109. Строка, подчеркнутая молодым самоубийцей
Во время этого путешествия по Европе Неруда побывал в Польше, оттуда направился в Венгрию. Его пригласили на вечер еще одного поэта, погибшего сто лет назад, — Шандора Петефи. Неруда читал его стихи. Для венгров Петефи — все равно что Пушкин для русских, Байрон и Шелли для англичан, Виктор Гюго для французов. Но каждый поэт пишет, живет и умирает по-своему, у каждого своя неповторимая судьба. В ту эпоху великие поэты-романтики умирали рано; Шандор Петефи погиб в двадцать шесть лет, но его исполненный гражданственности и лиризма голос звучал в венгерской поэзии громче других. Неруда не мог остаться равнодушным к барду революции 1848 года — тому, кто при огромном стечении народа читал свои пламенные стихи, призывавшие к свержению габсбургской монархии.
И снова поэты вместе, а для Неруды это всегда пиршество братства. Опять ему довелось обнять своего задушевного друга Поля Элюара, которого он любил как брата. Был там и румынский поэт Эуджен Жебеляну, переводивший Неруду. Поэтические вечера следовали один за другим. После выступления на заводе, где Элюар читал перед рабочими стихотворение Петефи, они отправились в будапештский луна-парк «Вурстли». Там Элюар и Неруда грубейшим образом нарушили протокол: затеяли в тире соревнование по стрельбе. И, словно этого им было мало, еще и сфотографировались верхом на осле.
Дёрдь Шомьо, очень тонкий венгерский поэт, перевел последние стихотворения Неруды, и они как раз в эти дни вышли в свет. В оформлении книги было использовано много фотографий большого друга Неруды Антонио Кинтаны, которые предоставила издательству Юдит Вейнер, венгерка, перебравшаяся в Чили в годы нацизма, горячо полюбившая эту страну и ставшая одним из самых близких друзей Неруды.
В это время Всемирный Совет Мира обратился к поэту с просьбой представлять его на Американском конгрессе мира, который должен был состояться в Мексике в сентябре 1949 года. Неруда с удовольствием принял это предложение. У него было много причин отдавать силы делу мира — причин как интеллектуального, так и чисто человеческого свойства. На мировой арене уже появилась атомная бомба. «Холодная война» заморозила международные отношения, усилила напряженность между двумя социальными системами. Неруда не раз говорил, что Гонсалес Видела обосновывал политические преследования, которым подвергся и сам поэт, тем, что якобы не позднее чем через три месяца разразится мировая война. К счастью, прошло еще много лет без войны, и ни один здравомыслящий человек, в том числе, конечно же, и Неруда, не мог желать, чтобы она когда-нибудь началась. Да, он поедет в Мексику, которая во многом стала ему родной.
В воскресенье, 28 августа, он вместе с Делией дель Карриль, Полем Элюаром и Роже Гароди{125} прибыл в Мехико.
На следующий день состоялась пресс-конференция. Голос Неруды звучал:
«Среди сторонников мира есть люди, которыми гордится наш континент: Ласаро Карденас, Габриэла Мистраль, Бальдомеро Санин Кано, Хоакин Гарсиа Монхе, Генри Уоллес, Томас Манн, Альфонсо Рейес, Поль Робсон, Диего Ривера, Энрике Гонсалес Мартинес…
Все мы дисциплинированные солдаты великой гражданской армии, которая преградит дорогу войне… Кто против мира, тот против жизни…»
На арене «Колисео» мексиканский поэт Энрико Гонсалес Мартинес объявил конгресс открытым. Делегация Соединенных Штатов, возглавляемая профессором Лайнусом Полингом, и делегация Канады, которой руководил доктор Эндикотт, на следующий день выступили с предложением, чтобы контроль над ядерным вооружением осуществляла Организация Объединенных Наций. Мексиканский профсоюзный деятель Висенте Ломбардо Толедано призвал трудящихся Латинской Америки ширить движение за мир в каждой стране, в каждом городе, на каждом заводе, в каждой школе. На конгрессе присутствовали выдающиеся деятели мексиканской культуры, а также кубинцы Хуан Маринельо, Карлос Рафаэль Родригес, Николас Гильен, Ласаро Пенья, венесуэлец Мигель Отеро Сильва и чилиец Сальвадор Окампо.
