Сменовеховцы

Не лучшая судьба ждала и другую “иллюзию примирения” — сменовеховцев. В том же 1921 году группа “сменовеховцев” выпустила сборник статей “Смена вех”. По своим идеологическим устремлениям эти две группы (евразийцев и сменовеховцев) были разны. Евразийцы шли от славянофилов, в их идеологии момент православия играл большую роль, они были почвенники-распочвенники. Сменовеховцы шли от западничества, но тоже подчеркивали курсивом свой пламенный патриотизм.

В сборнике “Смена вех” были статьи главных лидеров сменовеховства: бывших профессоров-юристов Московского университета — Юрия Вениаминовича Ключникова и Николая Васильевича Устрялова. В гражданскую войну оба были в Сибири членами правительства адмирала А.В.Колчака. Ю.В.Ключников — министр иностранных дел (его специальностью было международное право), а Н.В.Устрялов, — кажется, министр без портфеля (не уверен). Кстати, до Сибири Ю.В.Ключников был активным участником вооруженного антибольшевицкого восстания в Ярославле в 1918 году, но там в лапы волков не попался, а через Казань с отрядом полковника В.О. Каппеля ушел в Сибирь. Кроме Ключникова и Устрялова в сборнике “Смена вех” были статьи профессора С.С.Лукьянова (сын бывшего обер-прокурора Святейшего синода), профессора С.Чахотина, (друг Ф.А.Степуна), бывшего известного в России адвоката А.Бобрищева-Пушкина и Ю.Потехина. Отмечу, что на позиции сменовеховства встал также видный эмигрант, бывший профессор Санкт-Петербургского университета Эрвин Давыдович Гримм, печатавшийся на Балканах в сменовеховской газете “Наша мысль”. Позиция сменовеховства была такова: оставаясь (как и евразийцы) антикоммунистами, сменовеховцы верили, что провозглашенный в 1921 году нэп есть ликвидация коммунистической революции, примирение комвласти с населением, усиление роли крестьянства в стране, усиление национализма и постепенный переход России к формам правового государства.

Самый блестящий публицист из сменовеховцев (да и вообще блестящий публицист!) профессор Н.В.Устрялов в сборнике “Смена вех” писал: “Коммунизм не удался<..> дальнейшее продолжение этого опыта в русском масштабе не принесло бы с собой ничего, кроме подтверждения его безнадежности при настоящих условиях, а также неминуемой гибели самих экспериментаторов<…> Дело в самой системе, доктринерской и утопической при данных услови-ях<…> Только в изживании, преодолении коммунизма — залог хозяйственного возрождения государства”.

Разумеется, тогдашнее положение в Советской России отличалось от сегодняшнего, как небо от земли: вся земля тогда была в руках крестьянства, это было единственное время в российской истории, когда крестьяне обладали всей землей и были довольны своим положением; рабочие не были прикреплены к фабрикам и заводам, а работали где хотели; в искусстве и литературе была относительная свобода, осуществлявшаяся так называемыми “попутчиками”; наряду с Государственным издательством существовали частные издательства; в хозяйственной жизни была допущена частная инициатива и многим бывшим собственникам возвратили их предприятия и дома; были широко допущены иностранные капиталы (концессии). В Советскую Россию хлынули американский, немецкий, английский капиталы. Среди других американцев бывший губернатор Нью-Йорка, а потом и бывший посол в СССР Эверел Гарриман получил тогда в Советской России интересовавшие его концессии; отдельные концлагеря существовали, но Архипелага ГУЛАГ еще не было; выезд за границу не был так свободен, как в западных демократиях, но за границу пускали довольно легко.

И если евразийская идеология внутрироссийскому, советскому обывателю была сложновата, то идеи сменовеховства внутри Советской России разделялись громадным большинством населения. Вот что об этом писали за рубежом бывшие советские граждане. Эмигрант “второй волны” Касьян Прошин (псевдоним Беклемишева) в “Новом русском слове” в статье “Проповедь изоляционизма” от 26 мая 1950 года писал: “Интересно отметить, что сейчас никто не отстаивает<…> возможности перерождения большевицкого государства, эволюции его в сторону демократии, то есть, того варианта, в который верили внутри Советского Союза еще в 20-х годах и вера в который толкала "сменовеховцев" на пересмотр их отношения к советскому режиму”. Еще определенней в журнале “Народная правда” (№ 7–8, май, 1950) писал Георгий Александров, тоже эмигрант “второй волны”. В статье “Советская власть и русская интеллигенция” Г. Александров писал: “В конце двадцатых годов под влиянием нэповских полусвобод наступило некоторое примирение между обеими сторонами (советской властью и интеллигенцией. — Р.Г.), и в настроении интеллигенции появились признаки примирения и сближения с властью. Это была эпоха внутреннего "сменовеховства", история искания путей для совместной, по возможности, лояльной работы на благо родной страны и народа. Это было признание советской власти "де-факто"”. А известный эмигрант, но уже “третьей волны”, А.Левитин-Краснов в работе “История русской церковной смуты” пишет: “Все претензии Живой Церкви на то, чтобы стать частью советского государственного аппарата, имели какой-то смысл тогда, если люди стояли на позиции сменовеховских идеалов, утверждавших, что Советская Россия должна будет в ближайшее время переродиться в крепкое национальное буржуазное государство. На это рассчитывали тогда многие, очень многие, как в России, так и за рубежом”,

