57. Речь «al alimón»
Неруда теперь не голодает, обедает каждый день, но с деньгами по-прежнему туго, да и будущее весьма туманно.
Летом он уезжает на юг, в Пуэрто-Сааведру, и работает там над второй книгой «Местожительства». Поэт всматривается в море своего детства более зрелым, приметливым взглядом. Он пишет стихи, близкие «Песни отчаяния». Судя по строкам, что-то стронулось в душе поэта, что-то переменилось. Семейная жизнь уже в тягость, с Марукой ничего не ладится. По возвращении в Пуэрто-Сааведру поэт проникается тоской о том, что так полнило его сердце десять лет назад. Теперь это сердце «покрыто пылью».
«О, если б ты вдохнула жизнь в него, / оно б отозвалось глухим неясным гулом, / вагонным перестуком, давним сном у берега морского…». Былая любовь живет в нем, преследует, точно призрак. В Пуэрто-Сааведре поэт пишет «Южные воды», стихотворение, пронизанное мучительным чувством одиночества:
Эти земли безлюдны, и я говорил о них,
о землях, насквозь безлюдных,
где суша полна океана,
и где нет ничего — только след коня,
ничего — только ветер, совсем ничего —
только ливень, разверстый над морем,
ничего — только ливень, встающий над морем[65].
В Сантьяго, после летнего отдыха, отнюдь не безмятежного, Неруду ждет радостное событие: впервые выходит в свет его «Восторженный пращник». Эту книгу поэт не решался издавать целых десять лет. Теперь, за истечением срока давности, ему простятся «грехи молодости» — былые излишества чувственности и те откровенные влияния, о которых он скажет в вводном слове к «Восторженному пращнику».
Затем будет еще одна великая радость — первое издание «Местожительства». Неруда отчаянно боролся за судьбу этой книги еще в бытность консулом на далеких и горестных землях Востока. Мысль о публикации «Местожительства» буквально преследовала поэта. И свидетельство тому — письма к аргентинскому другу Эктору Эанди. Книгу так и не удалось издать ни в Испании, ни в Аргентине, несмотря на все старания и усилия испанского поэта Рафаэля Альберти и самого Неруды.
Эта книга вышла в Сантьяго. Ее издал Карлос Насименто, верный и, пожалуй, единственный издатель раннего Неруды… Т. С. Элиот называет апрель «жестокосердным месяцем» в своей поэме «Опустошенная земля», но здесь, в Чили, это благодатный месяц, отливающий осенним золотом. Для Неруды апрель стал счастливым месяцем, ведь из печати вышла книга, которая вызревала среди его безмерного одиночества в Чили, среди пронзительной тоски в британских и голландских колониях на далеком Востоке.
Для Чили тех времен, когда уровень издательского дела был весьма невысок, книга «Местожительство — Земля» выглядела просто роскошно… Вскоре Неруда снова поступил на дипломатическую службу в Министерство иностранных дел. 25 августа 1933 года он пишет отцу о своем назначении на консульскую должность в Аргентине. Впервые поэт обращается к нему с ласковыми словами: «Дорогой папа», из чего можно заключить, что родитель переменился к Пабло и готов поверить, что его беспутный сын, «ставший по глупости поэтом», сумеет заработать на хлеб и обойдется без отцовской помощи. Неруда уехал из Чили второпях, не успев проститься с отцом как подобает.
Министерство, утвердившее назначение Неруды, не выдало ему по всегдашней безалаберности денег на билеты. И вот тут его выручила Амалия, та самая несговорчивая и желанная вдова, за которой он ухаживал напропалую, упорно добиваясь ее расположения. Недоступная красавица одолжила ему тысячу песо на проезд.
В те годы Буэнос-Айрес — самый большой испаноязычный город — манил поэтов, мечтавших о признании. В Буэнос-Айресе Неруда быстро сводит знакомство со многими литераторами. Но так же быстро он приходит в уныние от настоящего потопа скучнейших деловых бумаг, за составлением которых проводит часто в консульстве все немногие месяцы, что ему довелось пробыть в Аргентине.
Правда, его жизнь скрашивает дружба с генеральным консулом Сократом Агирре, отцом темноволосой девочки по имени Маргарита. Эта девочка с живыми яркими глазами сдружилась с дядей Пабло, который обожал ходить ряженым в дни праздников. Судьба распорядилась так, что позднее Маргарита Агирре стала одним из лучших биографов Пабло Неруды.
Усталость от нудной канцелярской службы скажется с стихах, в настрое стихов, которые поэт напишет в аргентинской столице. «Случается, я устаю быть человеком». Поэт, с детства привыкший к зелени лесов, чувствует себя потерянным среди бесчисленных лавок, удушливых парикмахерских запахов, портняжных мастерских, «обвала товаров», среди лифтов и глаз «под стеклами очков». Он устает и от самого себя. От своих волос, от собственной тени. Вот бы устроить переполох, «прогуляться с острым зеленым ножом в руке». Он устал жить в сплошной тьме, словно «слепой корень». И зачем ему столько бед, одни беды? До чего надоело собственное лицо за тюремной решеткой! «Walking around» рассказывает о тяжелом душевном состоянии поэта. Все стихотворение «Безысходящее»[66] заставляет его проклинать собственную жизнь, рухнувшую в «глубокий бумажный провал», «во мрак конторского распорядка». Ему отвратительны «званья и официальные действа», мерзки «министерства, учреждения и штемпеля…»
Он переводит стихи из сборника Джеймса Джойса «Камерная музыка» и публикует их на страницах журнала «Ревиста интернасиональ де поэсиа» в Буэнос-Айресе в 1933 году.
