166. Тревожные вести
В ноябре 1970 года, когда во Франции уже в разгаре зима, Неруда прибывает в Париж в качестве посла Чили. Он облачается во фрак. Посольский автомобиль въезжает через предместье Сент-Оноре по усыпанной гравием дорожке во двор правительственного дворца. (Гравий вызывает воспоминание об отце и поезде с щебенкой.) Напустив на себя подобающую случаю важность, Неруда выходит из автомобиля, затем вручает верительные грамоты президенту Жоржу Помпиду. Щелкают затворы фотоаппаратов. Одну из этих протокольных фотографий он присылает мне. В политических взглядах Помпиду и Неруды мало общего, однако президент опубликовал составленную им антологию французской поэзии. Неруда вглядывается в Помпиду, пытаясь высмотреть поэтическую сторону его натуры. Но, похоже, тщетно. Посол возвращается в старый особняк с привидениями и легендами о самоубийцах — там расположено Посольство Чили в Париже. Это тяжеловесное, унылое здание на улице Ля-Мотт-Пике неподалеку от Дома инвалидов ему не по душе, в нем мало света, да и вообще весь его вид действует угнетающе. Он сразу же почувствовал себя узником в темнице.
Неруда обязан присутствовать на высокоумных сборищах, которые вызывают у него такой же ужас, как математика в детстве. Он бывает на встречах экономистов и банкиров под названием «Парижский клуб». Здесь сходятся кредиторы Чили, которым страна задолжала умопомрачительную сумму. Нужно добиться отсрочки платежей по внешнему долгу, доставшемуся от прежних правительств. В качестве посла Неруда возглавляет чилийскую делегацию. Что поделаешь, деваться некуда.
Но жизнь — это не только цифры. Увы, выпадают дни, когда он не пишет стихов. Здоровье его слабеет. Но поэзия — единственное лекарство, которое ему помогает, он знает это по опыту. Во Франции он продолжает работу над «Бесплодной географией». В послесловии к книге поэт рассказывает:
«Мои привычки очень изменились за 1971 год. Я не хочу выглядеть загадочным, эдакой таинственной личностью, и в этой книге постарался объяснить эти перемены, рассказав о своих переездах, болезнях, радостях и печалях, о жизни в разных странах и на разных широтах. Кое-что было написано между Исла-Негра и Вальпараисо, остальное — на чилийских дорогах, причем почти всегда в автомобиле, за окнами которого мелькали пейзажи родной страны.
Также в автомобиле, осенью и зимой, но уже во Франции, в Нормандии, были написаны и многие другие стихотворения».
Через несколько месяцев приходят малоутешительные вести о состоянии здоровья Неруды. Я получаю из Парижа датированное 11 июля 1971 года письмо, в котором он пишет:
«…пышущая здоровьем Матильда принесла мне поесть в постель, и впервые за четыре дня я встал. Она проводила меня в ванную (10 метров — 10 минут) и разрешила мне закончить диктовку. Я болен непонятно чем, мне несколько дней колют пенициллин, который, вероятно, поможет мне вернуться в кабинет, то есть наверх, в одно из самых прелестных мест в этом городе, не лишенном очарования. У меня жар, но это не имеет значения, а завтра день моего рождения, что также неважно…»
Затем он пишет мне о проблемах торгового представительства и ничтожном жалованье секретарш. Несколькими мазками набрасывает печальную и полную самоиронии картину своей жизни.
«Здесь, в этих мрачных катакомбах, все по-прежнему. Я не вижу ни музеев, ни друзей, мы лишь время от времени выбираемся в кино; это стоит такого усилия воли, словно мне нужно дойти от Исла-Негра до Вальпараисо. О стихах ничего не сообщаю, потому что пока еще сообщать нечего… Боюсь заразить своей болезнью Матильду, если буду ей диктовать. Привет вам троим от нас двоих. Кстати, я никогда не видал в Европе столько чилийцев; мы идем им навстречу и оформляем им въездные визы, но в таком наплыве соотечественников есть что-то тревожное. Когда же я обратился с предложением официально пригласить в Чили Грэма Грина, мне не ответили, хотя я послал целую тысячу самых настойчивых просьб; он все равно поедет в Чили и, возможно, даже не захочет, чтобы ему оплатили проезд, но мне думается, мы должны позволить себе роскошь потратить немного денег на такого человека. Если ты можешь помочь, то еще есть время: он хочет отправиться в Чили во второй половине сентября. А теперь мне пора ставить градусник. Пока».
Чтобы успокоить нас, Неруда пишет три дня спустя, 14 июля, несколько строк в шутливом тоне:
«Докладываю: прибыл из Елисейского дворца, куда я ездил разряженный, как павлин. Обнимаю вас обоих и вашу Марину. Будьте здоровы. Пабло, Матильда, Лаура Рейес, Энрике Бельо».
И снова тревожная весть. 30 сентября он посылает мне фотографии, сделанные 18 числа, когда отмечался День независимости «и посольство впервые широко открыло двери. Помимо приглашенных, пришло около тысячи чилийцев. Официальное торжество не состоялось, правительство запретило устраивать его из-за землетрясения, и потому это был не дипломатический прием, а просто праздник для чилийцев, который с большим увлечением подготовили в основном самые юные члены чилийской колонии».
А чуть ниже следует печальное сообщение:
«Пишу тебе из клиники, где все еще прохожу обследование, от него я ослабел и упал духом. Напиши мне что-нибудь хорошее, может, мне станет полегче.
В середине октября в Чили возвращается доктор Рауль Бульнес. Я попросил его известить наших друзей о моих нынешних болячках и о медико-хирургических прогнозах. Он тебе позвонит или пришлет записку.
Обнимаю вас обоих и Марину тоже, которой шлю особый, больничный, совершенно стерильный поцелуй. Привет. Пабло Неруда».
Когда доктор Бульнес вернулся в Чили (напомню: он принимал участие в создании дома в Исла-Негра вместе с Эладио Собрино и Пабло Нерудой), мы долго с ним беседуем. Он присутствовал на операции, которую Неруде сделали в больнице Кашен в Париже. Рауль — очень тонкий человек. Он мне многое рассказывает, однако о диагнозе умалчивает, возможно руководствуясь правилом: «Умный и так поймет». Поскольку соображаю я туго, то продолжаю надеяться на лучшее.
Я представляю отчет о беседе. Решено, что я поеду к Неруде. До отъезда необходимо выяснить, не собирается ли Неруда в Чили — после того как он стал Нобелевским лауреатом, его здесь очень ждут.