Надо ли говорить, что сменовеховцы “измеряли температуру” тоже “французским термометром”: они ставили на Термидор. Но “термометр” оказался трагически неверен. Вот как воспринимал “сменовеховцев” В.И.Ленин. В речи на XI съезде своей “стаи” Ленин, между прочим, сказал: “"Большевики могут говорить, что им нравится, — писал в парижском журнале “Смена вех” профессор Н.Б.Устрялов, — а на самом деле это не тактика, а эволюция, внутреннее перерождение, они придут к обычному буржуазному государству. История идет разными путями", — и, парируя эту цитату, Ленин продолжал: — Такие вещи, о которых говорит Устрялов, возможны, надо сказать прямо. История знает превращения всех сортов; полагаться на убежденность, преданность и превосходные душевные качества — это вещь в политике совсем несерьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого количества людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое количество людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо. Много тому бывало примеров, и потому надо сие откровенное заявление сменовеховцев приветствовать. Браг говорит классовую правду, указывая на ту опасность, которая перед нами стоит. Поэтому на этот вопрос надо обратить главное внимание: действительно, чья возьмет”.

В речи перед “стаей” Ленин завуалированно признавал, что нэп им введен вовсе не “всерьез и надолго”, как он сам официально заявлял. Ни перед “крестьянским плетнем”, ни перед каким-то “перерождением” своего “разбойничьего государства” Ленин вовсе не собирался “подвинуться”. Но это, так сказать, “черный ход”, а с “парадного подъезда” те же ленинцы, пуская нужную тогда им дымовую завесу, приветствовали “сменовеховцев”. Так, на II Всероссийском съезде политкомиссаров в октябре 1921 года Троцкий сообщил, что “нужно, чтобы в каждой губернии был хоть один экземпляр этой книжки "Смена вех". И добавлял: — Сменовеховцы пришли к советской власти через ворота патриотизма”. Почему же эдакий марксист Троцкий вдруг захотел распространения “Смены вех”? Да потому, что на том же съезде “стаи” Ленин сказал: “Сменовеховцы выражают настроения тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики”. Теперь-то, из прекрасного далека истории, мы видим, мы понимаем, что головка большевиков все “иллюзии примирения” встречала бдительно-враждебно, по-гангстерски: использовать как можно, а потом — в “штаб Духонина”. Интересно, как на XII съезде “стаи” Иосиф Виссарионович хитро отозвался о сменовеховцах. Коба сказал: “Сменовеховцы хвалят большевиков за восстановление единой и неделимой России”.

Но были ли бдительны “сменовеховцы”? Нисколько. Профессор Ю.В. Ключников писал в “Смене вех”: “Мистика государства — подлинная и глубокая, — не раскрывалась ли она и не раскрывается ли теперь во всем, что создало из России страну Советов, из Москвы — столицу Интернационала, из русского мужика (!!! — Р.Г.) — вершителя судеб мировой культуры”. А в статье “Patriotica” профессор Н.В.Устрялов писал: “Над Зимним дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развивается красное знамя, а над Спасскими воротами, по-прежнему являющими собой глубочайшую историческую национальную святость, древние куранты играют "Интернационал". Пусть это странно и больно для глаз, для уха, пусть это коробит, но в конце концов в глубине души невольно рождается вопрос: красное ли знамя безобразит собой Зимний дворец или, напротив, Зимний дворец красит собой красное знамя? "Интернационал" ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские ворота или Спасские ворота кремлевским веянием влагают новый смысл в "Интернационал"? <…> Наши внуки на вопрос, чем велика Россия? — с гордостью скажут: Пушкиным и Толстым, Достоевским и Гоголем, русской музыкой, русской религиозной мыслью, Петром Великим и великой русской революцией”.

