7. Не знаю — когда и как…

В мальчике рано проявился мужской характер. Так уж повелось, что именно тетушки взяли за правило вспоминать о детстве своих племянников. Тетки Неруды говорили, что он был слабенький мальчик, но нрав у него был твердый. За первые стихи его стегали ремнем. И тем не менее, преодолевая все преграды, он добился всего, что задумал.

В 1910 году Неруду отдали в Мужской лицей Темуко. Сосед по парте, Хильберто Конча Риффо, на четыре года старше его. В детском возрасте это очень много. Неруда вообще оказался самым младшим в классе — в ту пору не было четких правил, с каких лет детям начинать учиться, — и с годами в нем утвердилось ощущение, что он всегда моложе всех. «Откуда вдруг эти шестьдесят лет, если я всю жизнь был самым младшим?» — сказал он мне печально, но с лукавой улыбкой в свой день рождения…

Хильберто — сосед по парте — не обижает малыша, вообще никого не обижает. Он очень молчалив, как молчалив камень, а скорее — дерево, чилийское дерево коиуэ. Хильберто приезжает в лицей из местечка Альмагро, что по соседству с городом Нуэва-Имперьяль. У его семьи есть небольшая мельница. Во время уроков нельзя разговаривать. Ну что ж, Хильберто даже доволен. А маленький Рейес почти не слушает учителя. Он весь в мыслях об отцовском поезде, о лесных жуках, о крохотных яйцах куропатки, о «змеиных матках» и о Монхе — теперь он работает с отцом на железной дороге, а раньше… разбойничал. Все лицо его пересекает глубокий шрам. Маленький лицеист подружился с Монхе, который знает тайны леса, показывает хитро спрятанные птичьи гнезда… На уроках арифметики у Пабло любимая тетрадка в клеточку, но он вовсе не пишет в нее цифры, а рисует — все, что взбредет в голову. Вот взял провел черным карандашом тонкую черточку и говорит своему соседу по парте: «Хильберто, смотри, какой волосок упал на страницу. Сними его». Хильберто старается сдуть волосок. Рикардо тихо смеется. Они выходят из лицея и шагают прямо по раскисшей от дождя улице. Идут не спеша, с интересом разглядывая все вокруг. В дом Рейесов являются промерзшие до костей, а нередко насквозь мокрые. Донья Тринидад дает им во что переодеться, развешивает одежду. Приносит кофе с булочками, виновато улыбаясь молчаливому Хильберто. Ему налила черный кофе, а Рикардо — с молоком: «На обоих не хватило, Рикардо у нас простудливый, без молока нельзя».

Со временем Хильберто назовет себя Хувенсио Валье, Рикардо Эльесер — Пабло Нерудой. Оба — поэты с чилийского Юга. Оба — лауреаты Национальной литературной премии. Они, можно сказать, подружились на заре жизни. Хувенсио — человек неразговорчивый, но не из тех, кто отмалчивается. Его голос звучит во всю силу, когда надо отстоять справедливость. В такие минуты этот голос подобен грому, а хрупкий Хувенсио — могущественному великану. Такова его натура. Таков он в жизни. Каждый раз, когда возникала необходимость сражаться за честь, за достоинство, за права — не свои, а других, — он вставал в ряды самых решительных и благородных борцов. И подумать! Неужели это он простодушно сдувал со школьной тетрадки ворсинку, нарисованную озорником, который на уроках уносился мыслями в свои удивительные путешествия! Когда оба стали большими поэтами, Неруда переиначивал в шутку литературный псевдоним своего друга — Хувенсио Валье. Однажды окрестил его Хувенсио Силенсио — Хувенсио-молчун, а в другой раз — Силенсио Валье — молчун Валье.