Неруда выступил в день закрытия конгресса. Американский журналист Ллойд Л. Браун писал в журнале «Массес энд мейнстрим», выходившем в Нью-Йорке, что «Неруда был главной фигурой, а его речь — кульминацией всего конгресса».
Одно место на конгрессе оставалось пустым. Оно предназначалось колоссу мексиканской живописи Хосе Клементе Ороско, умершему три дня назад. Неруда почтил его память, сказав, что этот человек живее многих живых. Его выступление носило политико-литературный характер. Он говорил об ответственности писателя перед угрозой войны. Это была антиэкзистенциалистская речь, твердое «нет» бегству от действительности, неврастении, возведенной в ранг эстетических ценностей. Неруда не пощадил и себя. Он публично отказался от тех своих произведений, на которых «горестные борозды проложила умершая эпоха».
Литературный мир всколыхнуло заявление поэта, отвергавшего собственные стихи, целые книги. Вопрос был непростым. Ведь Неруда вычеркивал целый период своего творчества. Это объяснялось и его субъективными переживаниями в те дни. В Венгрии его самого попросили отобрать стихи для антологии, которую собирались издать в Будапеште. Чтобы выполнить эту просьбу, Неруда взялся перечитывать свои книги и пришел к выводу, что они «уже не годятся», что они «устарели». Он только что получил трагическое известие: недавно в Сантьяго покончил с собой молодой человек; рядом с ним нашли книгу стихов Неруды, в которой самоубийца, перед тем как выстрелить в себя, подчеркнул одну строку. Это был экземпляр «Местожительство — Земля, II», а подчеркнута была следующая строка: «Так случилось — я устал быть человеком»[139]. Неруде стало страшно. Это событие напомнило ему «Вертера», которого он читал в юности, и эпидемию самоубийств, вызванную в свое время этой книгой. Он испытывал чувство вины.
Трагическая история потрясла поэта. Он публично отрекся от своих книг раннего периода. Он объяснял причины отказа: «Я не хотел, чтобы старые печали уносили бодрость из новых жизней. Я не хотел, чтобы призрак системы, сумевшей довести меня до отчаяния, заложил в фундамент здания надежды отвратительную грязь, с помощью которой наши общие враги омрачили мою собственную юность». Неруда пошел и дальше. Он не хотел, чтобы эти его книги переиздавались в Америке.
Возникла необычайная в истории литературы ситуация: читатели стали на защиту творчества поэта от самого автора.
Неруда жил как бы в эпицентре урагана. Горными тропами, верхом на лошади выехав из своей страны, где были похоронены его лучшие мечты, он впервые оказался в совершенно ином мире, возрождавшемся из руин, после того как погибли десятки миллионов людей. Неруда чувствовал ответственность перед родиной и человечеством. Он хотел быть полезным.
Оглядываясь в прошлое, он с негодованием вспоминал, сколько горестей испытал в молодости. Эти горести приходили извне, но причиняли ему глубокие внутренние страдания. Он страстно желал, чтобы его поэзия дарила людям радость, внесла свою долю в умножение человеческого счастья. Что это, поразительная наивность? Неосуществимая мечта новообращенного коммуниста? Революционный максимализм, заставивший его потребовать казни для собственных творений? Возможно. А может, еще и многое-многое другое.
По сути, это был романтический порыв человека, желающего счастья всем, порыв духа, стремящегося создать если не «Оду к радости» и «Я люблю тебя, человек», что удалось сумрачному Бетховену, то хотя бы сочинять такие стихи, которые растворили бы ядовитую ржавчину пессимизма и одиночества, нищеты и пустоты жизни, представлявшиеся иным незыблемыми законами бытия. В этом отношении Неруда был антиподом литературному Парижу, смаковавшему отвращение к жизни. Его философия носила позитивный характер.