Отношения с женой вот-вот оборвутся… В их доме какое-то время живет чилийская писательница Мария Луиса Бомбаль, та кокетливая сумасбродка, что дерзко озорничала на главной площади в Темуко. В Буэнос-Айресе она написала два романа: «Последний туман» и «Одетая в саван». В ту пору Неруда увлекся ее сестрой — Лорето… Мария Луиса Бомбаль испытала на своем веку немало горя. Всю жизнь Неруда тянулся к ней… как к писательнице. Это ее он назвал «любимой огненной пчелкой». Спустя полвека поэт встретился с ней в Соединенных Штатах. Она уже не вставала с постели, но по-прежнему пила, чтобы хоть как-то заглушить боль разочарований и обид.
Встреча безмерно удручила Неруду.
Марука Ахенаар молча, с неизбывной печалью в глазах следила за всем, что позволял себе Неруда. Она была ему верной женой, но он все больше отдалялся от нее. Женщины в один голос твердили: Марука ему не пара. Подруги поэта, снисходительно улыбаясь, звали ее «гренадершей».
Неруде всегда хотелось найти в женщине материнское тепло — ведь он остался сиротой в младенчестве. Мария Луиса Бомбаль отказалась от этой «чести»: «Не все из нас годятся ему в матери…»
Настоящим подарком судьбы стало для Неруды знакомство и дружба с Федерико Гарсиа Лоркой, который приехал в Буэнос-Айрес на премьеру своей трагедии «Кровавая свадьба». Неруде, как и всем, приносили огромную радость встречи с испанским поэтом. В то время с Гарсиа Лоркой сблизились Оливерио Хирондо{78} и Нора Ланг, Пабло Рохас с женой — белокурой Ампаро Мон, Рауль Гонсалес Туньон{79}. Пабло Неруда был непременным участником бесшабашных, а порой «святотатственных» увеселений, которые длились до рассветного часа. Они отвлекали его от тусклого прозябания в конторе и от семейного разлада.
Блистательный Федерико затмевал на вечеринках нашего поэта своим остроумием, жизнелюбием, смехом, пеньем, зажигательной пляской. Пабло сам, без тени обиды, отходил на второй план. Гарсиа Лорка нередко садился за рояль и, импровизируя, создавал музыкальные портреты своих друзей. Неруду он «играл» в замедленном темпе. Накануне отъезда в Испанию Лорка сказал: «Мне не хочется возвращаться. Я скоро умру. У меня какое-то странное предчувствие».
Пабло нигде не изменял своей привычке шумно отмечать день рождения. В Буэнос-Айресе среди его гостей были Рамон Гомес де ла Серна{80} и Артуро Капдевилья{81}. В тот знаменательный вечер друзья устроили праздничную прогулку по городу, за ними следовало пустое такси. Это была выдумка Федерико. На вопрос, зачем они взяли такси, он отвечал — «для фасону». Вот так вся развеселая компания добралась до ресторана «Рыбка» в районе Ла-Бока.
Через много лет, 19 октября 1956 года, Неруда, выступая перед студентами в конференц-зале Чилийского университета, сказал, что Федерико Гарсиа Лорка — самый счастливый человек, какого он знал в жизни. И вспомнил, что познакомился с ним в доме аргентинского писателя Рохаса Паса. По странному совпадению Рохас находился при смерти в те самые минуты, когда Пабло говорил о нем в Чилийском университете…
Задним числом Пабло признался, что едва не погубил Федерико, когда они были в гостях у одного из аргентинских миллионеров. В поместье этого латифундиста было все, что полагалось, — и рукотворное озеро, и высоченная башня. Неруда вместе с одной прельстительной красавицей в белом наряде поднялся на самый верх этой башни. Гарсиа Лорка весьма охотно играл роль «сводника». Опьяненный свежим ветром, что вольно гуляет по бескрайней пампе, Неруда смело ринулся в любовную атаку. Ночь была темная, почти беззвездная. Федерико почему-то решил, что настал самый подходящий момент кричать во весь голос: «Да здравствует Поэзия!», «Да здравствуют все противники Ортеги-и-Гасета{82}!» От избытка чувств испанский поэт начал громко звать на башню других гостей. Неруда рассердился на него, а тот, пустившись вниз по лестнице, упал и чуть не сломал ногу. «Я сказал ему: „Господи, что ты за дурень!“» А этот «дурень» был величайшим поэтом Испании, самым обаятельным из друзей Неруды. Их соединяла поэзия, что всегда служила верным мостом между Испанией и Америкой.
