Театры и музыка

Перейдем к русским театрам и русской музыке в Берлине 1920-х годов.

Постоянных русских театров в Берлине тогда было три: “Русский романтический балет”, “Синяя птица” и “Русский театр Ванька-Встанька”. Руководителем “Романтического балета” был известный артист Петербургского Мариинского театра Борис Георгиевич Романов. В Мариинском (с 1909 по 1920) в балетах он прославился ролями Пьеро, Колена, Базиля и особенно “половецкого воина”. Б.Г. был талантливейшим танцовщиком и хореографом, но он был и интересным, остроумным человеком. Жалею, что познакомился с ним только в “третьей части этой книги” — в Нью-Йорке.

Помню, в Нью-Йорке как-то завтракали мы втроем в ресторане: А.Р.Гурвич, Б.Г.Романов и я. И за завтраком Б.Г. рассказывал, как в Париже в последний раз он был у Кшесинской и она сказала, что пишет мемуары, только не знает, как их назвать. — “А я вам помогу, Матильда Феликсовна”. — “Ну?” — “Полвека под Романовыми”. Она засмеялась и “отодрала меня за уши”, — смеялся Б.Г. Знаменитая М.Ф. Кшесинская была замужем за вел. кн. Андреем Владимировичем, с которым они и делили годы эмиграции в Париже, в молодости же М.Ф. была увлечением государя Николая II, когда он был еще наследником. Свои воспоминания М.Ф.Кшесинская выпустила по-французски под заглавием “Souvenirs de la Kchessinska” (Париж, 1960).

Под руководством Б.Г.Романова “Русский романтический балет” в Берлине существовал до 1928 года, пользуясь большим успехом не только у эмигрантов, но и у немцев. Романов давал “Жизель”, “Петрушку”, “Любовь-волшебницу”, “Шута” и другие. После Берлина Б.Г. работал в Париже у Дягилева, потом — в Италии, в Южной Америке и в Нью-Йорке в Метрополитен опера.

Прима-балериной в его балетах в Берлине выступала Елена Александровна Смирнова, выдающаяся танцовщица Мариинского театра, жена Романова, умершая, к несчастью, очень рано, в Аргентине в 1935 году. Известный балетный критик Андрей Левинсон (тоже эмигрант), автор многих книг о балете на русском и французском языках, писал хвалебно о “Романтическом балете” Романова. Кроме этой балетной труппы в Берлине жили тогда многие известные балетные артисты: Вера Каралли, Е.П.Эдуардова, Е.Девильер, В.Кригер, К.М.Горе-ва, Клотильда и Александр Сахаровы, М.Н.Кузнецова (известная певица, выступавшая с испанскими танцами), Тамара Гамсахурдия, Александр Демидов, Эльза Крюгер и другие.

Вторым постоянным русским театром в Берлине была “Синяя птица” — директор Яков Южный. Этот театр по своему стилю и репертуару был схож с знаменитой “Летучей мышью” Никиты Балиева, ставшей эмигранткой, улетевшей из советской Москвы в Париж, где Балиев с огромным успехом вел свой театр. “Летучаямышь” гастролировала и в Лондоне, и в Америке.

В “Синей птице” ведущие актрисы были Валентина Аренцвари, Е.Девильер и Юлия Бекефи, “потрясавшая” зрителей в “Рязанской пляске”. В труппе были: режиссер И.Дуван-Торцов, сам Я.Южный, знаменитый эстрадник Виктор Хенкин, музыкальной частью ведал М.M.Шопелло-Давыдов, художественное оформление — три талантливых молодых художника: А.Худяков, Г.Пожедаев и П.Челищев, сделавший позже международную карьеру.

Репертуар “Синей птицы” включал множество милых и остроумных музыкальных безделок — “Стрелочек”, “Полночная полька”, “Русский танец”, “Вечерний звон”, “Бурлаки”, “Повариха и трубочист”, “Рязанская пляска”, “Крестьянские песни”, “Лубки”, “Как хороши, как свежи были розы”, “Песенки кинто” — коронный номер Виктора Хенкина:

На одном берегу

Ишак стоит.