Уже в зрелом возрасте Неруда, отвечая на вопрос, который ему неизменно задавали, говорил, что знать не знает, как к нему пришла поэзия. «Когда, откуда, как она ко мне явилась — я не знаю». Должно быть, Хувенсио Валье, верный товарищ Неруды во всех детских играх и проказах, даже не предполагал в те далекие годы, что сам станет настоящим поэтом. Зато он твердо верил, что его маленький друг — прирожденный поэт. Хувенсио быстро угадал вещие приметы в худеньком, рассеянном мальчике со взглядом, в котором было все, кроме ленивого равнодушия. Он изумлялся тому, как остро и живо воспринимал Неруда окружающий мир. Особенно удивляли его небольшие глаза, всегда распахнутые, глядящие пристально, почти беззастенчиво. Меня это тоже всегда поражало. Я понял, как важно, когда у человека широко раскрыты глаза. Однажды я задал Неруде довольно наивный вопрос: «Как можно было проникнуть в тайны стольких вещей, в тайны деревьев, птиц, камней, всей природы?» «У меня свой способ смотреть», — ответил мне поэт, которому тогда уже исполнилось шестьдесят лет. Может, людям от рождения выпадает такой дар? Бесспорно, если вспомнить, что разглядел в маленьком Нефтали Рикардо Рейесе такой талантливый человек, как Хувенсио Валье. Но это еще не все. Необходимо и постоянное самовоспитание, шлифовка зрения, врожденная любовь к материальному миру, глубокий интерес к вещам, к их фактуре, цвету, к их сокрытой сути. В моей памяти сохранились слова Висенте Уйдобро о том, что у камня есть своя сердцевина. Вот и Неруде открывался не только лик вещей, но и их сердцевина…

Как должен был выглядеть поэт в представлении маленького лицеиста Нефтали? Поэт — это избранник, человек, наделенный даром проникать в глубь предметов, в тайники человеческой души. Стало быть, он отмечен каким-то особым знаком, зримым для людей? Может, он всегда в длинной накидке и широкополой шляпе с заломленными полями — так одевались люди искусства прошлого века в Европе? Хувенсио рассказывал, что однажды, возвращаясь вместе с Нерудой из лицея, они вдруг увидели на другой стороне улицы какого-то странного сеньора, одетого подобно персонажу из оперы «Богема». Изумленный Хувенсио ахнул: «Ну и тип!» А Пабло уперся в своего школьного друга сосредоточенным взглядом и с твердой убежденностью — Хувенсио навсегда запомнил эту сценку — сказал, что им встретился человек, посвятивший себя замечательному делу: «Он поэт!»

Нет, Пабло вовсе не узрел таинственного ореола над головой странного человека, а просто-напросто узнал своего дядю — Орландо Массона, владельца газеты «Маньяна».

К Неруде гораздо раньше, чем к Хувенсио Валье, пришло понимание того, что они поэты, хотя именно Хувенсио написал, что —

«…человек и поэзия рождаются одновременно… В нас изначально есть это неизъяснимое горение, оно — внутри, будто в особой капсуле. Я знаю Неруду с самого детства, и, хоть в ту далекую пору трудно было провидеть, что со временем он станет огромным поэтом, я все же всегда ощущал в нем какую-то особую трепетность, что-то присущее ему одному, делавшее его непохожим на остальных.

Вокруг него было какое-то магнетическое поле, может, сторонние люди этого не замечали, но на меня оно оказывало явное и сильное воздействие. Наверно, это была сама поэзия. Я отошел от многих сверстников и сблизился с Нерудой. Мы стали верными друзьями. Его таинственное внутреннее свечение притягивало, и с ним всегда было хорошо. Наши школьные товарищи неслись куда-то гурьбой, прыгали, галдели вокруг нас, а мы могли, не замечая времени, часами приглядываться ко всякой малости на земле — к листку, к насекомому, к любой едва заметной щербинке. В часы этой прекрасной дружбы безмолвно сотворялась поэзия».

Неруда и Хувенсио, вовсе не задаваясь такой целью, создали настоящее исследование психологии ребенка-поэта, внеся этим ценный вклад в литературу. Но, помимо всего, это была как бы и компенсация за их детство, где в первую очередь ценилась сила, ловкость, и потому оба не раз испытывали чувство какой-то неполноценности. Хувенсио, правда, оспаривает представление о ребенке-поэте, который не играет, как другие, не ссорится, не затевает драк. Он четко говорит:

«Мы отнюдь не казались излишне серьезными, углубленными в себя. Наше детство протекало совершенно естественно. Мы постоянно что-то придумывали, чем-то загорались. Но никогда не одерживали верх в „кричалках“, в беге наперегонки. Нас обгоняли все кому не лень. И нам ничего не оставалось, как укрыться на нашей „территории“, в чудесном мире мечты, где мы всегда были первыми, а значит, бесспорными победителями».

Неруда видит свое детство точно таким же. Когда школьники устраивали битву желудями, он всегда в ней проигрывал. Застынет вдруг и следит изумленно за полетом прекрасного желудя — какая зеленая, глянцевая дуга! — пока это чудо красоты не попадет ему в голову. Кто не испытывал на себе резкий, как выстрел, удар желудя, представить не может, до чего это больно!