51. Реализм «Местожительства»
В Рангуне наш поэт не раз слышал от одного из своих новых знакомых с изысканными манерами, что отель «Стренд» — самое шикарное место во всей Британской империи. Но Неруде претила навязчивая вычурная красота и старомодная помпезность «Стренда», где британские господа с подчеркнутой учтивостью улыбаются бирманским аристократам. Поэт относился с глубоким презрением к тем бирманцам, которые млели от счастья, что в 1886 году их страна стала частью империи, ее глухой провинцией, послушной власти королевы Виктории — далекой, суровой и недосягаемой. Но впрочем, бирманцы — отнюдь не пуритане, они пьют шотландское виски в любое время дня и ночи, живут в непозволительной роскоши и соперничают друг с другом, устраивая пышные приемы и пиры. Таким способом они поднимаются на высшие ступеньки общества. А если о подобном приеме хоть что-то напишут в лондонской газете, то это — предел мечтаний. Высшее счастье!
Однако стоит поэту выйти на улицу, он сразу видит, какая глубокая пропасть между этим кричащим богатством и ошеломляющей покорной нищетой. Покорной, потому что ей неведомо, что она — великое зло и несправедливость. Неруде объяснили, что слово «рангун» означает в переводе «конец войны». А ему кажется, что война между бедными и богатыми здесь еще и не начиналась. Поэт бродит по улицам, останавливается возле пагоды Швегадон, сплошь покрытой золотыми чешуйками. А неподалеку от пагоды прямо на улицах люди умирают от голода. В Бирме почти так же много монастырей, как и в Тибете. Монахи и молодые послушники бесшумно скользят по улице, словно лодки по водам Иравади… Наступила пора дождей. Река взбухла, вот-вот разольется.
По вечерам чилийскому консулу нравится приходить туда, где показывают свое искусство танцовщицы. Он неотрывно следит за каждым поворотом шеи, за вкрадчивыми движениями головы, за тем, как танцовщицы поводят глазами, как извиваются их тела, бедра. Напрасно поэт пытается сосчитать все позы, все движения танца. Ему никогда не насчитать те две тысячи движений, о которых сложены легенды. Ночной город разительно отличается от дневного. Днем повсюду встречаешь бритоголовых босых монахов в красных, огнисто-коричневых и пронзительно-желтых одеяниях. Женщины ступают осторожно, с опаской. Они похожи на жираф: их непомерно высокие шеи схвачены обручами, которые нельзя снимать до конца жизни. Бродячие торговцы наперебой предлагают Неруде статуэтки индуистских божеств. Рядом с Нерудой вышагивает Джози Блисс, и в ее прекрасных волосах — цветы благоухающего жасмина…
Нищета здесь священна, извечна. И рядом красуются пять тысяч пагод и храмов.
Неруда решил побывать в мертвом городе Пагане. Река Иравади поглотила треть территории этого города — столицы Бирмы между XI и XIII веками. Потом он едет в Мандалай, ему хочется увидеть собственными глазами святыню искусства и литературы. Но с виду Мандалай почти не отличается от Рангуна. Все те же бесчисленные пагоды и храмы. На холме императорский дворец. А вокруг рикши, повозки с осликами, люди, протягивающие руку за подаянием. Это и есть тот мир, где Неруда создает большую часть первой книги «Местожительство — Земля». И в ее звучанье не могло быть шумного разноголосья.
Эта древняя незнакомая земля, где обосновался поэт, незримо проникает во все зазоры и щели его творения. Она приносит ветер Поры Дождей, зеленый майский муссон. Этот ветер дует ему в лицо — лицо чужестранца со смятенной душой. «Как отыскать покой, как полюбить надежду?» — спрашивает он себя. Среди хаоса теней и сновидений, среди томительных, лихорадочных ночей поэт вслушивается во все живое и неживое. Он станет «треснувшим зеркалом», «охрипшим колоколом», и все же сумеет сказать о том, что происходит вокруг, сумеет расслышать, уловить «хор голосов всего, что ждет и ждет ответа».
Это его «Ars poetica» в те годы жизни и творчества.
В одной из поездок на Восток — это было в декабре 1976 года — мы смогли удостовериться в истинном реализме азиатских «Местожительств» Неруды. Нас просто потрясла та почти математическая точность, с которой он воспроизвел все краски, звуки, дух этой восточной земли, как зорко схватил и подметил каждую деталь в своих стихотворениях.
