20. Пансионы и дома бедноты

Умер поэт, да здравствует поэт… Гомес Рохас обладал драматическим, вернее, трагическим талантом. Он — поэт молодых, анархически настроенных романтиков. Его смерть была для них тяжелым ударом. Неужели молодежь навсегда лишилась голоса, который воспевал ее с такой страстностью? Неужели потеряла поэта, что дышал полной грудью, находил простые и вместе с тем великие слова и открывал подлинную красоту, чуждую пышной красивости?

Но каждый народ, каждое поколение, испытывая потребность сказать о своих чувствах и переживаниях, выдвигает личность, способную выполнить эту высокую миссию. Так вышло и в Чили, где очень скоро люди увидели, что явился новый поэт, который говорит от имени всех.

На литературном конкурсе, организованном при участии Федерации студентов, премию получил Неруда. Жюри обнародовало свое решение 14 октября 1921 года, а на следующий день в журнале «Кларидад» появилось стихотворение, которое выучили наизусть тысячи молодых людей. Стихотворение называется «Праздничная песнь».

Пылью клонятся хлеба налитые,

грозная дрожь пробегает по недрам,

и выступают в строю молодые,

как паруса, окрыленные ветром[10].

В автобиографическом пятикнижии Неруды — «Мемориал Исла-Негра» — есть стихотворение под названием «1921», где говорится об этом событии: «Октябрь… Праздничная песнь… Весны награда, / Пьеро, неведомый, мою поэзию на волю отпускает, / и та к безумству устремилась. / А я, худой, как черной шпаги острие, / иду еще угрюмый, одинокий / средь чуждых масок и цветущего жасмина / и рассекаю грустью южных ветров / толпу под звон бубенчиков и взлеты серпантина».

Молодежь обрела своего поэта. Мощный водопад его стихов с небывалой до той поры очевидностью убедит всех, что в стране есть поэт, который встанет вровень с Габриэлой Мистраль, той самой женщиной, что приносила ему в Темуко мудрые книги.

Где бы Неруда ни появлялся, его неизменно просили прочесть «Праздничную песню». То же самое будет позже с его стихотворением «Farewell»[11]. Но ему не по душе повторять старые стихи, он читал только новые.

Наши перипатетические беседы с Нерудой всегда были в чем-то схожи с той памятной поездкой в его родной дом — неизбежно возникало что-то отдаленное во времени, которое мы открывали как бы заново. Вспоминались люди, дома, убогие пансионы, площади. Мы говорили обо всем, о самом разном. О литературе, но чаще — о политике… Я никогда не предполагал писать биографию Неруды. Однако при знакомстве с обширной литературой, посвященной жизни или различным сторонам творчества поэта, у меня всегда появлялись какие-то соображения, вопросы.

Бывало так: мы идем, беседуем, и он неожиданно прерывает меня: «Посмотри, вон какой дом на нашей улице Падура». — «Позволь, но эта улица Конная». — «Прежде она называлась Падура. Мне больше нравится старое название. Я здесь жил в двадцать втором году». И тут я сразу спохватываюсь: в это время он, наверно, работал над книгой «Собранье сумерек и закатов».

Неруда тогда вел жизнь забулдыги, босяка, вроде тех, что описаны в ранних рассказах Горького. Длинный одноэтажный дом — конвентильо. В комнату Неруды, где дверь выходит на улицу, часто наведывались друзья. Все богатство этой комнаты — складная железная кровать, грубошерстное индейское покрывало и низенький подсвечник на круглой подставке. Одинокая свеча зажигалась только для поэзии, беседы велись в полутьме. Правда, им тогда было восемнадцать-девятнадцать, не более. Они без особого труда засыпали на голом кирпичном полу. Орландо Ойярсун, неисправимый мечтатель, задумал стать коммерсантом, чтобы вызволить друзей из нищеты, из унылых стен с облупившейся побелкой. Его мечты разбогатеть, стать капиталистом не разделял никто в кругу Неруды. Да и сам Орландо, при всех своих фантазиях, мог спокойно спать, прикрывшись страницами пухлой газеты «Меркурио». Дом, где обитал Неруда, находился неподалеку от площади Мануэля Родригеса, в старой части Сантьяго, отстроенной в XIX веке. Здесь, где многое принадлежало прошлому, была своя тихая прелесть. Но нередко ночной покой сотрясали крики разгулявшейся студенческой братии.