих гражданских идеалов

Являли блеск и в Омске и в Крыму.

Когда в поход уходит полк казацкий,

Могу ль желать, чтоб каждый на коне

Припоминал, что думал Златовратский

О пользе грамоты в безграмотной стране.

Ах, милые! Вам надо дозарезу,

Я говорю об этом не смеясь,

Чтоб даже лошадь ржала Марсельезу,

В кавалерийскую атаку уносясь.

Говорят, за это стихотворение автору “влетело по первое число” от редактора “Последних новостей” П.Н.Милюкова, где Дон Аминадо постоянно сотрудничал. Но у русско-парижского широкого читателя Аминад Петрович был в чести, очень популярен.

Гораздо более лиричен и “тих” был другой старый “сатириконец”, талантливый Петр Петрович Потемкин, до революции привлекший к себе внимание сборником “Герань”. В Париже Потемкин был настроен весьма ностальгически.

В утреннем рождающемся блеске

Солнечная трепыхалась рань…

На кисейном фоне занавески

Расцветала алая герань.

Сердце жило, кто его осудит:

Заплатило злу и благу дань-

Сердцу мило то, чего не будет,

То, что было, — русская герань.

Потемкин умер рано. До моего “въезда” в Париж. В 1926 году его похоронили на кладбище Пер-Лашез. К этой же группе поэтов надо отнести (известного тоже еще по России) Лоло (Л.Г. Мунштейна). Две его “ностальгические” строки так навсегда и запомнились: “Пыль Москвы на ленте старой шляпы/ Я как символ свято берегу”. (Умер Л.Г. в Париже в 1947 году).