На другом берегу

Его мать плачит.

Он его любит,

Он его мать,

Он его хочет

Обнимать…

Кстати, о Хенкине. В гражданскую войну он был в расположении белых и пользовался (как и всегда до революции) оглушающим успехом. В Париже мне рассказывал однополчанин-корниловец, что — не то в Харькове, не то в Киеве (я уж не помню), занятом белыми, — Хенкин с неизменным успехом выступал в каком-то большом ресторане-кабаре, заполненном, конечно, белыми офицерами. Зал горячо его приветствовал. И Хенкин в ответ на овации предложил с эстрады конкурс — стихотворение-экспромт, в котором последняя строка состояла бы из его имени, отчества и фамилии. Под общее веселье офицеры занялись экспромтом. В зале был и генерал Шкуро (“Над Кубанью белошумною Шкуро / Ставит суд — святые не спасут!”), тоже занявшийся сочинением экспромта. Но выиграл игру поручик П.Фатьянов, написав:

Кумир блондинкин и шатенкин,

О Виктор Яковлевич Хенкин!

Спустя много, много лет в “Новом журнале” в Нью-Йорке я напечатал одно стихотворение П.Фатьянова, скончавшегося во Франции:

Воспоминания… кому нужны?

Воспоминаниям не верьте.

Так, разве для себя…

Так, разве для тебя:

Вновь растревоженные сны

За несколько минут до смерти?

Воспоминания… кому нужны?

Воспоминаниям не верьте…

Театр “Синяя птица” с успехом существовал несколько лет, гастролировал и в Америке…

Душой третьего “Русского театра Ванька-Встанька” был известный поэт-эстрадник Николай Яковлевич Агнивцев, автор вышедших в Берлине стихотворных сборников “Мои песенки” и “Блистательный Санкт-Петербург”. Агнивцева я встречал, но мало. Очень высокий, очень худюший, с некрасивым, но выразительным лицом, очень выпивавший, он был воплощение бескрайней русской театральной богемы. И крутился все время среди актеров. По природе был, по-моему, очень талантлив. Но что такое талант? По-моему, в таланте непременно должна быть способность некого гипноза. И если есть гипноз, есть и талант. Разумеется, гипноз не для всех, но хотя бы для некоторых. Пушкин — это массовый гипноз. А рядом Денис Давыдов с чудесным: “Не пробуждай, не пробуждай / Моих безумств и исступлений / И мимолетных сновидений / Не воскрешай, не воскрешай…”. Давыдов— это гипноз ограниченного действия. Агнивцев, конечно, не Вячеслав Иванов. И хорошо, что так. Если б на свете были только Вячеславы Великолепные, было бы, пожалуй, скучновато. Спесивые эстеты, разумеется, найдут в Агнивцеве и мелкотемье, и даже “пошлость”. Но хорошо в свое время ответил Але-кандр Блок о пьесах Леонида Андреева: “Пусть это пошлость, но это пошлость, которая меня волнует!” Вот и у Агнивцева есть такие (не пошлости, а скорее) “легкости”, сквозь которые чувствуется несомненный талант милостью Божьей. Ну хотя бы такая ностальгия по любимому, обожаемому городу, который он так хорошо знал и которым “жил”:

План города Санкт-Петербурга

В Константинополе у турка

Валялся, порван и загажен,

План города Санкт-Петербурга

(“В квадратном дюйме — 300 сажен”).

И вздрогнули воспоминанья!

И замер шаг! И взор мой влажен!

В моей тоске, как и на плане,

“В квадратном дюйме — 300 сажен”.

Мило, мастерски сделаны многие агнивцевские шутки, ну хотя бы:

Между статуй прямо к Леде

Шла по парку гордо леди.

А за нею чинно следом

Шел лакей с шотландским пледом.

