35. Исповедь и тоска в письмах
Неруда начал писать «Местожительство — Земля» в 1925–1927 годах, еще до первой поездки за границу. Это была суровая полоса его жизни. В странах Востока он продолжает работу над книгой. Там долгими, нескончаемыми днями поэт с тоской вспоминает Альбертину. 18 сентября 1929 года он сообщает ей в письме: «Моя новая книга скоро выйдет в Испании, в ней многое о тебе». Неруда посылает в этом письме первое четверостишие из «Мадригала, написанного зимой»:
В самой бездне бездонного моря
по бесконечным перечням ночи
скачет, словно конь, через время
твое немое, немое имя[50].
Немое, немое имя! Рафаэль Альберти не раз вспоминал о книге «Местожительство — Земля», которую он с друзьями хотел опубликовать в Испании, но потом все сорвалось. Впервые книга была выпущена в свет в Сантьяго 10 апреля 1933 года издательством «Насименто». Ее тираж был всего сто нумерованных экземпляров с подписью автора.
С Цейлона поэт посылает Альбертине стихотворение «Долгий плач». К тоске и усталости, ко всему безотрадному, что скопилось у Неруды в душе за последние годы юности, добавляется новое, гнетущее чувство оторванности от всего на свете. Он не может сладить с этим чувством на чужой земле Азии, еще не сбросившей цепи колониализма.
Неруда начинает переписываться с Альбертиной в семнадцать лет. В двадцать шесть лет он пошлет ей последнее письмо с Востока, с Явы. А по возвращении в Чили напишет этой женщине еще несколько писем.
В этих письмах заключена сокровенная история любви, которую не назовешь счастливой: в ней сошлись два настолько разных темперамента, два настолько несхожих человека, что даже любое ответное движение, равно как и молчание, неминуемо заставляло страдать того, кто отдался чувству всем своим существом. Письма к Альбертине — ключ к пониманию душевных свойств молодого Неруды. В каждом письме слышится биение его сердца. Эти письма — богатая и подробная летопись его бытия, его молодости.
В первом письме — оно послано из Пуэрто-Сааведры — есть автопортрет Неруды в полный рост. Вот он — молодой поэт! Стоит на морском берегу, без плаща, в шляпе с заломленными полями, в костюме, узколицый, глаза устремлены вдаль, руки в карманах. Неруда рассказывает своей подруге о маленьком событии: «Я украл котенка, совершенно очаровательного. Непременно привезу его в Сантьяго!»
Как герой из стихотворения Малларме, наш поэт тоже перечел все книги и давно разглядел все звезды южного неба, переговорил со всеми знакомыми. Он уже наизусть знает этот «унылый и пожухлый» городок. «Нестерпимо унылый», потому что рядом нет Альбертины. Их разделяет полтысячи километров. Отношения с родными совсем разладились.
«Все мои планы — писать, заниматься, о чем-то подумать спокойно — роковым образом срываются. Мне плохо в этом городе, плохо в собственном доме, плохо — везде. Сегодня в полдень меня охватило нестерпимое желание уехать в Сантьяго и там добровольно запереться в своей каморке… В понедельник брошу все и поеду в лес, отмахаю верхом километров восемь».
Ему неприютно, и он тоскует по Альбертине. Второе письмо написано летом, скорее всего — в январе. Неруда не занимается, отложил все на февраль… Но его согревает надежда:
«В марте я увижу медовые глаза моей девочки, моей бессовестной малышки, которая за одиннадцать дней соизволила написать мне всего десять строчек и, похоже, вообще позабыла мой адрес».
В третьем письме Неруда рассказывает о своей поездке в ночном поезде. Оно интересно и тем, что в нем есть беглая зарисовка жизни того времени. Многие ездили тогда «зайцем» (в Чили безбилетников называют «павлинами») и спасались от контролеров в самых невероятных местах. «В полночь меня запихнули под нижнюю полку. Я там пролежал пять часов и промерз до костей». Заметьте, что это ко всему еще и вагон третьего класса… Поэт мечтает вместе с Альбертиной греться у затухающего огня камина. «О, если б со мной были твои прекрасные грустные глаза, твое молчание, что мне так мило, твой рот, который ждет моих поцелуев!» Сколько раз сказал Неруда в стихах той поры об этих глазах, о молчанье и жаждущих устах! Неруда, как истинный творец, играет словом, наделяет его новым смыслом.