Оба поэта считали, что один из главных строителей поэтического моста, переброшенного через Атлантический океан, непростительно, незаслуженно забыт. Забыт человек, который написал эпическую «Песнь во славу Чили» и «Песнь Аргентине».
В 1933 году Пен-клуб Буэнос-Айреса устроил банкет в честь Неруды и Гарсиа Лорки. Когда Федерико сел в одном конце длинного стола, а Пабло Неруда — в другом, устроители банкета, да и все приглашенные, недоуменно переглянулись. Первым взял слово Неруда. Он встал и торжественно произнес: «Дамы…» А с противоположного угла подхватил Гарсиа Лорка: «И господа! Вы, должно быть, знаете, что в корриде есть прием, метко названный „al alim?n“[67], когда быка дразнят сразу два тореро, прикрываясь одним плащом…» Вслед за Лоркой чилийский поэт объявил, что они с Федерико будут выступать вдвоем, как бы бросая вызов почтенной публике, и «призовут на трапезу того, кто давно сокрыт мраком самой огромной из смертей… Мы призовем того, кто когда-то был несравненным супругом Жизни и, расставшись с ней, навсегда овдовел… Мы будем повторять его имя, пока оно не восстанет во всем своем могуществе из неправедного забвенья».
Лорка говорит, что стоит лишь назвать это имя, как «вдребезги разобьются бакалы, взлетят над столом вилки… Назовем же имя поэта Америки и Испании! Это — Рубен…» «Дарио», — заканчивает фразу Неруда и обращается к собравшимся с вопросом: «Где у вас в Буэнос-Айресе площадь имени Рубена Дарио?» И Лорка: «Где памятник Рубену Дарио?» И снова Неруда: «Он так любил парки. Где же парк Рубена Дарио?» Затем вопрос Лорки: «Или хотя бы цветочный магазин, где в память о Рубене Дарио продавали бы только розы? Он покоится в „родной земле“ Никарагуа под ужасающим львом из мраморной крошки… Одним-единственным прилагательным этот поэт мог вызвать шум леса… С грустным ироническим сомнением он провел рукой по коринфской колонне, что простояла века». Лорка блистательно сказал о том, какое богатство принес Рубен Дарио своей родине:
«В Испании он, воистину испанский поэт, учил зрелых мастеров и школьников, учил с той удивительной душевной щедростью и всеохватной широтой, какой так недостает нынешним поэтам. Он был учителем Валье Инклана{83}, Хуана Рамона Хименеса{84}, братьев Мачадо{85}. Нива нашего благородного языка впитала живительную влагу и едкую соль его поэтической речи. Со времен Родриго Каро{86}, братьев Архенсола{87} и Хуана де Аргихо{88} испанский язык не знал такого празднества слов, такого дерзкого столкновения согласных, такого неистового сиянья, такой совершенной формы, как у Рубена Дарио. Он прошел по Испании, как по родной земле, и все ему было близким — от полотен Веласкеса, костров Гойи, грусти Кеведо{89} до пышущих румянцем крестьянок Мальорки».
А Неруда скажет, что, коль скоро нет памятника Рубену Дарио на земле, надо создать ему памятник нерукотворный «в воздухе, в горних просторах». И Лорка захочет возложить к его подножию «ветвь алых кораллов — кровь поэта… биение, трепет его нервов, точно сноп лучей, запечатленных на фотографии… его затуманенный, отрешенный взгляд, взгляд поэта, чье богатство — мириады слез. И все его изъяны… мучительное похмелье, завораживающий дурной вкус, бесстыдное многословие, что согревает человеческим теплом лавину его стихов…».
В 1982 году впервые была опубликована «Голубка внутри, или Стеклянная Рука. Вопросник в стихах, составленный в городе Буэнос-Айресе бакалавром доном Пабло Нерудой и иллюстрированный рукою дона Федерико Лорки». Дело в том, что это произведение долгие годы существовало в одном-единственном экземпляре. Он был подарен донье Саре Торни де Рохас Пас. Голубка, вышитая зелеными нитками, украшала переплет из мешковины. Уникальная книга сама по себе является библиографической редкостью, но главное — это творение двух великих поэтов; один написал стихи, а другой сделал рисунки. В этой книге нет ничего веселого, праздничного. Она открывается грозным пророческим стихотворением «Одна лишь смерть». В нем таится предчувствие близкой смерти поэта-художника. Не прошло и двух лет, как погиб Гарсиа Лорка. В книге угадана и смерть, настигшая второго поэта, который написал эти строки: «Я приплыву в тот порт, / где живет Она в мундире адмирала». Или — генерала? Предощущение смерти выразит тот, кто иллюстрировал книгу «Голубка…». На последней странице он сделает грозный рисунок и собственноручно напишет: «Отрубленные головы Федерико Гарсиа Лорки и Пабло Неруды — авторов этой стихотворной книги…»
Федерико возвращается в Испанию, а вскоре туда уедет и Пабло Неруда. 28 марта 1934 года он отправит из Буэнос-Айреса письмо сестре Лаурите:
«…Я не хотел писать тебе до срока, что меня посылают в Испанию, в Барселону. Похоже, я отправлюсь туда в ближайшее время. Как только узнаю о дне отъезда, тут же сообщу».