И сказала строго леди,

Подойдя вплотную к Леде:

“Шокинг!” И за этим вслед

Завернула Леду в плед.

О, заботливая леди!

Плед совсем не нужен Леде.

Уверяю вас: для Лед

Нужен лебедь, а не плед!

Все это — “легкости”. Но свои отдельные строки Агнивцев мог бы с чистой совестью подарить и Есенину, и даже Блоку. Хотя бы эту: “Ведь это юность из тумана мне машет белым рукавом!”.

Театр Агнивцева “Ванька-Встанька” просуществовал недолго. В нем (как и в “Синей птице”) давались разные интересные, талантливые безделки — “Русь эмигрантская”, “В старой Москве”, “Хоровод виз”, “Бродячие комедианты”. Некоторые постановки ставил известный актер МХТ Р.Болеславский. Музыкой ведал Г. Фистулари. Художественной частью — художник из МХТ А.Андреев. А постановка “Санкт-Петербург” шла наполненная стихами Агнивцева:

И в ночь, когда притихший Невский

Глядит на бронзовый фронтон,

Белеет тень Комиссаржевской

Меж исторических колонн…

Декабрьских улиц белизна,

Нева и Каменноостровский,

И мерный говор Куприна,

И трели Лидии Липковской…

И стариков своих не выдав,

Неколебимы средь толпы

Варламов, Ходотов, Давыдов

— “Александрийские столпы”…

Александр Сергеич, вы ли?

Вы ли это? Тот, чье имя

Я в своих стихах не смею

До конца произнести…

Белой мертвой странной ночью,

Наклонившись над Невою,

Вспоминает о минувшем

Странный город Петербург…

Ах, Петербург! Как страшно просто

Подходят дни твои к концу:

Подайте Каменному мосту!

Подайте Зимнему дворцу!

“Ванька-Встанька” пользовался успехом. Но в Агнивцеве, сильно пившем, видимо, была какая-то неуравновешенность: в 1923 году он вернулся в РСФСР. Может быть, даже по пьяному делу, Бог его знает. Там у него сначала будто что-то пошло, выпустил более-менее “соответственный” сборник стихов — “От пудры до грузовика”, в издательстве “Радуга” выпустил две книжки “для юношества”, стал сотрудником “Крокодила”. Но вскоре власти поняли, что этот Божьей милостью богемьен — не подходящ. Из “Крокодила” его ушли. Двери издательств для него закрылись. Агнивцев опустился. Сидел в дешевых пивных, где за бутылку пива писал стихотворения, ноги были обуты в калоши, обмотанные веревками. И под конец умер, как босяк, — как говорится, “под забором”. Но “забор” был не чужой, не бусурманский, конечно, а свой, расейский “забор”, под ним, говорят, и умирать гораздо приятнее.

Из драматических театральных постановок в Берлине были выступления так называемой “пражской группы” артистов МХТ, не возвратившихся в РСФСР, оставшихся за границей. Среди них — гениальный Михаил Чехов, Варвара и Лев Булгаковы, чудесный Николай Колин, Вера Греч и Павлов, Массалитинов, Вырубов, Егорова, Краснопольская, Вера Соловьева, М.Н.Германова, М-А.Крыжановская; прославившаяся в “Хозяйке гостиницы” Гольдони Ольга Гзовская и ее муж В.Гайдаров; выступали и другие известные в России актеры — Степан Кузнецов, А.И. Долинов, бывший режиссер и актер Александрийского. Ненадолго задержались в Берлине известные театральные режиссеры Н.Н. Евреинов и А.А.Санин, первый стал работать в Париже, второй — в Италии, там же, в Италии, успешно работал как режиссер актер МХТ Шаров. Мое перечисление актеров-эмигрантов, разумеется, не полное. Перечисляю, кого помню.