«Мне теперь очень нравится слово „яблонька“… Вот будет у меня дочь, и я назову ее Яблонькой. Если она будет и твоей дочерью, то вырастет долговязой и совсем бледной, без тени румянца, как те продолговатые желтые яблоки, которые оборачивают папиросной бумагой и хранят в домах всю зиму».
Вернувшись в Сантьяго, поэт снимает комнату по прежнему адресу — улица Мануэля Родригеса, дом номер 758. Отсюда он пишет Альбертине, что больше всего его мучит безысходная нужда.
«Каждый божий день я ломаю голову над тем, где раздобыть денег на еду. Я уже настрадался сполна, и порой хочется покончить с жизнью от тоски и беспросветности».
Летом он уезжает из Сантьяго — на природу, в маленькое местечко Мирамар, неподалеку от Темуко. В письме к Альбертине он описывает тамошние красоты: высокие хлеба, закаты солнца, черную смородину, пахучую мяту, девственную гору, где бродит лишь пума. По вечерам он лежит под высоким темно-зеленым пеумо{54}, и все его мысли — об Альбертине. Это письмо он пишет на красивой бумаге с разводами. А вот чернила раздобыл с превеликим трудом… Поэт забросил все учебники и в восторге от своего охотничьего ружья. А еще ему хотелось стать спортсменом, чемпионом по прыжкам. Он извел понапрасну все патроны и так и не подстрелил ни одного орла. Эти птицы облюбовали самые высокие дубы. По утрам поэт объявляет войну всем птицам сельвы.
В письмах Неруды то и дело появляется имя брата Альбертины. Рубен Асокар «разгуливает по этим письмам совершенно свободно, как по собственному дому». Поэт посылает с Рубеном одиннадцатое письмо, где самым решительным образом указывает Альбертине, что ей надо сделать: «…ты приедешь с Рубеном, добейся этого „разумом или силой“{55}. Раз у тебя так плохо со здоровьем, тебе надо уехать немедленно. Гори все огнем, но ты сядешь в поезд! Сегодня у меня был тяжелый разговор с Рубеном. Я его ругал за малодушие. Я ему намеренно сказал, что не могу открыть, почему тебе непременно надо приехать. Пусть сам решится на что-то». Строки написаны человеком властным, упорным. И не нужно быть графологом, чтобы это сразу разглядеть и понять. Указания даны твердым, уверенным тоном: «…тебе надо уехать немедленно… Гори все огнем, но ты сядешь в поезд…» Неруда не из числа слабохарактерных. У него прирожденное умение главенствовать, повелевать, особый дар организатора. Он мог легко расшевелить людей, нацелить их на какие-то поступки, дела… Эти свойства его натуры со временем стали той «пружиной», что способствовала его литературному росту. С виду несобранный, неорганизованный, Неруда обладал редким талантом сопрягать собственные усилия с усилиями других в осуществлении какой-либо цели. У него постоянно созревали планы, не только относящиеся к литературе, но и к личным или общественным делам. И вот при всех этих качествах, что помогли ему добиться стольких успехов на жизненном пути, он натолкнулся на сопротивление, вернее, на пассивность Альбертины. Она точно пропускала мимо ушей его наставления, не соглашалась с доводами «разума и силы» и вовсе не желала, чтоб в ее жизни что-то «горело огнем». В упорном молчании Альбертины, в ее твердом намерении делать лишь то, что она полагает целесообразным, было что-то непоколебимое, бесчувственное, твердокаменное.
А наш поэт — полная ей противоположность! Он, пожалуй, пишет Альбертине каждодневно. Шлет газету, где напечатано его стихотворение о «Той, что исчезла».
«Это ты исчезла… Хороша! За десять дней — одно-единственное письмо. По вечерам я лежу на мокрой траве и вспоминаю тебя в сером берете… Я поссорился со всеми бывшими „пассиями“ и остался совсем один. Какое было бы счастье видеть тебя здесь, рядом… Завтра запущу в твою честь четырехцветного змея — пусть взмоет в небо и долетит до Лота-Альто. Тогда, моя любимая, ты получишь длинное-предлинное послание. Это случится в одну из ночей, в тот час, когда Южный крест заглянет ко мне в окно. Завтра я пошлю тебе томик Чехова. Он тебя развлечет».
