105. Европа совершает открытие

С этого изгнания начался новый период в его жизни. В 1949 году критики назвали Неруду первым поэтом Латинской Америки. На нашем континенте такое мнение было, можно сказать, единодушным. Но в Европе, если не считать людей посвященных, широкой публике он не был известен.

Неруда вообще постоянно завоевывал все новые и новые аудитории. Поначалу он был поэтом провинции Темуко, затем, в Сантьяго, стал поэтом студенчества двадцатых годов, позднее вся страна признала его своим национальным поэтом, гордостью чилийской литературы.

Четыре года Неруда провел в Азии, но почти никто там не понял, что это — поэт. Даже те, кто был с ним знаком, читать его не могли, так как испанский язык в тех широтах совсем не в ходу.

Его слава росла, если можно так выразиться, благодаря личным контактам, благодаря физическому и духовному присутствию его самого и его книг сначала в Аргентине, потом в Испании, Мексике, во время его коротких поездок почти по всем странам Латинской Америки. Таковы были пределы его славы в ту пору, и в этих пределах имя его гремело.

Но большинству читателей Северной Америки и Европы это имя практически ничего не говорило. Однако вынужденное изгнание Неруды, несколько лет, прожитых в Старом Свете, участие в общественном и политическом движении того времени способствовали тому, что его поэзия нашла дорогу к читателям других культур, других языков, завоевала себе новых восторженных поклонников.

Его принял даже тот город, о признании которого двадцать лет назад он не мог и мечтать. Париж стоит тысячи месс. А он служил свои мессы не только талантом, но и преданностью. В мае Национальный комитет французских писателей устроил в честь иностранных писателей — участников Конгресса сторонников мира прием в La Maison de la Pens?e[128]. Там Неруда прочел свое стихотворение «Беглец». «Что можешь ты, проклятый, против ветра? / Как уныла твоя ничтожно малая победа! / Когда Поль Элюар, и Арагон, и Эренбург / со мною были, / как и храбрейшие писатели Венесуэлы и многие другие, и другие, / ты, проклятый, / был там, был там, где Эсканилья и Куэвас, / Пелюшено и Поблете!»

На французский поэму перевела Алис Арвейлер, а прочел перевод — посвятил Неруду в рыцари поэзии — сам Луи Арагон.

Неруду всегда влекло к людям, близким по духу. В Париже оказалось много старых друзей — товарищи по Испании, которые в дни Гражданской войны организовали ему переход через Пиренеи, друзья по мексиканским событиям, а также Эренбург, Арагон, Анна Зегерс, Николас Гильен, Жоржи Амаду, много латиноамериканцев. Появились и новые друзья: Поль Элюар, Поль Робсон, Жан Марсенак, Пьер Куртад, Ренато Гуттузо.

Неруда, последнее время живший в полном уединении, довольствовавшийся неспешными речами контрабандистов и конокрадов в глухой сельве, вдруг оказался в столице мира и, как истомившийся по лакомствам гурман, наслаждался общением и собственной популярностью. Он был в моде, давал по десятку интервью в день.

Но все свои вечера он отдавал друзьям. А с каким наслаждением утром по воскресеньям он отправлялся на Блошиный рынок, где тратил — а может, приобретал? — время, как на Восточном базаре в Сантьяго.

Париж он завоевал, водрузил в нем свое знамя. Теперь стрелка компаса указывала на другую, еще неведомую, но притягательную столицу — Москву.