108. Встреча с Пушкиным

Впервые в Советский Союз его привела поэзия. В 1949 году он был приглашен на чествование собрата по перу: отмечалось стопятидесятилетие со дня рождения Пушкина. Поэзия Неруды пересекла границы Советского Союза задолго до него самого. Уже десять лет назад в Москве увидела свет «Испания в сердце» в переводе Ильи Эренбурга. Еще раньше, в 1938 году, читал свои переводы из этого произведения чилийского поэта Федор Кельин. Последняя одиссея Неруды вызвала многочисленные отклики в советской прессе, главным образом в «Новом времени» и «Литературной газете». Имя поэта приобрело в Советском Союзе известность со времени испанской войны. Оно часто упоминалось в телеграммах оттуда, из Испании, и в столь лестном контексте, что, приехав в Союз, поэт сразу понял, насколько популярен здесь. Неруда был гостем ВОКСа[133], который занимался тогда связями с зарубежными странами. Его первой переводчицей и сопровождающей была молодая женщина Вера Кутейщикова, которая позже сделается признанным авторитетом в советской латиноамериканистике. Она тогда только что вышла замуж за Льва Осповата, ставшего впоследствии глубоким знатоком культуры и литературы нашего континента и, в частности, переводчиком поэзии Неруды.

Неруда побывал в Михайловском. Много лет спустя, в связи с его восьмидесятилетием, Вера Кутейщикова вспомнила об этой поездке, о селе Михайловском, имении Пушкиных. Праздник проходил под открытым небом, собралось очень много народу: там были крестьяне, были и поэты, и многочисленные почитатели Пушкина, добиравшиеся в Михайловское кто как мог. И вдруг, когда праздник был в самом разгаре, совсем близко ударила молния. Разразилась гроза. Неруде показалось, что он снова в Темуко, что и ливень, и вся эта сцена как-то непосредственно связаны с ним.

Восьмого июня он прибыл в Ленинград. Это пора белых ночей. Всего лишь на полчаса город погружается в бледные сумерки, и снова возвращается день. Неруде хочется все увидеть. Он катается по Неве, по каналам. Атмосфера этого города захватывает его. То на одном, то на другом мосту ему чудится развевающийся плащ друга, поэта, убитого на дуэли много лет назад. (А как похож этот плащ на тот, что носил когда-то юный чилийский поэт, сын железнодорожника.) Сосредоточенный, молчаливый, входит он в дом Пушкина. Внимательно разглядывает книги. Понимает, что многие из них принадлежат перу самого поэта. Когда он выходил, «под Ленинградом / в медленном вальсе / ели кружились / на морском горизонте»[134]. Неруда приехал к поэту, который более ста лет покоится в земле, сраженный пулей. Приехал, чтобы увидеть кровь убитого поэта. Увидеть, что рана закрылась, что поэзия победила смерть.

У порталов, в вестибюлях, под арками, возле Адмиралтейской иглы, между колоннами Святого Исаакия глазам Неруды представляются тени Гоголя, Достоевского и поэтов, его братьев по духу, начиная с Маяковского.

А недалеко отсюда через восемьдесят лет после смерти Пушкина «Ленин… под надеждою подпись поставив свою, / переделал историю…» Тогда-то и оказалось, что «не шла больше кровь / из раны, оставленной пулей убийцы»[135].

Его друг, молодой Пушкин, говорить не мог; Пушкина надо было читать. Неруда со страстью погрузился в его поэзию, зная, что так лучше поймет и Россию, и Советский Союз.

У старого ленинградского букиниста Неруда купил несколько прижизненных изданий Пушкина и собрание его сочинений в одиннадцати томах. Много лет спустя он подарил Чилийскому университету свою библиотеку, в том числе и эти книги, приобретенные на берегах Невы. Тогда же приобрел и «Готский альманах» 1838 года, «по той лишь причине, — объяснил он, — что там оказалась одна-единственная строка, да еще набранная самым мелким шрифтом: „Февраля 12 дня 1837 года от раны, полученной на дуэли, умер русский поэт Александр Пушкин“. Короткая строка, — добавил Неруда, — пронзила меня как кинжалом. В мировой поэзии и поныне кровоточит эта рана». Он вступил в храм пушкинианы.

