125. Никакая война не длится сто лет
Даже после того, как лютеране откололись от римско-католической церкви, война длилась все же не сто лет; так и страсти, вызванные разрывом Пабло и Делии, постепенно утихли, хотя у Делии, уже на склоне лет, конечно, что-то надломилось в душе. По городу ходили слухи о ссорах и взаимных обвинениях бывших супругов, некоторые из них, как искры из костра, долетали до рассеянных по всему свету друзей, но потихоньку все улеглось.
Делия, которая за двадцать лет жизни с Пабло забросила живопись, снова стала писать своих огромных изломанных лошадей. Атмосфера в «Мичоакане» изменилась, Делия даже перестала упоминать это название, она говорила просто «Лос Гиндос» или улица Линча, 164. Мастерскую она устроила в бывшей застекленной столовой, выходившей в парк и всегда залитой солнцем.
Дом уже не был тем проходным двором, каким он иной раз казался при Неруде. Кончились застолья, за которыми привечали званых и незваных, причем настолько никто не интересовался, какие люди сидят за столом, что однажды, уже за десертом, выяснилось: высокий, похожий на Бориса Карлова{138} мужчина — не кто иной, как начальник секретной службы правительства, которое в доме Неруды уважением не пользовалось.
Началось тихое царствование покинутой Делии; наконец-то она действительно стала полновластной госпожой изящных бесед, она излучала очарование, плавала, как лебедь, по водам высоких идей и с восхитительным апломбом высказывалась по всем вопросам.
По прошествии нескольких месяцев Пабло, окончательно поселившийся в «Часконе» с Матильдой, но пристально интересовавшийся жизнью Делии, так как очень хотел, чтобы она воспряла духом и стряхнула уныние, охватившее ее после мучительного разрыва, узнал, что в его бывшем доме «Лос Гиндос», теперь принадлежавшем Делии, сложился новый литературно-художественный кружок друзей. И вздохнул с облегчением.
Сам Неруда перенес все это спокойнее. Наконец-то кончилась изматывающая двойная жизнь. Теперь уже не было необходимости бежать куда-то после обеда. И не надо больше притворяться, даже можно открыто признать родное детище, которое сиротой при живом отце бродит по свету, громко крича: «Папа! Папа!», а Неруда упорно отрицает свое отцовство. Детище это — «Стихи Капитана».
Пабло очень хотел детей от Матильды. Хотела и она… Матильда вспоминает:
«Я трижды не донашивала, последний раз потеряла ребенка уже на шестом месяце. Чтобы сохранить его, я почти полгода пролежала в постели. И тогда Пабло решил: хватит, больше рисковать мы не будем. Он сказал: „Я возненавижу ребенка, если с тобой что-нибудь случится…“»
Завершилась предыстория любви, которая вспыхнула в один прекрасный день 1946 года, а позже, в Мехико, когда Неруда болел, связала их прочными узами. С тех пор они долгие годы встречались и расставались в аэропортах разных стран, и, даже окруженные звуками иноплеменной речи, притворялись, что незнакомы друг с другом. Они разлучались, чтобы встретиться вновь то на улицах Парижа, то в Трансильвании, где по ночам горят глаза графа Дракулы{139}. Лисичка была сотворена из глины Ньюбле, но, побывав с любимой в самых разных точках земли, Неруда видел в ней не только черный керамический кувшин из Кинчамале, но и амфору из Помпеи, города, который ждал две тысячи лет, когда с него снимут тяжелое покрывало лавы, города, расположенного недалеко от Капри, где они впервые зимой 1951 года спокойно делили кров.
Итак, с тайнами было покончено, они открыто жили в «Часконе» и в Исла-Негра. Они были счастливы. «Хоть это никому не интересно, — писал поэт, — но мы счастливы. Мы подолгу живем вдвоем на безлюдном чилийском побережье. Но не летом, когда выжженный солнцем берег становится желтым, как пустыня, а зимой, когда от прохлады и дождей распускается зелень и все покрывается желтыми, синими и пурпурными цветами».
Потекла размеренная жизнь, в которую, естественно, входили и поездки, и ежедневная работа над стихами, и даже болезни, когда Неруде запрещали разговаривать и он общался с людьми посредством писем. 17 января 1958 года я получил из Исла-Негра письмо:
«Валентин, ты уже знаешь, что врач на два месяца запретил мне разговаривать. То-то порадовался бы Хувенсио Валье. Я доволен — думали, что у меня кое-что посерьезнее. У меня есть блокнот, куда я записываю свои великие мысли, например: „Когда мы будем обедать?“ Кошмар! Мы так вас ждали, но из-за моей немоты никак не можем принять вас. Скажи Корреа [Корвалану], что к концу марта мне, вероятно, станет лучше. Вернется ли голос? Через месяц Тельо будет обследовать меня. Обнимаю, П.».
В день, когда в Чили официально начинается осень, он прислал мне письмо.
«Исла-Негра, 21 марта.
Дорогой Володя,
с горлом стало получше благодаря компрессам, которые мне ставит Косолапка. Иветта [Жуа] приезжает из Вальпараисо в воскресенье, мне жаль, что вы ее больше не повидаете. Если можешь, приезжай. Мы здесь до конца страстной недели. Я заканчиваю книгу и доволен ею. Пришла посылка от Хосе. О получении сообщи и передай ее от моего имени нашему другу. Скоро я набросаю план пропагандистской кампании и тот самый манифест.
На побережье — никого. Это чудесно. Погружаешься в нечто серое, влажное — куда лучше, чем яркое солнце. Нет никакого желания возвращаться в цивилизованные места.
Обнимаю, П.».
Однако в уединение Исла-Негра проникают голоса из внешнего мира. 11 августа он присылает мне две написанные от руки странички. «Дорогой Володя, я хорошо потрудился (писал письма), а завтра начинаю работать по-настоящему». Его беспокоят и возмущают постоянные козни против Кубы, происки Организации американских государств. Он пишет: «Относительно письма в ОАГ. Поскольку Фидель не приехал, я останусь здесь до пленума. Но письмо я написал и хочу, чтобы ты показал его Лучо{140}. Если содержание его удовлетворит, пусть печатают, может быть, даже на листовках, их можно будет вручить каждой делегации. Оригинал, который я тебе посылаю, передайте сеньору Море». И секретарь ОАГ, как и все делегации, получил послание Неруды в защиту Кубы.