30. Могила птиц

Шестьдесят лет отделяет нас от той пылкой любви. Срок более чем достаточный, чтоб лишить юридической силы запреты — рассказывать, говорить… Время открывает любой архив. Почти все главные действующие лица ушли из жизни. Новое поколение родичей Терусы превратило эту любовь в неотъемлемую часть своей фамильной хроники. И пока росла слава, росла популярность поэта, история этой любви становилась все более красочной, зримой, и наконец печать безмолвия была сломлена. О любви тети Тересы заговорили дальние и близкие родственники, заговорили со всей непринужденностью, с гордостью и даже порицая в какой-то мере социальные предрассудки былой поры.

1971 год. Чилийское посольство в Париже. Неруда с какой-то особой улыбкой на чуть дрогнувшем лице — будто пробежали отсветы воспоминаний о далекой сердечной тайне — представил мне человека лет сорока приятной наружности. Я знал, что это наш видный экономист из Центрального банка, что он приехал в составе экономической делегации, посланной президентом Сальвадором Альенде в Парижский клуб^{45} для пересмотра вопроса о внешней задолженности Чили. Неруда как посол возглавлял эту делегацию. Поэту оставалось лишь посмеиваться над собой, памятуя о своих сложных отношениях с цифрами. Он, понятно, не разбирался в финансовых премудростях. Однако политическая сторона этого дела была ему совершенно ясна.

Итак, среди чилийских экспертов, что умело вели свой корабль, минуя все подводные камни и рифы, сложенные из астрономических цифр, оказался человек, которого Неруда представил мне весьма кратко — племянник Тересы Васкес. Тот улыбнулся, видимо удивленный, что Неруда в столь официальной обстановке отметил лишь его родство с Тересой… Из немногого, о чем он со мной поделился, я понял, что любовь Тересы и Неруды стала семейной гордостью, и никто из родных теперь не считал нужным об этом умалчивать.

Спустя время появилась более словоохотливая племянница. 15 августа 1982 года она поместила в приложении «Буэн Доминго» письмо, в котором было много новых подробностей о первой любви Пабло Неруды.

Теперь о том, о чем попутно уже говорилось… Поэт, сменивший свое имя и фамилию на Пабло Неруда, оформил это официальным актом лишь в зрелом возрасте. Новая фамилия возникла и у Тересы, его возлюбленной номер один (по хронологическому принципу). Она — не Тереса Васкес, а Тереса Леон Беттиенс. Нет, это вовсе не литературный псевдоним. Просто ее мать вышла замуж во второй раз и захотела, чтобы ее дети получили фамилию ее нового мужа. Семья Тересы принадлежала, скажем так, к высшему обществу Темуко. Полудикий маленький городок, о котором пишет Неруда, вспоминая годы своего детства, скоропалительно утратил все свои демократические черты.

В городке-лагере на всех парах шло классовое расслоение. Семья Рейес оказалась в низах, стало быть, без права доступа в «благородное общество». Семья Леон попала наверх — в высшие слои. Племянница Тересы — Роса Леон Миллер (она опубликовала свою статью, уже будучи заместителем директора французской школы в районе Сан-Мигель, в Сантьяго) убедительно показала, какую фатальную роль сыграли социальные предрассудки в отношениях Пабло и Тересы.

«Моя тетя много раз мне рассказывала, почему все кончилось разрывом. Да и в моей семье нередко возникали разговоры на эту тему. Причина ясна: родители Тересы открыто воспротивились ее дружбе с молодым человеком из безвестной семьи. Родные поэта не были приняты в их кругу, да и он сам — тоже. Словом, девушке запретили с ним встречаться. Вдобавок ко всему его прозвали Хоте — за темный длинный плащ и широкополую шляпу…»

Хоте, как мы уже знаем, — оскорбительное прозвище, его, как правило, давали железнодорожникам, поэтам, художникам… Некоторые вольнодумцы награждали этим унизительным прозвищем священников… Словом, темукское общество не желало знаться с Нерудой: ведь он поэт и к тому же человек без средств. Открытая неприязнь, выказанная молодому поэту, безусловно, повлияла и на Тересу. Но так или иначе в ее сердце навсегда осталась эта первая любовь, перед которой оказалось бессильным «вероломство безграничного забвенья». Пабло стал неотъемлемой частью жизни Тересы, и она, несомненно, страдала от порушенной любви. От любви, что озарила ярким сияньем «весь мир и сизое детство» поэта и навечно сохранилась в его памяти. Может, ее боль — запоздалое раскаяние, и оно пришло к ней, когда стала восходить звезда нерудовской славы? Как знать… Однако, что ни говори, Тереса бережно хранила каждую записку, письмо, рисунок — словом, все, что возвращало ее во времена, наполненные ароматом цветущих апельсиновых рощ. Она часами листала страницы пухлых альбомов со множеством фотографий и писем, подписанных самыми разными псевдонимами, и в ее огромных глазах, столько раз воспетых поэтом, всплывала печаль. Юный Неруда скрывался под псевдонимом не только от собственного отца, но и от родственников любимой девушки, которые глумились над безродными кавалерами, над презренными «хоте». Племянница Тересы хорошо помнит один альбом, обтянутый светлой кожей, с листами плотного картона — желтого, розового и светло-зеленого цветов. В самом низу одного из листов были те памятные слова, обведенные квадратной рамкой, которые поэт когда-то вычертил на морском берегу в Пуэрто-Сааведре: «А уходя, я написал на влажном песке наши имена — ПАОЛО и ТЕРЕСА».

Но вряд ли Тереса была тихой овечкой, безропотно повиновавшейся законам своей касты! Сохранилась фотография, где девушка стоит в костюме индианки мапуче. Если бы в андалусском — другое дело. Андалусское, цыганское было уже дозволено и воспринималось как некая экзотика в духе Мериме. А вот подражать индейцам — это не просто «полная безвкусица», это уже проступок, нарушающий законы белой расы. Появиться в наряде индианки, надеть на лоб индейские украшения — все равно что перейти в стан извечного врага. Словом, это дерзкая выходка… Да, любовь с поэтом — явный вызов всему темукскому обществу. Решиться на такую любовь и не скрывать ее — куда труднее и опаснее, чем надеть смелый маскарадный костюм…

Душу темукской красавицы, скорее всего, долго жгла незаживающая рана любви, вспыхнувшей в краю, где «вода бежит и бежит из-под дрожащих ресниц неба», любви, которую Неруда сделал достоянием мировой литературы. Ну как по-другому объяснить, почему эта очаровательная, жизнерадостная женщина, окруженная толпой поклонников, оставалась незамужней многие годы?

Лишь четверть века спустя она обвенчалась с человеком на двадцать лет моложе ее! Он был шофером и прекрасно разбирался в пишущих машинках. Ее победительная красота не угасла и в сорок пять лет — Тереса оставалась все такой же прелестной. Она умерла чуть раньше Неруды, в 1972 году, в доме своей племянницы в Сантьяго, на улице Сан-Николас.

«Луна в лабиринте» как бы продолжает традицию ронсаровских сонетов о прекрасной Елене (ностальгия по утраченной красоте), но, хотя Неруда еще более драматичен, это все же не элегические стихи об ушедшей возлюбленной или, скажем, о том, что ее обезобразило всесокрушительное время. Это песнь о порушенной любви, о страждущем неостывшем пепле, который жжет сердце. Страстная любовь не захоронена на кладбище чувств, она — в могиле птицы, в осколке черного кварца, в маленьком обломке дерева, источенного дождем. И такой любви не страшно вступить в единоборство со Временем.