В одном из писем Неруда вдруг называет ее Арабельей. Он придумывает ей сотни имен. В жизни я больше не встречал человека, который умел бы так искусно придумывать и переиначивать разные имена. Должно быть, эта привычка, эта, я бы сказал, «мания» без конца изобретать новые прозвища, фамилии, клички, имена идет у него от необычайно яркого воображения. А может, еще и от того, что он вырос в мире, который только-только приобщился к европейской цивилизации. В этом, пока не названном, мире надо было окрестить людей, горы, реки, вещи, надо было дать им имена.
А вот самое раннее воспоминание Неруды о своем детстве… Неруда видит, как он, совсем маленький, сидит на одеяле, расстеленном прямо на траве, а неподалеку полыхает в огне их дом. Соответствует ли это воспоминание реальным событиям? Может, это плод фантазии? Или что-то смутное запомнилось из рассказов взрослых? В деревянном Темуко чуть что, днем ли, ночью — начинались страшные пожары.
И в июле 1923 года все вроде повторяется: «Прошлой ночью, — пишет поэт, — напротив нашего дома вспыхнул пожар. Нас чудом не спалило. Столбы огня — высокие, красивые, — бочки с водой, мамин плач. А я смотрел на все с безучастием. Потом пошел дождь…» Обыденность яростного завывающего пожара, обыденность беспрестанного неистового дождя.
«Льет и льет. Меня все время тянет ко сну. Я уселся у огня в глубокое старое кресло, точно моя бабушка, и думаю, что в аду так же хлещет дождь, как в нашем глухом городишке».
Поэт посылает Альбертине стихи и фотографию Полы Негри{56} и снова корит ее за то, что она совсем забросила своего Поля. В следующем письме он называет подругу Неточной, именем героини повести Достоевского «Неточка Незванова».
Ему семнадцать-восемнадцать лет. Он извелся от сомнений, от душевной смуты. Жизнь в Темуко, вдали от Альбертины, становится невыносимой.
«Какими горькими были все эти дни, моя маленькая Альбертина. То ли нервы разошлись, то ли кругом — сплошная мерзость, но мне невероятно одиноко. Меня замучила бессонница. Ночи тянутся до бесконечности. Мне тошно, зябко. Этой ночью я прочитал два романа, длинных до ужаса. На рассвете я все еще метался в постели, будто тяжелобольной. Здесь мне не дают спать по утрам. В собственном доме меня окружают тупые бездушные люди. Какое одиночество! Господи! Зачем мама родила меня здесь! Возле меня не люди, а какие-то камни. Я так устал, что нет сил подняться в вагон поезда и уехать прочь. И прошло-то всего четыре дня… По-моему, я плачусь, как немощная женщина? Не правда ли, сеньорита Альбертина?»
Поэту тяжко на душе: женщина, которой он пишет, — не отвечает, отмалчивается. Он страдает, понимая причину.
«Кто ты? И кто я? Тебе нет дела до того, чем я занят, что может причинить мне боль! Что я значу для тебя? Должно быть — ничего! Но ты запрятала эту правду в глубь своей души. Я тебе — чужой, просто человек, который рядом с тобой движется, что-то говорит, уходит, приходит…»
Страсть не делает его слепым. Он любит Альбертину всем сердцем, но как бы искоса наблюдает за ней и не поддается обманчивым надеждам.
А может, Неруда так медлил с окончательным разрывом и воспевал свою любимую в стихах не только потому, что она занимала все его помыслы? Может, им владело неизъяснимое желание обратить в стихи все, что он чувствует? Что из того, что его муза причиняет ему боль и нередко холодна и равнодушна, как камень? Он высечет из этого камня голубые искры! Сотворит поэзию. Но у него невольно вырывается крик отчаяния. И он, горько усмехаясь, бросает письмо в почтовый ящик… «с надеждой, что оно затеряется. Впрочем, с ним будет то же самое, даже если ты его и получишь. Дозволь поцеловать тебя».
Эта любовь со всеми ее перипетиями будет длиться долгие годы.