Пересекая Индию на пути от Хайдарабада до Какинады, мы любовались розово-голубым рассветом, а потом те же краски видели на тихой глади Бенгальского залива. Когда мы приземлились в Рангуне, у нас захватило дух при виде живой змеи, которая извивалась неподалеку от самолета. Эта земля «вобрала в себя все краски мира, точно змея» — так сказал Неруда в стихотворении, созданном в Бирме полвека назад. И вот настал наш черед увидеть буйство красок, услышать запахи и звуки «Местожительства». Мы не застали пору муссонов, в которой Неруда жил «со скорбью вдовца, ненавидя, кляня каждый день наступивший». Вот слова поэта, относящиеся к тем далеким временам: «Среди племен магометанских торгашей, среди людей, так возлюбивших кобру и корову / я прохожу чужим, ненужным всему и вся…» К северу расположен легендарный Мандалай… «И рядом с берегом моим, / с родными звуками, слетевшими издалека, / моя бирманская супруга — дочь королей».
Эта земля с буйной тропической природой — подмостки, откуда звучит знаменитое «Танго вдовца»: «Возле пальмы кокосовой ты откопаешь свой нож, / там я его схоронил, / страшась, что меня ты погубишь…» Река совсем рядом. Джози Блисс была погребена в водах Иравади «под звуки цепей и медных флейт». Вглядываясь впервые в лица простых людей, в лица красавиц, как бы прикасаясь к тайнам Востока, мы все больше убеждались в том, что Неруда был всегда неразрывно связан с реальностью, он осмыслял законы жизни, чувствовал стихию, видел сокрытую правду и зримую материю, ощущал подлинное дыханье вещей и всего живого… А мимо нас гордо плыли женщины в огнисто-лиловых нарядах или в алом муслине… Да, Неруда сердцем чувствовал эту восточную землю, понял суть огромного и разноликого континента, чьи очертания мы лишь смутно различали в монотонных ударах барабанов и в пепельных одеяниях танцовщиц. Наша поездка заставила нас убедиться в подлинности, в веризме{74} нерудовского «Местожительства».
Проза, вошедшая в первую книгу «Местожительство Земля», — еще одна яркая ипостась поэзии Неруды. Поэт изумленно всматривается в мир, будто попал туда с далекой звезды, и ни на минуту не забывает, что здесь он пришелец, чужак. Он тоскует по оставшейся на родине прохладе. Но ему нет и тридцати, и он не перестает восхищаться девушками с огромными глазами, с тугими, не тронутыми временем бедрами. В прическах девушек «молнией вспыхивает желтый цветок».
Нарастает чувство тревоги: поэту кажется, что за ним постоянно следят все, начиная с женщины, обезумевшей от любви, — Джози Блисс, которая стережет каждый его шаг, каждый его сон.
«Одинокий кабальеро» — будто обрывки многосерийного фильма, со множеством сюжетных линий, персонажей. И каждая сюжетная линия могла бы получить самостоятельное развитие. Тут и молодые педерасты, и расточительно ласковые девушки, и уставшие от одиночества вдовы, и женщины, зачавшие тридцать часов назад. Тут и охрипшие коты, и влюбленные в униформе, и супружеские пары — толстые, тощие, веселые, унылые… И пчелы, пахнущие кровью, и шелест шелковых чулок, и женские груди со сверкающими зрачками сосков, и запретная любовь, и закатные часы обольстителя… Все это — стихийные видения «Одинокого кабальеро».
Этот одинокий кабальеро в стихотворении «Ритуал моих ног» пытается постичь секреты своего тела, поэтически осмыслить его структуру и понять, что за его пределом, за «ногами» скрыто многое — «имена всего, что рядом и в далекой дали».
Среди всей свистопляски впечатлений, предчувствий поэт то падает, то поднимается. Порой ему чудится, что он обнесен плотной стеной гибельной безысходности. И все же в стихотворении «Стать тенью», которая завершает первую книгу «Местожительства», Неруда дерзновенно утверждает: «Так пусть же длятся вечно существованье мое и кончина. / Да обяжет стальная сила меня к послушанью, / лишь бы судороги новых смертей и рождений / не проникли в потаенную глубь, которая мне суждена»[61].
Неруда вернулся на Восток через тридцать лет. Я получил от него письмо из Рангуна на бланке столь нелюбимого им отеля «Стренд». Гербовый знак этого нелепого здания — лев, повернувшийся спиной. Письмо Пабло Неруды датировано 4 июля 1957 года.
«Дорогой Вол! После Коломбо мы и неразлучные Амаду отправимся в Китай. А пока что сидим здесь, в Рангуне, в ожидании чемоданов, потерявшихся в Мадрасе. Рангун — жестокий город, как я мог здесь жить?! (чудо ушедшей la jeunesse[62]) — превратил нас в истинных неврастеников. Мы попали в самую пору дождей, которые настырно поливают и поливают всю здешнюю мерзость…»
Да, у Неруды не изменилось отношение к этому городу.