Теперь несколько слов о музыке в русском Берлине, Она была на большой высоте. Здесь были известные композиторы — Николай Карлович Метнер, Александр Константинович Глазунов, Александр Тихонович Гречанинов, дирижеры— Э.Купер, Ю.Померанцев, В.Бердяев, О.Заславский, наезжал Сергей Кусевицкий, позднее “завоевавший” Америку; из пианистов концертировали — А.К.Боровский, А.И.Зилоти, Орлов, Крейцер, Арсеньев; из скрипачей — известная Цецилия Ганзен с пианистом профессором Борисом Захаровым, Лея Любошиц; виолончелисты — профессор Е.Я.Белоусов, профессор Н.Граудан, Рая Гарбузова, Григ. Пятигорский. Ненадолго в Берлине были пианисты Вл. Торовиц, А. Китаин.

Из певцов — известная камерная певица Полина Доберт, Анна Эль-Тур, Мейчик, О.Слободская, Лисичкина, баритон Большого театра Г.А.Бакланов, бас Касторский, Н.С.Ермоленко-Южина (из Мариинского и Большого), наезжал из Прибалтики знаменитый тенор Дмитрий Смирнов (в былом из Большого), наезжал и Федор Иванович Шаляпин. Но кто завоевал немецкий музыкальный мир — это Зинаида Юрьевская, изумительное сопрано, ставшая певицей немецкой оперы и любимицей публики. Благодаря таким певцам, как Юрьевская и Смирнов, на немецкой сцене вскоре появились и русские оперы; “Евгений Онегин”, “Борис Годунов”, “Царская невеста”. В Дрездене оперой “Борис Годунов” дирижировал известный Исай Александрович Добровейн, декорации сделал Андрей Худяков. К сожалению, З.Юрьевская кончила жизнь трагически, бросилась в горах Швейцарии с моста — вниз, в ущелье.

Будучи эмигрантом, в Берлин приезжал с своими песенками Александр Вертинский, автор известного “На смерть юнкерам”, теперь он пел: “И российскую горькую землю узнаю я на том берегу…”. Через много лет он возвратился в СССР, где был принят — как это ни странно — с распростертыми объятиями. Свой первый публичный концерт он дал в апреле 1944 года. Но самый первый закрытый концерт, как мне говорили, он дал “для работников НКВД” где-то чуть ли не на Лубянке. Тут он мог петь все что угодно. Для публики же главрепертком наложил вето на многие его “упадочности”. И правильно сделал, какой-нибудь “лиловый негр” иль “креольчик с Антильских островов”, разумеется, могли сотрясти все основы “победившего социализма”. Приезжала в Берлин из Парижа знаменитая исполнительница русских народных песен Надежда Васильевна Плевицкая, кончившая жизнь довольно страшно: умерла в каторжной тюрьме в Ренн, куда была заключена по суду за соучастие в похищении в Париже генерала Миллера советскими чекистами. Главным предателем генерала Миллера был ее муж, белый генерал Скоблин, бежавший в СССР и канувший там в небытие. Перед смертью Плевицкая во всем покаялась,

Отмечу выступления замечательного украинского хора Кошица, имевшего оглушительный успех не только у украинцев и русских, но и у немцев, а также сводивший немцев с ума Хор (с плясками) донских казаков Сергея Жарова. Как видите, в русском эмигрантском Берлине 1920-х годов музыки было сколько угодно — от Н.К. Метнера и А.К.Глазунова, Ф.И.Шаляпина и З.Юрьевской до хора донских казаков и балалаечных оркестров.