Такова была его первая встреча со страной, куда он еще вернется не раз.

В Большом театре уже шло торжественное заседание, а Неруда вместе со своей переводчицей Верой Кутейщиковой еще только мчался из аэропорта. Так что к началу заседания он опоздал. Когда же вошел и сел, по залу словно пронесся ветерок. Сколько лет минуло с тех пор, как Габриэла Мистраль и профессор Торреальба, еще в Темуко, впервые познакомили его с произведениями русских писателей. И вот он здесь, на этой земле, и как будто узнает все вокруг и чувствует, что наконец-то он попал в страну, о которой мечтал с детства.

Страна — это народ, природа и друзья. Торжественное чествование Пабло Неруды 27 июня 1949 года проходило в Московской консерватории. Большой зал был переполнен. Пришли Овадий Савич, его переводчик, Эренбург, Кирсанов, Фадеев, Мартынов, Михалков, Софронов.

В клубе одного из крупных московских заводов он читал свои стихи. Владимир Кузьмищев, переводчик, сопровождавший его на этот вечер, рассказывал, какое колоссальное впечатление произвела на советских рабочих «Песнь любви Сталинграду». Кузьмищев вспоминает о некоторых, экстравагантных, на его взгляд, привычках поэта. Так, например, каждый раз, приезжая в Москву, он заказывал белошвейке, испанке по происхождению, дюжину рубашек. С особым пристрастием Неруда относился к форме воротничков. Он буквально влюблялся в вещи из-за каких-то деталей. Если же изюминки не обнаруживал, то не успокаивался, пока не добивался желаемого. Иногда Кузьмищева удивлял его отсутствующий вид, полное равнодушие к местам, которые они посещали. Но затем в стихотворениях Неруды он находил какие-то повороты и неожиданные оттенки, уловленные этим якобы сонным взглядом, который по-своему преобразовывал действительность, видел ее так, как это свойственно ему одному.

На вечере 27 июня в Большом зале консерватории, организованном Союзом писателей в честь Неруды, председательствовал Александр Фадеев, автор «Разгрома» и «Молодой гвардии». В нем приняло участие много поэтов, в том числе Николай Тихонов и буйный Семен Кирсанов, который позднее побывает в Чили и станет пылким другом чилийского поэта. Был там и Константин Симонов, в котором Неруда иногда видел что-то от истинного чилийца, а иногда — от турка; на этом высоком крепком мужчине, как и на всех советских людях, прошедших сквозь огонь и дым войны, навеки остался ее отпечаток. В тот день выступал Илья Эренбург. Он и Неруда переводили книги друг друга, писали к ним предисловия. Советский писатель перевел «Испанию в сердце», а чилийский поэт написал предисловие к его вышедшей в Мехико книге «Смерть захватчику!». В ней были собраны статьи, которые ежедневно появлялись в советской прессе во время войны и били по Гитлеру пулеметными выстрелами. Эренбург произнес речь, исполненную глубокого проникновения в поэзию Неруды. В ней он развил те мысли, которые изложил в своем предисловии к книге Неруды, вскоре вышедшей в Гослитиздате. По мнению Льва Осповата, «блестящей статьей Эренбурга „Поэзия Пабло Неруды“, опубликованной в 1949 году, в нашей стране начинается период серьезного изучения творчества чилийского поэта».

С этого времени творчество Неруды становится постоянной темой исследований советских специалистов по латиноамериканской литературе. О нем написаны сотни статей и эссе. Почти все его произведения опубликованы на русском языке, а некоторые переведены и на другие языки Советской страны.

Иностранных писателей, посещавших Советский Союз, обычно спрашивали, где бы они хотели побывать. Не колеблясь ни минуты, Неруда ответил: «В Сталинграде». Там он обнажил голову, почтив память Рубена Руиса Ибаррури, сына Долорес.

