131. Эпистолы

Не менее двадцати лет Неруда вынашивал книгу, которую впоследствии назвал «Камни Чили». Он погружался в созерцание прибрежных скал и фотографий камней, выполненных первоклассным мастером Антонио Кинтаной. Из Франции ему прислали книгу, подобную той, какую он давно лелеял в мечтах. Эту книгу сделали Пьер Сегер^{145} и венесуэльский фотограф Фина Гомес, она запечатлела камни атлантического и средиземноморского побережий. Неруда воспоет камни другого, более дикого южноамериканского берега, пять тысяч километров скал, ограждающих холодную, уходящую в глубь континента страну. Во вступлении Неруда писал: «Мой друг Габриэла Мистраль сказала однажды, что в Чили мы сразу же различаем скелет — столько скал в наших горах и песках. В том, что она сказала, — глубокая правда, как бывало почти всегда. Я поселился в Исла-Негра в 1939 году; весь берег был усеян камнями необычайных форм, и они беседовали со мною на хриплом и влажном языке, в котором смешались крики моря и изначальные предвестия»[177]. Беседа человека и гигантских камней и есть становой хребет книги Неруды.

Как член жюри по присуждению Ленинских премий, он каждый год должен был ездить в Европу. В 1960 году Неруда снова посещает Советский Союз и оттуда, издалека, подшучивает надо мной, треплет за вихры, которых у меня и нет. Разве он упустит такой случай! «Опять Вы, дон Валентин, пропустили очередное собрание грандов!». Потом он едет в Польшу, Болгарию, Румынию, Чехословакию.

Несколько месяцев Неруда проводит в Париже. Пабло Пикассо сделал шестнадцать офортов для французского издания поэмы «Бык»; перевел ее большой друг Неруды поэт Жан Марсенак. Он же перевел «Сто сонетов о любви» («La Centaine d’Amour»). Вместе с ним и Матильдой мы присутствовали на чествовании Неруды в ЮНЕСКО. Сейчас, когда я пишу эти строки, в сердце болезненно отзывается мысль, что Жанно — так называл его Неруда и все друзья — тоже ушел от нас навсегда. Пабло посвятил ему немало строк. Есть среди них и такие: «Шевалье Марсенак / ныне спит в Сен-Дени. / Тихо стало в доме его, / голова его на покое». Когда писались эти стихи, Жанно был жив-здоров, теперь они, к несчастью, намного ближе к истине, в них лишь одна ошибка — свой последний сон Марсенак вкушает не в Сен-Дени, а на кладбище своего родного Фижака. Он писал стихи и воспоминания; свои мемуары Марсенак назвал «Я не терял времени», что вызвало довольную улыбку Неруды, — оно явно перекликается с его собственным «Признаюсь: я жил».

В тот день Неруда, как почти каждый вечер, отправится к Марсенаку, но сначала сочинит мне это подробное послание, в котором ярко и живо опишет все, что его окружает.

«Париж, 8 сентября 1960.

Дорогой Володя,

в этом весьма скудном людьми квартале живет лишь одна, впрочем довольно упитанная, романистка с мужем, тургеневским персонажем, наездником и охотником, который вечно ворчит. Маргарита [Агирре] утверждает, что грех субъективизма и долг реалиста раздирают ее на части так, что она не может работать. Я ей сказал: работай, а уж там будет видно, к какой школе ты принадлежишь. Мой совет ее обескуражил, она ведь любит порассуждать всласть о душе и литературе. В сущности, она жительница подземелья в мире, который стремится покорить космос.

Чуть подальше обитает Альваро Хара с супругой и детками, а еще дальше — наша соседка по „Часконе“ Марта Кольвин. Окажись здесь еще ты и чета Кинтана, мы бы взяли с собой Орландо и таинственного капитана Агирре и отправились есть кровяную колбасу, которая здесь именуется „boudin“ и считается вершиной cuisine fran?aise[178].

Из-за полного безденежья в Швецию мы не поедем, хотя там по непонятной причине практически замолчали чилийскую выставку. Я езжу по свету не из пустой прихоти. Мы собираемся (2 ноября) отплыть на Кубу, а оттуда — в Исла-Негра, где я по всему побережью буду пропагандировать нашего будущего депутата. Если бы мы уехали в Чили раньше, то остались бы без Кубы — на второе морское путешествие нас не хватило бы. Здесь мы адрес менять не собираемся, а гаванский ты знаешь…

Арагон только что кончил новую книгу стихов, судя по всему, хорошую, и начал другую, с весьма оригинальным названием „Антология Эльзы“ и с предисловием на семидесяти (!) страницах.

Алиса следует за Гаскаром, а Гаскар пишет и пишет, и с каждым днем все лучше.

На несколько дней приехал М. Отеро.

Париж начинает зябнуть от вечных своих испарений, от эксплуатируемого на все лады Монмартра, от бесчисленных собачьих куч и абстрактной живописи, которая все больше уподобляется этим кучам. То есть она, сама того не ведая, становится реалистической.

Читаю, что ты пишешь о выборах, и так и вижу тебя: юноша, тип „nouvelle vague“[179]. Когда я доберусь домой, буду ездить, куда потребуется, но не забывай — мои старые кости иногда уже просят покоя. Возможно, это последняя моя предвыборная кампания. А депутаты будут всегда.

Я рад, что мои карибские стихи нравятся. Скоро на Кубе выйдет книга, это будет нечто вроде рифмованного метеора.

Никогда в жизни я не тратил столько сил на эпистолярный жанр, это — всего лишь слабая попытка выразить тебе благодарность за удовольствие, которое ты доставил мне своим письмом. За твоим письмом нам пришлось идти в муниципалитет и даже предъявлять свидетельство о крещении (никогда не посылай во Францию заказных писем). Идя через March? de Fleurs[180], мы с Косолапкой с восторгом проглотили две странички, исписанные тобой хоть и не густо, но сочно. Доставь удовольствие себе и нам — у тебя нет больше на свете двух таких читателей, как Матильда и я, искренне тебя любящих».