137. Поэзия в воздухе и на земле

Неруда живет в XX веке, ему приходится кое в чем менять свои привычки, например он начал писать стихи в воздухе. В самолете, летящем из Икике в Вальнар со скоростью восемьсот километров в час, он каракулями набрасывает стихотворение в память об Элиасе Лаферте. В этом стихотворении есть нечто от поэзии Рубена Дарио: «Сейчас, когда ушел навеки / тот человек чистейшей пробы, / не плачу, прячу горя реки — / так он учил, — в беде не дрогну». В Элиасе Лаферте было то истинно народное достоинство и утонченность, какие отличали Модесто, героя Гражданской войны в Испании, с которым Неруда на моих глазах долгими часами беседовал в пражской пивной. За тем же столиком Неруда пишет другому испанскому поэту, Маркосу Ане, который еще юношей был приговорен к двадцати четырем годам заключения. Неруда не боится писать на случай — в жизни много случайного и мало постоянного.

В журнале «Принсипиос» за январь — февраль 1962 года коммунист Неруда публикует статью «Коммунистической партии Чили по случаю ее сорокалетия». В марте на XII съезде партии он произносит речь «Новые герои Америки».

Вдруг, после долгих размышлений и колебаний литературного и политического характера, отношение к Неруде переменилось. 30 марта факультет философии и педагогики Чилийского университета на публичной торжественной церемонии в актовом зале присуждает Неруде звание почетного доктора «в знак признания его многогранной литературной деятельности мирового значения». С приветственным словом выступил Никанор Парра. Ответную речь, по выражению Неруды, произнесли «Мариано Латорре, Прадо и моя собственная тень». В ответной речи Неруда дал глубокий анализ различных литературных течений Чили и собственного творчества.

За несколько лет до этого, 11 ноября 1955 года, на кладбище «Хенераль» Неруда прощался с Мариано Латорре. Многие эстеты морщились при упоминании этого писателя, который поставил своей задачей внести в прозу образ чилийского крестьянина, признать его верховным судьей жизни, уполномоченным самой землей. Теперь в начале своей речи Неруда подчеркнул, что его собственное творчество никак не связано с произведениями Латорре, однако после долгих размышлений он оценил в Латорре «черты большого писателя… Это был настоящий писатель, истинный герой, и ни один народ в мире не может позволить себе роскошь обойти молчанием такую фигуру». А Латорре был не только обойден вниманием, он оказался жертвой «недоброжелательства и поверхностной, сосредоточившейся лишь на нескольких именах критики». Неруда как в литературном, так и в общественном отношении занимал совсем иное место, но для него Латорре был тем, кто «из родного лозняка сплетал колыбель чилийской нации», и этого довольно, чтобы признать его место в литературе.

Педро Прадо, другого покойного члена факультета, Неруда оценивает с другой стороны. Страстный противник провинциализма — а Чили двадцатых годов была глухой отсталой провинцией, — Неруда вырывается из немоты родного захолустья, где вполне обходились односложными словами, попадает в столицу и знакомится с блистательным собеседником, изливающим потоки красноречия, способным вещать обо всем на свете, причем его речи — некий перпетуум мобиле, приводным ремнем которому служат мысли, почерпнутые отовсюду. Этот человек говорил постоянно, ибо всегда и во всем любил высокое напряжение мысли.

Прадо первым посвятил «Собранью сумерек и закатов» «трезвые строки мастера, исполненные глубокого смысла и того предчувствия, каким сияет заря на море». Но с ним у Неруды были серьезные разногласия. Неруда в большей степени принадлежал улице и природе. Он не мог подолгу выдерживать бесконечные витийствования о тайнах бытия, не делая при этом ничего для сегодняшней, действительной жизни. Он был беден, но аскетизм отвергал. Неруду не привлекали засушенные метафизические умствования. А Педро Прадо не волновали бури литературной и тем более социальной революций. С другой стороны, Неруда был так увлечен Аполлинером и Стефаном Малларме, что даже напечатал «Попытку стать бесконечным» без знаков препинания. Тогда же он начал испытывать интерес к Ленину.

В поисках корней своего творчества Неруда уходит намного глубже, «к нашему первому креольскому романисту» и, как ни парадоксально, поэту Алонсо де Эрсилье. Впоследствии у него будут друзья — Андре Мальро, Луи Арагон, Илья Эренбург, — которые своим все анализирующим интеллектом напомнят Неруде Прадо, хотя во многих отношениях люди они были совершенно разные.