Этот знак внимания не ускользнул от Пасионарии. «Как рассказать о моей скорби, — признается она, — самой глубокой из всех скорбей, скорби матери, потерявшей сына. Единственного сына. Из шестерых детей, которых я родила, у меня осталась одна Амайя». В своих воспоминаниях Долорес Ибаррури подчеркивает, что только Пабло Неруде удалось сплавить воедино Испанию и Сталинград. Чтобы показать это на примере, она, истинная любительница поэзии, находит самые точные строки:

Спрашивает испанец, привставая с земли

возле стены расстрела: жив ли еще Сталинград?

Из глубины застенков черных глаз вереница

стены камер буравит именем славным твоим.

Кровь героев твоих Испанию пробуждает:

ты душу ей отдал в год, когда она порождала

своих героев, как ты сегодня их порождаешь[136].

В этом первом своем путешествии Неруда наконец увидел тот город, которому, еще не зная его, посвятил две «Песни любви».

Когда Неруда приехал на берега Волги, прошло уже четыре года, как отгремела война. Стояло лето. Все возрождалось из руин. И поэту неудержимо захотелось написать еще одно, третье стихотворение — третью Песнь любви. Возвращается нормальная жизнь: «собака плетется под солнцем, в пыли, / торопится девушка / с конвертом в руке… / …только Волга / спокойно несет свои темные воды. / …дети вернулись, / школы вернулись, / вернулась любовь, / матери / снова рожали; / вишни вернулись / на ветки, / ветер — / под небо…»[137]. Город умер и воскрес. «А там, в вышине, / акации ветка, / листья, цветы / и шипы, что готовы к защите, / и большая весна / Сталинграда, / и бессмертный навек аромат / Сталинграда»[138].

В Москве Неруда предпочитал останавливаться в гостинице «Националь». И особенно радовался, когда ему давали номер, где после переезда правительства из Петрограда в Москву несколько дней жил Ленин. Но иногда его поселяли в барочном «Метрополе», блиставшем стародавней роскошью, где до революции любили бывать дворяне и богатые дельцы. Это был многокомнатный номер с двумя концертными роялями, с огромными ванными, украшенными лиловыми цветами и изумрудными листьями. Пушистые ковры чистой шерсти, в которых утопала нога, сильно электризовались. Кузьмищев вспоминает, что, когда докладывали о госте, Неруда просил его чуть-чуть подождать, а сам в течение нескольких минут накапливал электрический заряд; когда гость входил, Неруда непременно дотрагивался до него, например пожимал руку, и — проскакивала искра. Гость, разумеется, пугался. Некоторые всерьез верили, что мозг чилийского поэта обладает электрической силой.

После первого своего приезда Неруда бывал в Москве часто. Каждый год он должен был принимать участие в работе Комитета по международным Ленинским премиям «За укрепление мира между народами». Однажды, вернувшись в Чили, он рассказал, что обнаружил в Эрмитаже портрет Алонсо де Эрсильи-и-Суньиги, который одни приписывали Эль Греко, другие же считали, что он принадлежит кисти неизвестного художника. В Чили вокруг этого портрета, репродукцию которого Неруда привез с собой, поднялась большая шумиха. Это неудивительно: увидев его, Неруда тоже буквально замер, не веря собственным глазам.

Будучи членом Комитета по Ленинским премиям мира, Неруда выдвинул кандидатуру колумбийского писателя и лингвиста Бальдомеро Санин Кано. Как это принято, кандидату был послан телеграфный запрос, согласен ли он принять награду. Составить телеграмму поручили Неруде. Потом он с восторгом показывал всем ответ. И дело было не только в том, что Санин Кано выразил в нем глубокое удовлетворение и благодарность, но также в том, что к ответу была приложена телеграмма Неруды с исправленными грамматическими ошибками. Вечный конфликт между лингвистом и поэтом! Неруду это очень позабавило.

Иногда во время заседаний жюри поэт вдруг принимался писать стихи или рисовать свою переводчицу Эллу Брагинскую. Он разговаривал с ней обо всем на свете, он вообще до смерти любил разговаривать с женщинами, особенно если им было хоть в малейшей степени свойственно кокетство. Однажды на заседании он увидел, что его сосед, итальянский художник Ренато Гуттузо, рисует эту же самую женщину. Неруда сразу приуныл.