Кстати, о балалаечниках. После отъезда А. Толстого в РСФСР мне предложили редактировать “Литературное приложение” к газете “Накануне”. Я согласился. И всегда сам его верстал в типографии, иногда с помощью В.Корвин-Пиотровского, служившего тогда в “Накануне” метранпажем и печатавшего в газете свои стихи. И вот как-то кто-то из редакции приводит в типографию человека в кожаной куртке, с пушистыми светлыми усами, с усталым лицом типично русского рабочего. По одежде и лицу я понял, что это “московский товарищ”. Приведший сказал, что человек этот недавно из Москвы, он не то председатель, не то зампред (не помню) Полиграфического треста и хотел бы осмотреть типографию. Немецкая типография, где печаталась “Накануне”, было большая — с линотипами, монотипами, печатными машинами, прессами и всяким другим оборудованием. Пиотровский взялся показать москвичу типографию. А потом они подошли ко мне, где я верстал. И по виду, и по разговору “москвич” показался мне симпатичным. Спросил, давно ли я живу в Германии? Я ответил. “Из белых?”, — спросил (но не враждебно). — “Из белых”. — “Понятно…” — Потом москвич стал жаловаться, что языка не знает, города не знает, сидит в своем пансионе, “выйтить некуда”, “немецкая еда осточертела”. — “Тут, говорят, какие-то русские рестораны есть?” — “Есть”. — Я понял, что москвич хочет посмотреть город, поесть в русском ресторане, вообще “отдохнуть” от официального путешествия по типографиям. Я предложил, что могу как-нибудь заехать за ним и свозить в русский ресторан. — “Бот, вот, очень бы хотел, а то я тут как немой…”

В Берлине были всякие русские рестораны: и фешенебельные, и поскромнее. Были: “Стрельня” (цыганский хор кн. Б.А.Голицына, солистка М.Н.Бемер), кавказский ресторан “Алла верды” (капелла Ионеску), ночной кабак “Тихий омут”, “Медведь” (“борщ с гречневой кашей во всякое время”, цыганские романсы в исполнении К.Л.Истоминой), “Русско-немецкий ресторан” (капелла И.Ф.Гилль, солиста бывшего придворного оркестра), но это все были дорогие. И в условленный день я повез москвича обедать в скромный русский ресторан “Тары-бары” на Нюренбергерштрассе.

Я москвича не расспрашивал ни о чем, но из разговора понял, что он бывший типографский рабочий, теперь наверняка партиец, какая-то “шишка” в тресте “Полиграф”.

Вошли в “Тары-бары”. Зал небольшой, но приятный, играет оркестр что-то очень русское — “Ухарь-купец”, что ли. Музыканты — человек восемь — русская молодежь, даже не белые офицеры, а скорее белые юнкера по виду. Все в красных сафьяновых сапогах, синих шароварах, белых широких русских рубахах, талии обмотаны красными кушаками. Инструменты — балалайки, гитары, домры, а один ударяет в бубен.

К нашему столику подошла молодая интересная русская женщина, которую я хорошо знавал еще по Гельмштедтскому лагерю.

— Здравствуйте. Хорошо, что зашли к нам. Что прикажете? Из закусок, напитков? У нас сегодня борщ хороший и барашек с кашей.

Заказали все, что полагается: и водку, и закуски, и борщ, и барашка с кашей, конечно. А женщина, записав заказ в блокнотик, отошла к какому-то окошку, профессионально крикнув в него: “Борщ два! Барашек с кашей два!”

А красносапожные так аполлоно-григорьевски стонут: “две гитары, зазвенев, жалобно заныли”, что за самую душу берут. Русские же. Вижу по москвичу, что и он доволен — и водкой, и закуской, и русской музыкой, вообще — “отдыхает душой” трудящийся товарищ. А оркестр вдруг с цыганского переходит на “барыню”. И крайний юноша с бледным, тонким лицом в бешеном такте то гладит бубен большим пальцем, то бьет в него. А центральный музыкант вдруг отбросил домру, сверкнул ладонями и такую присядку мечет красными сапогами, что кое-кто из посетителей (немцы) даже повскакивали с мест: что такое?

Оборвался оркестр отчаянно. И весь зал зааплодировал. А мой москвич, отпивая пиво, покачивая головой и одобрительно усмехаясь в усы, говорит:

— Здорово дворяне дуют!

И сказано это было хорошо, по-русски, с каким-то национальным восторгом и с каким-то даже, как мне показалось, соболезнованием.

За этот русский вечер москвич меня благодарил, прощаясь у дверей дома его пансиона, куда я его проводил.