36. Худой и длинный, как осетр
Времена «Собранья сумерек и закатов»… Неруда пишет стихи ко дню рождения сестры; в них он горюет, что беден, что ему нечего ей подарить. Но и о своей бедности он говорит языком поэзии: «В какой дали все, чем владею я, / порой мне кажется далекой-предалекой — моя душа!» У него нет денег на подарки, однако он отпразднует годовщину любви к Альбертине — 18 апреля, — и она получит в подарок новое имя — Неточка. Это полюбившееся ему имя будет появляться в письмах очень часто. Неруде необходимо пятьсот песо, чтобы Альбертина приехала к нему в Сантьяго. Он готов расшибиться, чтоб достать эти деньги на билет и на пансион…
Ему все очевиднее, что Неточку мало интересуют его стихи, но он не может не говорить о них. В конце января поэт делится с ней радостью:
«Я доволен, потому что вчера и позавчера писал с подъемом, на одном дыхании, и подумать, сколько времени меня одолевала лень… Теперь буду писать как одержимый. Впрочем, тебя это мало трогает».
Да… хоть поэт и подарил своей подруге имя Неточка, она, судя по всему, равнодушна к русской литературе, и не только к русской — к любой.
«…Ты настоящий лодырь, и никогда не читала „Сашку Жегулева“. Это о жизни одного бандита, очень похожего на меня. В общем, о „фулюгане“».
Однажды солнечным утром мы с поэтом бродили по старым кварталам его молодости и на улице Эчауррен остановились перед домом номер 330. Как-то раз поэт в письме к Альбертине нарисовал этот дом с вывесками «Прачечная» и «Кондитерская». Он писал ей тогда, что ему нравится комната светлая и веселая, но он по-прежнему грустит и все чаще думает об отъезде за границу… Письма очень разные. Вчера письмо было горьким, печальным. А сегодня искрится радостью.
«На твое прекрасное письмо сиреневого цвета я отвечу письмом, которое напишу чернилами цвета крыльев попугайчика… Ты готовишься к экзаменам? Я вовсю правлю рукопись новой книги „Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния“. В ней много всего о тебе, моя далекая девочка».
В одном письме — укоры, даже какие-то угрозы. В другом он смиряется, отступает.
«По-моему, в Консепсьоне вполне можно учиться. Попробую остаться там — с тобой. Хотя, ты знаешь, в провинции мне тяжко. Если в этом году мы не сумеем быть вместе, едва ли когда-нибудь потом, во все остальные годы нашей жизни, нас сведет судьба… Если опять все сорвется, мы с Рубеном приедем в этом году, но чуть попозже».
Неруду постепенно затягивает богемная жизнь. Однажды в три часа ночи он попадает в здание газеты «Меркурио». На большом столе для материалов по торговой рекламе он находит бумагу, чернила и ручку и тут же строчит очередное письмо Альбертине. Он признается ей, что зашел в редакцию спьяну и что у них попойки чуть ли не каждый вечер.
Неруда, влюбленный в жизнь, не мог, казалось бы, и помыслить о самоубийстве. И все же в годы бурной, чадной молодости его вдруг ожгла эта мысль, но, слава богу, он сумел отнестись к ней с должной иронией.
«Вчера у меня было настроение хуже, чем у покойника. Весь день жутко хотелось покончить с жизнью. Но стоит ли? Вдруг и это не поможет!.. Сестра так и крутится возле меня, ей до смерти любопытно, о чем я пишу. Вот взяла и открыла флакон с тальком, зачем-то завела разговор о лесных голубях, а потом вдруг сказала, что терпеть не может вина, ушла в другую комнату…»
Неруда решил уехать из Чили, но у него нет четкого представления — куда, в какую страну. Наконец, он предлагает Альбертине отправиться в Мексику, где в ту пору был ее брат Рубен.
«Вот скоро в Мексике завершится Революция{57}, и мы с тобой, конечно, уедем туда. Там никто не будет препятствовать нашей любви, даже если нас ожидает бедность».
Потом возникает план перебраться в Германию, плыть туда на пароходе «Адриана», но ничего из этого не выйдет… Влюбленный поэт называет Альбертину как ему придет в голову: «моя сопливая дурнушка», «моя маленькая каналья».
В одном из писем Неруда обронит несколько слов о человеке, который станет его врагом:
«Я, честное слово, рад, что тебе не понравился Пабло де Рока, мне он тоже неприятен… Я, учти, донельзя ревнив. Бесстыдница! Твой стол о трех ножках нашептал мне, что ты любила трех мужчин. О себе я догадываюсь, кто второй — предполагаю, но хотелось бы знать, как зовут третьего, кто он?»
Нам известно, что писал Неруда своей подруге, а что было в ее письмах, мы совершенно не знаем. Вот почему некоторые строки нерудовских писем остаются неясными, загадочными. Что, к примеру, стоит за этими словами:
«Я отнюдь не законченный эгоист, моя родная, и умею отличить добро от зла. Я прекрасно понимаю, что принес тебе не только радости, но и огорчения. И все же пойми, что по большей части я это делал намеренно, думал — пусть тебе будет больно, и тогда ты не бросишь меня, не сможешь этого сделать, а значит, будешь для меня еще более дорогой и желанной».
