90. Удивительная речь

Почти одновременно в жизни Неруды происходят два события: в Соединенных Штатах впервые на английском языке публикуются его стихи: подборка из «Местожительства» под названием «Selected poems»[115], а в Сантьяго ему присуждает премию муниципалитет. Запоздалое и более чем скромное признание, но Неруда воспринял его без всякого пренебрежения. Чувствовал, должно быть, что эта первая веточка лавра — предвестие множества лавровых венков, которые ждут его в будущем.

Нет ничего неожиданного в том, что Неруда активно включился в политическую борьбу. Но путь к ней был сложным, извилистым, и он немало времени провел точно «пассажир в залах ожидания». Однажды, подводя итоги прожитого, поэт сказал:

«Еще в четырнадцать лет я проявлял самый живой интерес к борьбе против социального зла… А в пятнадцать уже был корреспондентом студенческого журнала „Кларидад“ и его распространителем среди лицеистов города Темуко. В шестнадцать и семнадцать я принимал непосредственное участие в студенческих волнениях, мощной волной прокатившихся по стране. А позднее стал постоянным автором журнала „Кларидад“, писал для него редакционные статьи. В те времена он был одним из самых боевых печатных органов чилийской молодежи. Решение вступить в коммунистическую партию пришло ко мне в Испании; там я понял, что коммунисты — самые честные, самые организованные и деятельные борцы против фашизма».

Теперь Неруда работает плечо к плечу с чилийскими коммунистами. Руководство партии предлагает ему стать кандидатом в сенаторы от провинций Тарапака и Антофагаста в одном списке с председателем Центрального Комитета — Элиасом Лаферте, который много лет проработал на селитряных рудниках чилийского Севера. Принимая предложение чилийской компартии, Неруда начинает новый этап своей жизни. Отныне он прочно связан с борьбой народа за свои права. Отныне он разделяет все его надежды и чаяния. И может изнутри постичь самую суровую действительность своей родины.

Но перед Нерудой встает весьма серьезный вопрос. Как скажется деятельность в сенате на его поэзии? Не отойдет ли он от поэтического творчества? А вдруг смолкнет голос поэзии на все восемь лет, пока длятся его сенаторские полномочия? Не займет ли она положение «бедной родственницы», о которой он будет вспоминать лишь в редкие свободные минуты, что ему удастся выкроить? Неруда делится своими сомнениями с руководством партии. Но ответ коммунистов успокаивает поэта. Нет, партия не намерена превращать Неруду в профессионального политика… Коммунисты хотят, чтобы он, сенатор, представлял национальную культуру в ее самом ярком выражении и чтобы возникло необходимое единство знаний и, как тогда говорили, «мускульной силы»… Мы верим, что союз Неруды с Рекабарреном станет символом союза умственного и физического труда… Ты будешь произносить речи в сенате и в других местах, будешь говорить о том, что представляет для тебя особый интерес, что волнует твое сердце. А наши товарищи смогут заняться другими делами. Коммунистическая партия вовсе не собирается губить в тебе поэта. А ты всегда должен располагать временем для поэтического творчества… Коммунисты должны всячески способствовать расцвету творческого гения Неруды, чтобы чилийский народ видел, как полыхает в руках их избранника прекрасное знамя Свободы и Красоты. И это вовсе не означает, что партия намерена превратить поэта в некую декоративную фигуру. Все знают, что он человек действия, что он — борец.

Еще одно обстоятельство заботит Неруду: «Как я буду проводить предвыборную кампанию? Ведь мне трудно произносить политические речи. Я не мастер импровизировать. А выступать надо раза три в день, а то и десять!» — «Не беспокойся. Выступай, если хочешь, со своими стихами. А другие пусть говорят прозой».

Неруда принял всерьез этот совет. Его программная речь, которую он произнес как кандидат в сенаторы, — длинная поэма под названием «Я приветствую Север».

