“Дом искусств”

Но мне думается, что “Дом искусств” был и веселее, и интереснее. Он собирался тоже еженедельно, сначала в большом кафе “Ландграф” на Курфюрстенштрассе, 75, потом на Ноллендорфплац в кафе “Леон”. Основали его в конце декабря 1921 года по аналогии с петербургским “Домом искусств”. И насколько еще нити, связывавшие “два берега” русской культуры (“там” и тут), были не порваны, говорит хотя бы то, что в 1922 году “Дом искусств” послал приветствие “Дому литераторов” в Петербурге и получил в ответ дружеское послание, начинавшееся — “Дорогие друзья”, за подписью самого председателя “Дома литераторов” Нестора Котляревского.

Первым председателем “Дома искусств” в Берлине был избран поэт-символист Н.М.Минский, товарищем председателя А.М.Ремизов, казначеем Зинаида Венгерова. Членами правления — А.Ященко, художник Иван Пунин, художник Н. Миллиоти, Ф.Гартман, А.Толстой и другие. Выступали в “Доме искусств” и “стар и млад”, и маститые, и только что начавшие занятия литературой. Особенно импозантны были собрания “Дома искусств” в кафе “Ландграф”. Зал — очень большой, лакеи сервировали еду, кофе, всяческие напитки. В кафе была хорошая эстрада, с которой читали выступавшие. Выступало тут много людей: А. Толстой, Н.Минский (поэма “Хаос”, которая была действительным, но малоинтересным “хаосом”), Соколов-Микитов со своими “сказками” и “сказаниями”, А.Ремизов — с “Взвихренной Русью” и всяческой “славянской вязью” и “мудренщиной”, И.Эренбург завывал “Стихи о канунах” и хорошо читал “ядовитого” “Хулио Хуренито”. Выступал, конечно, Андрей Белый с стихами о России (“Россия, Россия, Россия / Мессия грядущего дня!”). Помню его одетым с некой претензией — черное жабо над широкой белизной воротника и большая желтая роза в петлице.

Помню, как именно в “Ландграфе” выступили только-только приехавшие из РСФСР Борис Пильняк и Александр Кусиков. Позднее я с обоими довольно близко сошелся, особенно с Сандро Кусиковым. На их выступление собралось много самого разнообразного народа. И вся редакция газеты “Руль” во главе с И.В.Гессеном, и меньшевики, и левые эсеры с Шрейдером, Лундбергом и очаровательными грузинками. Пильняк читал прекрасно написанный (я вообще очень ценю этого прозаика, лет через пятнадцать — шестнадцать угробленного Сталиным в каком-то концлагере) “Съезд волсоветов”. Читал он выразительно и сильно. И по заслугам пожал аплодисменты всех — без различия “политики”. После Пильняка выступил Александр Кусиков. Читал свои стихи тоже неплохо. Начал, конечно, с знаменитого “Обо мне говорят, что я сволочь!”, что в зале вызвало некий легкий шелест сдержанного смеха. Но и ему аплодировали, не так, как Пильняку, который действительно “захватил зал”, а так — из приличия.

Этот вечер я запомнил и еще по одному обстоятельству. Мы, молодежь, не садились в ту часть зала, где сервировали еду (дороговато было нашему брату), а садились ближе к эстраде, где можно было отделаться кружкой пива. Но я видел, что в “привилегированной” части Б.И.Николаевский сидит с какими-то неизвестными мне господином и дамой. Я не обратил на это внимания. А когда через несколько дней встретился с Борисом Ивановичем, он, улыбаясь, спрашивает: “Вы меня в "Ландграфе" видели?” — “Видел”. — “А вы знаете, кто со мной был?” — “Понятия не имею”. И, улыбаясь, Борис Иванович говорит: “Со мной сидели Алексей Иванович Рыков и его жена”. Я ахнул: “Да что вы?” — “Да, да сами захотели пойти, и, знаете, жена Рыкова все меня просила: Б.И., покажите, который Гуль? Она ваш “Ледяной поход” в России читала, и ей очень хотелось на вас посмотреть”. — “Ну, я надеюсь, вы показали ей?” — засмеялся я. “Конечно…” — “Ну и как? Одобрила?” — “А этого я уж не знаю”, — засмеялся и Б.И. своим высоким сопрановым смехом.

Поясню: Николаевский был свояком Рыкова, брат Бориса Ивановича, Владимир, был женат на сестре Рыкова, и они жили в одной квартире. Думаю, что Владимир был большевик, вряд ли с меньшевиком в одной квартире мог жить “председатель ВСНХ”, а потом “председатель Совнаркома” А.И.Рыков.

Вот какие были тогда — в 20-е годы — либеральные времена! Я спросил Николаевского: “А Рыкова никто не узнал в "Ландграфе"?” — “Никто”. — “Ваши меньшевики могли узнать”. — “Ну, это не страшно”.

Думал ли, гадал Алексей Иванович Рыков, что лет через пятнадцать его потащат чекисты в подвал на Лубянке и “шлепнут” там? А перед тем — на чудовищном, всенародном процессе бывший дворянин и бывший меньшевик Андрей Януарьевич Вышинский, кровавый “прокурор СССР”, заставит его признаться на весь мир, что он, Рыков, — предатель, шпион и агент иностранной разведки. И Рыков все это (вероятно, не без пыток) публично признает, и, не то одурманенный наркотиками, не то опоенный алкоголем (Рыков был пьяница), признает, хохоча таким страшным хохотом идиота, что у слышавших его хохот иностранных корреспондентов “мороз пробегал по коже”.