В книге “Под знаменем революции” Устрялов писал, что революция подошла к стадии, когда обнаруживается ее объективный, конечный смысл: под покровом коммунистической идеологии слагается новая буржуазная демократическая Россия с “крепким мужиком” как центральной фигурой. “Мы, сменовеховцы, — писал Устрялов, — хотим, чтобы русский мужичок получил все, что ему полагается от наличной власти”.

Уверенность в необратимости нэпа, в необратимости эволюции страны к правовому строю в некоторых сменовеховцах была так сильна, что Ю.Потехин в “Смене вех” писал: “Народ с беспримерным терпением склонился перед силой большевицкой власти. Настал момент, когда эта власть должна склониться перед силой народных нужд и всемерно пойти прямо им навстречу; иначе она будет сметена”. увы, сметены прежде всего оказались сменовеховцы, а потом смели и народ — все многомиллионное крестьянство — со всеми его “нуждами”.

Как же отнеслась русская политическая эмиграция к евразийцам и сменовеховцам? В подавляющем большинстве резко отрицательно. В особенности к сменовеховцам, призывавшим к возвращению на родину. И лидеры русского либерализма П.Н.Милюков (левого крыла) и В.А. Маклаков (правого крыла), и лидер русского меньшевизма Ф.И. Дан, и все социалисты-революционеры, все отнеслись к “Смене вех” непримиримо. С критикой евразийцев П.Н.Милюков выступил даже публично в Париже 5 и 12 февраля 1927 года. С высоты своей энциклопедической учености Милюков, во-первых, отрицал оригинальность евразийского подхода к истории России, указывая на их прямую связь с славянофилами, Н.Я.Данилевским и К.Леонтьевым, а во-вторых, резко упрекал евразийцев в “примирении с коммунистической властью” (к которой Милюков был совершенно непримирим), в “приятии большевицкой революции как высшего проявления народной мудрости”, чего Милюков уж никак не признавал и не мог признать. Лидер русского либерализма Павел Николаевич даже обронил тогда некую “элегантную остроту”, сказав, что Россию можно, конечно, называть как угодно, если хотите “Евразией”, но с таким же основанием можно называть и “Азиопой”. Еще резче П.Н.Милюков высказывался о сменовеховцах. Но почти вся политическая эмиграция наклеивала им на спину некий “бубновый туз”, что было не- справедливо потому, что в своих “иллюзиях примирения” лидеры сменовеховцев были искренни и заплатили за них жизнями. Н.Б.Устрялова (как я уже упоминал) в Советской России в сибирском экспрессе шнуром чекисты удушили под видом грабителей. Вероятно, по личному указанию Кобы, Ю.В.Ключников исчез неизвестно как, хотя после сборника “Смена вех” для “дымовой завесы” наркоминдел Г.Чичерин (по указанию Кремля?) пригласил его как “советника” в состав советской делегации на Генуэзской конференции, что, конечно, было пропагандой и “советской эволюции”, и “советского миролюбия”. С.С. Лукьянова чекисты забили насмерть на допросе в Ухт-Печерском концлагере, хотя до этого — тоже для “дымовой завесы” — он был назначен редактором московского французского журнала — “Journal de Moscou”.

В 20-х годах, во времена нэповских полусвобод, либерал П.Н.Милюков был тверд в своей непримиримости к большевизму. “Смена вех” была немыслима. П.Н.Милюков утверждал, что “непримиримость (к большевикам) для нас не только тактическая директива, но и категорический императив” (“Эмиграция на распутьи”). Милюков писал, что в эмиграции необходимо “сохранение пафоса неприятия советской власти и борьба с ней, а следовательно, и революционное к ней отношение, и отрицание всякого рода примиренчества” (“Россия на переломе”, т. 2). Но в 40-х годах, в самую страшную сталинщину, П.Н.Милюков стал нежданным “сменовеховцем”, создав собственную “иллюзию примирения”. В те же годы и В.А. Маклаков внезапно “сменил вехи”, выступив со своей “иллюзией примирения”.

В заголовке этого очерка у меня стоит “и другие”. Эти “и другие” были Федор Дан (Гурвич), лидер меньшевиков, в 40-е годы “целиком и полностью” ставший на “советскую платформу”, и кое-кто из эсеров, например М.А. Слоним, вступивший в группу под названием (кажется) “утвержденцев”, тоже ставших на советскую платформу. Правда, через несколько лет, когда из Кремля потянуло густым антисемитизмом, М.Л.Слоним возвратился в первобытное эсеровское состояние. Но все эти “и другие” мало интересны, у них не было своих идей. И о них я говорить не буду. Скажу только об “иллюзиях примирения” П.Н.Милюкова и В.А.Маклакова.