Мы, тогда еще совсем молодые, образовали Комитет в поддержку кандидатуры Пабло Неруды. И нам довелось стать свидетелями одного из его выступлений. Это было незабываемое зрелище. На селитряных разработках, в самых неприглядных, обветшалых помещениях собирались все, чтобы в первую очередь услышать своего старого товарища Элиаса Лаферте. Он говорил с ними на понятном языке, знал, когда и как нужно употребить сочное словцо, потому что все здесь было ему привычно с самой ранней молодости. Теперь Элиас Лаферте вернулся к своим товарищам, став политическим вожаком рабочих. Его звали ласково — старик Лаферте. Он был настоящим другом, отцом для всех. Элиас Лаферте обладал прекрасным артистическим даром и в юношеские годы играл в театре. В 1907 году Элиас чудом остался в живых во время кровавой расправы с рабочими в Икике. Он говорил с людьми Севера, как равный с равными, совершенно естественно, но с той приподнятостью, с тем пафосом, который он перенял у Луиса Эмилио Рекабаррена, своего политического наставника. Любопытно, что Рекабаррен тоже выступал на театральных подмостках.

Элиаса Лаферте не назовешь теоретиком, но он был прирожденным оратором, зажигательным, красноречивым, остроумным и точным в слове. И вот однажды, окончив свою речь — а они никогда не были длинными и цветистыми, — он сказал с доброй улыбкой, но не без лукавства: «А теперь вы услышите самую удивительную речь, которая когда-либо звучала в нашей пампе. Я предоставляю слово моему товарищу по предвыборному списку поэту Пабло Неруде».

Новый оратор улыбнулся несколько смущенно. Произнес две-три заранее заготовленные фразы: «Прошу простить меня, я не оратор, но сейчас прочту одну вещь, приготовленную для вас». Тягучий носовой голос сразу набрал силу, зазвучал увереннее:

Я прихожу к тебе, о Север мой далекий,

к суровой минеральной тишине.

Хочу услышать голос твой глубокий,

несу тебе не дух мой одинокий,

Несу я все, что так присуще мне[116].

Неруда оглядел собравшуюся толпу. На лицах людей застыло изумление. Некоторые смотрели на него недоуменно, даже с недоверием, с опаской. Люди не очень-то понимали, о чем ведет речь этот странный оратор с каким-то унылым, тягучим голосом. Но в этом голосе была какая-то влекущая музыка. Поэт говорил обо всем совершенно по-новому, и все слушали его потрясенно, затаив дыхание.

Неруда читал и читал. Голос его делался все тверже, громче, он покрывал все пространство, хотя на митинге не было ни микрофона, ни обыкновенного рупора. Кому-то из старых рабочих вспомнилось, что в начале века поэт Карлос Велис Песоа тоже воспел в стихах селитряную пампу. Но сейчас перед ними стоял совершенно иной поэт.

…и слышать: пеньем звонким,

протяжным пеньем в пампе отзовется

все то, чем сердце раненое бьется.

И грудь стеснится болью и тоской.

И слез поток неслышный заструится,

затем, что в старой песне говорится

о горестях былых судьбы людской[117].

В стихах поэт говорит о том, что хочет услышать людей Севера, хочет разделить их судьбу, их боль и готов на любые жертвы во имя торжества справедливости.

Пускай далеким колокольным звоном

мой голос отдается в час заката

и разливается в пространстве сонном,

как грозный гром вершин Чукикамата.

Его услышит тот, кто знал страданье,

чьи руки борются с сухой землею,

чей взгляд подернут темной пеленою

и черной пылью стеснено дыханье[118].

Над иссохшей землей пампы вместо дождей льются слезы и кровь. У этих странных «дождей» долгая история. Потоки крови смешиваются со слезами, со слезами гнева и бессилия. Это край самых ужасающих злодеяний, какие совершались в Чили… То, что мы видели, происходило на мрачных суровых разработках Сьерра-Овера, где добывали селитру устаревшим способом. Все вокруг было покрыто «серым пеплом ночи, вечера и дня»… Я всматривался в лица рабочих. Через пять минут после начала нерудовской речи на лицах уже не было удивления, они засветились, в них отражался трепет вдохновенных слов поэта. Рабочие приняли его, и он говорил им о своем решении быть с ними.

Шахтеры! Я хочу, чтобы раздался

мой голос там, где в шахту спускался

с седыми волосами, с тусклым взглядом

отец ваш Рекабаррен. Вместе с вами

и с ним, не умершим, хочу я рядом

нести в пустыни поднятое знамя[119].

Обернувшись к своему товарищу, стоявшему на трибуне, Неруда говорит: «Идет за ним Лаферте, непокорный, / огнем борьбы и правды озаренный»[120].