Вышинский (Рыкову). Стало быть, вы шпион?

Рыков (со смехом). Можно сказать, что да.

Вышинский. И Бухарин об этом знал?

Рыков (продолжая хохотать). Надо думать…

Нет, тогда, в “Ландграфе”, слушая Пильняка, Рыков этого представить себе, конечно, не мог. Не мог представить себе эдакую “встречу с Марксом”. Но Рыкову даже post mortem не повезло. Сталинские эпигоны ему так и не дали “реабилитанса”, и в собрании стихотворений Маяковского, в строках “Эх, поставь меня часок на место Рыкова / Я б к весне декрет железный выковал” слово “Рыкова” так и не печатается до сих пор — оставлена зияющая прореха, от которой Маяковский наверняка перевертывается в гробу. Правда, теперь Рыков уже не считается “японским шпионом” или “агентом гестапо”, “марксистски-научно” он называется — “агентурой кулачества”. Это вполне мило.

Думаю, что сталинские чекисты “шлепнули” тогда и Владимира Николаевского как “врага народа”. За долгую нашу дружбу я никогда не спросил Бориса Ивановича о судьбе его брата (считал нетактичным), а сам он никогда ничего о Владимире не сказал.

Когда “Дом искусств” перешел из кафе “Ландграф” в кафе “Леон”, стало гораздо лучше и проще. Зал — отдельный от ресторана, и на собраниях никто не ел, не пил, а занимались чем должно. Кто только не побывал в “Доме искусств”! Читал свои стихи и Вл. Маяковский, приехавший в Берлин на побывку с Лилей Брик. Впрочем, эта “дама” высшего коммуно-чекистского света в “Доме искусств” не появилась. Было бы чересчур… Коммуно-чекистского говорю потому, что ее пресловутый супруг Осип Брик начал свою карьеру как “юрисконсульт” Петроградской ЧеКа при Гришке Зиновьеве. Официально эта должность называлась “заведующий юридической частью” Петроградской ЧеКа. Какова могла быть “юрисконсультация”? Как расстреливать? В лоб или в затылок? Нет. Ося Брик занимался более тонкой “консультацией”: например, формулировкой обвинений против расстрелянного поэта Николая Гумилева, нахождением в его поэзии “контрреволюционности”, “реакционности”. Брик же был “литературовед”, ну вот и работал в ЧК по специальности. Позже, в Москве, Брики были друзьями омерзительного, высокого ранга чекиста Якова Савловича Агранова, в “салоне” которого бывали писатели, поэты (Маяковский, Асеев, Пильняк, Бабель, Всев. Иванов и другие.). Menage а trois — Бриков и Маяковского общеизвестен. Но, повторяю, в “Дом искусств” со своим зиц-мужем Маяковским “знаменитая” Лиля все-таки не пришла^{15}. Б.Пастернак говорил: “Квартира Бриков была в сущности отделением московской милиции”.

В Берлине с Маяковским я провел раз целый вечер — на обеде у Жени Манделя (вернувшегося в СССР), беспутного богемьена, вероятно, попавшего-таки на Архипелаг ГУЛАГ.

Но об этом расскажу позже. А сейчас хочу сказать о выступлениях Маяковского в “Доме искусств”. Оговорюсь для ясности: я никакой не любитель этой “тяжеловозной” “ломовой” поэзии, а многие его бутербродно-пошлые агитки вызывали во мне всегда отвращение. Например:

Партия и Ленин —

близнецы-братья.

Кто более

матери-истории ценен?

Мы говорим — Ленин,

подразумеваем — партия

Мы говорим —

партия, подразумеваем —

Ленин!

Но выступления его в “Доме искусств” были великолепны. Маяковский понимал, с чем здесь выступить, это не комсомольское собрание, чувствовал аудиторию. И читал старые вещи. И это было чудесно. Во-первых — голос. Превосходный, отчетливо-бархатный баритон, как какой-то инструмент, а не голос. Во-вторых, манера чтения обрывистыми строками, но все-таки с совсем легким полунапевом — хороша. И аудиторию “Дома искусств” — писателей, поэтов, художников, актеров — он победил.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,

Было в Одессе.

Приду в четыре — сказала Мария.

Восемь.

Девять,

Десять.

И сразу чуть уловимый переход ритма и мелодии:

Вот и вечер в ночную жуть

Ушел от окон,

Хмурый,

Декабрый…

Чтение Маяковского было какое-то оркестровое. Будто читает не один человек, а стихотворение ведет какая-то оркестровая музыка. Это было по-настоящему хорошо. И запомнилось.

В “Доме искусств” я познакомился с М.А. Алдановым. Он был тогда молод, элегантен и красив просто “до невероятия”, уж очень правильны черты лица, уж очень ясны, светлы глаза, уж очень он весь был изысканно-джентльменский. Не буду перечислять, кого я тут встречал, кто здесь выступал. Выступало множество людей: Толстой, Эренбург, Адамович, Георгий Иванов, Степун, Ремизов, тот же режиссер Камерного театра Таиров… Обрываю. Лучше расскажу, как тут я увидел Сергея Есенина. И — о встречах с ним в Берлине.