Почему возникли эти строки? Загадка…
Письма Неруды — это монолог. И неясности в отдельных местах неизбежны.
Его преследуют мысли об экзаменах. «Я почти не занимался. На меня нашла смертельная слабость, все кругом постыло», — пишет Неруда в письме от 17 марта. И тотчас его настроение меняется: «Я так рад, что в будущем году придет конец невыносимой разлуке».
Однако радость быстро улетучивается. Вот уже поэт подозревает, что у его «любимой девочки» — черствое сердце. «Что может быть страшнее в человеке?» Он готов биться головой о стенку от тоски и отчаяния. «Хитрюга, лягушонок, змеюка, мохнатая гусеничка» (сколько нежности вкладывает Неруда в эти слова!). Есть письмо, из которого можно понять, что Альбертина заболела, что она чем-то поранилась.
Поэта по-прежнему тянет к веселым вечеринкам.
«Вчера ночью я вернулся домой совершенно пьяный и написал тебе письмо. Сейчас утро, и мне неохота открывать конверт, хотя я совсем забыл, о чем писал. Когда получишь это письмо, расскажи, что в нем было».
Бури, размолвки следуют одна за другой. Пабло пишет Альбертине странное новогоднее письмо:
«…Я вырву тебя из своего сердца, позабуду навсегда (хотя это тебе совершенно безразлично). Ты, как выяснилось, плохой друг, а я, к моей великой печали, обманывался, верил, что ты добра и умна. И вот мой вердикт: пусть наступающий Новый год принесет тебе радость, если у тебя ее все еще нет!»
В скором времени все меняется. Поэт торопит Альбертину, просит, не откладывая, сходить на почту за его письмами — они посланы на имя Альбертины Неруды. Потом он ее забросает письмами на имя Неточки Неруды. Но «дождевой червячок» молчит и молчит.
Пабло молит ее в письме из Вальпараисо приехать к нему немедля — он ей расскажет на ушко такие удивительные вещи, о которых никто на свете не знает. Это можно услышать только сейчас, больше — никогда. В другом письме поэт обещает Альбертине, что вечером на берегу моря он напишет ее имя на песке. А порой, видимо для большего эффекта, прибегает к фантазии. Пишет, к примеру, что вот, мол, в десять утра ни с того ни с сего… ослеп. А какими забавными прозвищами награждает он Альбертину:
«Моя мохнатая гусеничка, любимая игрушечка, мое сердце, золотая песчинка, Арабелья, Азалия, пчелка, морская ракушка, родная кикимора, ну зачем ты ссоришься со мной? Почему твои письма меньше крохотной мошки?»
Из Темуко поэт пишет шестьдесят пятое письмо (все письма были пронумерованы много позже, после долгой и серьезной работы исследователей) на бланке газеты «Маньяна», где сообщает, что дает уроки двум ученикам, чтобы заработать немного денег. Он снова жалуется на отчаянную бедность… Его огорчают коротенькие письма Альбертины. Что значит «я себя плохо чувствую»? Она должна тотчас написать самым подробным образом, что у нее с ногой, какое применяют лечение, какие делают уколы — внутримышечные или внутривенные?.. Он в восторге от новой фотографии Альбертины. И какой замечательный зонтик над ее прелестной головкой!
«Я, признаюсь, не сразу узнал твою ножку, она чуть пополнела… и меня так и потянуло к тебе… Не вздумай работать, особенно стоя. Лежи спокойно, не вставай, даже если твоей бабушке стукнет в голову приготовить жаркое для сеньоры Аманды и всех домашних».
Неожиданно поэт получает от Альбертины письмо, которому очень радуется. А затем новые упреки — Альбертина опять молчит, не пишет. Он растерян, угнетен.
«Ну как будто я говорю с тобой, а ты в это время думаешь о чем-то своем, или я пытаюсь докричаться до тебя через стенку и не слышу твоего голоса. Я ведь тоже самолюбив, и все это очень горько».
В новом письме промелькнуло название книги — должно быть, она пользовалась популярностью в Чили в те годы, — которая, по мысли Неруды, должна заинтересовать его несловоохотливую подругу: «У тебя уже есть „Жан Кристоф“? Выбери время, прочитай, а потом поделись со мной впечатлением».
В понедельник, летом, пятого числа (месяц неизвестен), Неруда пишет из Темуко, что они вдвоем с завидным упорством мастерят прекрасное ожерелье — нанизывают на него беды и несчастья.
«Не будь нашей взаимной нежности, на этом ожерелье с успехом мог бы повеситься кто-то из нас…»
Отношения с домашними совсем испортились.
«Я безвылазно сижу в своей комнате наверху и не спускаюсь к столу. В семье говорят, что я дикарь и что у меня жуткий характер. Но разве это так?.. То и дело меня сравнивают с кузиной Карлоттой, молодой вдовой. Эта на редкость мрачная особа чурается всех людей. Но, признаться, стоит мне попасть в наш городишко, на меня находит страшная тоска и скукотища».
В конце письма тон шутливый:
«Может, доктора вообще махнули на тебя рукой? Смотри, не худей. Ешь побольше, смейся, гуляй. Обзавелась ли ты кавалером? Учти, это — необходимо. Вот у меня нет никого, и поэтому я худющий, как осетр. Ты что-нибудь читаешь? Что тебе прислать? Книгу или жука?»