Поэма была великолепной политической речью. А речь — настоящей поэмой. Каждая ее строка убеждает нас в том, что границы поэзии очень подвижны, условны. Поэзия — это и жаркий шепот, раскрывающий сокровенные тайны души, и полнозвучный голос, летящий набатом по пустынным просторам пампы. В тот раз пустыне выпало услышать то, что не часто доводилось слышать даже в столицах цивилизованного мира. Прозвучал голос Поэта, кандидата в сенаторы, который превратил свои стихи в оружие борьбы; «чистый свет» его поэзии, его поэтического слова падал на благодатную почву, потому что это слово звало к свободе. В какой-то степени это можно было сравнить с тем, как была воспринята рабочими «Новая Марсельеза», которую прочел им тридцать лет тому назад чилийский поэт Виктор Доминго Сильва.

Это было первое публичное политическое выступление Неруды. И оно наполнило его верой в действенную силу поэзии, способной повести за собой людей. А тем простым людям открылось, что поэзия вовсе не разодетая высокомерная Дама. Она может быть верным товарищем, другом.

В тот же день скромные труженики устроили настоящий праздник. Принесли все, что можно было раздобыть в этих пустынных песках. Неруда был растроган до глубины души…

Он побывал везде, где люди добывали селитру. Изъездил вдоль и поперек, с рудника на рудник, всю «южноамериканскую Сахару» — всю пампу Тамаругаль. И встречался с избирателями в любое время дня и ночи. Произносил речи под открытым небом, усеянным огромными звездами, ежась от ночного северного холода, едва различая лица своих слушателей в густом тумане, который здесь называется каманча. А чаще выступал в полдень под отвесными лучами солнца, когда у рабочих обеденный перерыв. Неруда, как и прежде, начинал с приготовленных фраз, но постепенно к ним прибавлялись и другие слова, касающиеся насущных политических проблем. Потом он переходил к чтению своей поэмы. После того как газета «Сигло» издала текст этой поэмы отдельной брошюрой (27 февраля 1945 года), она, по сути, превратилась в настоящий песенник. Стихи из этой поэмы распевали по всему краю.

В поэме названы все города чилийского Севера, все рудники. Перечислены даже прозвища, которые дали этим рудникам местные жители. «Мария-пылинка» — это селитряный рудник «Мария Элена»… География труда, увиденная глазами поэта. Раскаты грома в слове «Чукикамата». Синий цвет в слове «Икике»… В Токопилье, среди чахлой растительности, цветов не найти, там «желтеют, голубеют одни лишь лодки». Антофагаста — «сотворена из света», Тальталь — «покинутая голубка», Ариука — «песчаная роза», она касается своей головкой перуанской земли и, словно «морской светлячок, открывает родине путь к заблудшему сыну»; Чили — «факел зажженный», Юг — «зеленая рукоятка ножа», Север — «твердое лезвие», а Тарапака — «высокое пламя».

Лаферте, в прошлом актер, еще в молодые годы знал на память длинные монологи в стихах. И теперь, разъезжая на автомобиле по растрескавшейся от засухи земле, нередко выступал с этими стихами. К великой радости Неруды, Элиас Лаферте, без конца слышавший «Приветствие Северу», выучил весь текст наизусть и читал его прекрасно — не сравнить с тем, как это делал Неруда, у которого поэма звучала порой под стать церковным псалмам.

Поэма «Приветствие Северу» была одной из самых впечатляющих, самых действенных программных речей в предвыборной кампании чилийских коммунистов. Она положила начало новому направлению в ораторском искусстве. Но у поэмы, само собой, нашлись и недоброжелатели. Хенаро Прието снова взялся за свое. В статье «Завывающий кандидат», которая была опубликована 12 февраля 1945 года, он с натужным ехидством говорит о «досточтимом кабальеро доне Нефтали Рейесе Басоальто, бывшем поэте и нынешнем кандидате в сенат от Тарапаки и Антофагасты».

Изругав на чем свет стоит поэму Неруды, язвительный Прието не успокаивается. 25 февраля 1945 года появляется его «Лирическая прокламация», где, перефразируя знаменитые строки Неруды, он пишет: «Мне по душе любовь избирателей, проголосуют — и с глаз долой». Позднее, избрав для своих новых выпадов нерудовскую «Песнь Боливару», этот злоехидный консерватор сочинил «Болинерудианскую оду».

4 марта 1945 года на парламентских выборах Пабло Неруда и Элиас Лаферте подавляющим большинством голосов были избраны в сенат республики.