И Неруда заявлял об этом громогласно. Он не только смеялся над «небесными поэтами», он сурово осуждал их.
Что сделали вы, андре-жидисты,
интеллектуалисты, рилькисты,
мистериотворцы и лжеколдуны,
экзистенционалы, сюрреалистские маки,
на могилах расцветшие пышно,
вы, европеизированные модные трупы,
бледнотелые черви в головке сыра,
смакуемого капиталистом,—
что сделали вы
в этом смердящем мире,
для этого темного существа — человека,
для этой забитой твари, для этой
головы, в навоз погруженной,
для этого воплощенья
грубых раздавленных жизней?
Он посадил их на скамью подсудимых, отлучил от жизни — пускай себе торгуют отбросами, пускай мечтают о «синих волосах», гоняются за «чистой красотой», за «колдовством», за всем, что, по мнению Неруды, безмерно далеко от реальности.
В этой обличительной речи нашлось место и сливкам «нашей фальшивой латиноамериканской аристократии», старающейся не отстать от эксплуататоров — хищных пожирателей нашего континента. Это стихотворение совсем в духе Кеведо, в нем тоже есть свои ненасытные стервятники: фавориты, адвокаты доллара, дипломатические болваны, увешанные орденами, политики из борделей, «Стэндард Ойл компани», «Анаконда коппер майнинг», «Юнайтед фрут», которые ежечасно поставляют нищих, убивают индейцев, подкупают судей, устанавливают диктаторские режимы, а те заваливают площади горами трупов. «Небесные поэты» — экзотический цветок на лацкане всей этой фауны.
Я пишу это, основываясь на собственных ощущениях, и знаю, что то же чувствуют многие — если не все — читатели. Стихотворения, от которых отрекся поэт, я читал и перечитывал постоянно. И думаю, запрет Неруды практически никто не принял во внимание. Юноши по-прежнему объясняются в любви строками из «Двадцати стихотворений». Люди, погруженные в себя, все так же плавают в тайных водах «Местожительства». Но и нарушая его запрет, мы, читатели, понимаем, какими благородными побуждениями руководствовался автор. Как бы то ни было, творения Неруды уже не принадлежат ему, читатель сам волен решать, без всякой подсказки, хотя бы даже авторской, читать ему их или нет.
Прошло несколько лет, и сам Неруда вернул эти стихи к жизни. Проклятые им книги вошли, слава богу, в собрание его сочинений. В 1951 году Неруда дал разрешение своему издателю в Буэнос-Айресе Гонсало Лосаде на новое издание «Двадцати стихотворений о любви», которые читатели приняли с восторгом. Вскоре тираж этой маленькой книжечки на испанском языке достиг миллиона экземпляров. Позднее в Советском Союзе была опубликована книга «Местожительство — Земля», а также почти все его произведения.
Впоследствии Неруда спокойнее говорил о «Местожительстве» и читал его как нечто уже далекое, но все же написанное им, выплеснувшееся когда-то из его души.
«Общая интонация той книги, — говорил он, — безысходно мрачна, поскольку стихи были рождены глубоким отчаянием. Гиперболизация же вообще свойственна моей поэзии. В других книгах я гиперболизировал радостные интонации. Но радость никого не убивает…»
Да, радость не убила бы того юношу, в этом он не сомневался.
«Видимо, он был умный, полный жизни молодой человек. А тут моя книга, роковым образом связанная с этой смертью… Это серьезно!.. Мне пришлось многое передумать. Отношение к „Местожительству“ я изменил, но по-прежнему думаю, что писатель несет ответственность не только за свою жизнь, но и за свои произведения».
Годы примирили Неруду с его собственной поэзией, со стихами, написанными до испанской войны. Довольно часто на своих поэтических вечерах он уступал настойчивым просьбам молодых слушателей и, спустив очки на кончик носа, с теплым ностальгическим чувством читал последнее из «Двадцати стихотворений о любви»:
«Я волен сегодня ночью стихи доверить печали…»[140]