135. Пересмешник

Неутомимый Неруда пишет новую книгу — «Неограниченные полномочия»; Лосада опубликует ее в сентябре 1962 года. Эта книга — о Вальпараисо, об океане, о человеческом слове, которое иной раз застревает в горле, сжимающемся от печали. Но и тогда Неруда продолжает говорить — с пером в руке, выстраивая слова в строки. Он любовно правит словом в заводях языка, он его смакует молча. Неруда подымает бокал и произносит здравицу в честь языка.

Другой бокал он подымает в честь строителя. Этот строитель, возводящий химеры, и есть сам Неруда, а химера зовется «Себастьяна». Сначала поэт создал ее из воздуха, и только потом воплотил в цементе и железе. Он навесил в «Себастьяне» самые дешевые двери. Я не раз сопровождал его на свалки, где торговали останками умерших домов и наживались на этом. Свою голубятню он соорудил из того, что приобрел на этих могильниках. По его словам, не хватало ему лишь синевы. Но, как бы то ни было, дом будет процветать. Ибо «этот труд — весенний труд».

Неруде нравится помнить о времени и нравится отдаваться радости, не глядя на часы. Так да здравствует же дон Астерио Аларкон, часовщик из Вальпараисо, с которым он познакомился недавно и который ведет счет времени на минуты, словно он человек-хронометр.

И совсем об ином «Ода Акарио Котапосу», самому блистательному комику из всех его друзей; этого толстяка, юмор которого носит отчетливо сюрреалистический характер, можно сравнить только с Чарли Чаплином, хотя они так же не похожи друг на друга, как скрипка и лилия. Неруда пишет «Пересмешника». Эта птица и есть Акарио. Добродушный озорной пересмешник, Акарио единолично владел некоторыми тайнами: ему был известен секретный номер телефона котов, он умел показывать, как шлепают плицы колесных пароходов на Миссисипи, рассказывал истории про Ивана Грозного на «древнерусском языке», не зная, естественно, ни единого слова по-древнерусски, и на свой лад исполнял партию Бориса Годунова. Он демонстрировал приезд Гитлера на похороны Гинденбурга, объявлял открытие конклава, выбирающего нового папу римского, представлял в виде комической оперы бурное заседание палаты депутатов во Франции, изображал, как раздувшийся, словно цеппелин, разъяренный дикий кабан летит в Бразилию и приземляется на Амазонке. И все это под аккомпанемент целого оркестра рояля и тромбона, флейты и виолончели, гобоя и арфы, — которые опять же заменял собою один Акарио. Это был неповторимый безумец. Он единственный осмеливался вступать в соревнование с Федерико Гарсиа Лоркой, и тот признавал свое поражение перед этим клоуном-кудесником, способным воспроизводить с абсолютной точностью перезвон ватиканских колоколов, возвещающих начало торжественной службы. В Испании его приглашали сниматься в ролях жирных епископов, и он совершенно неподражаемо протягивал десницу, дабы верующие приложились к священному перстню. Однажды в Париже он проснулся в своей бедной подвальной каморке от совсем немузыкальных звуков отбойных молотков; стены дрожали, потом рухнули, и в комнате появились два запыленных рабочих в касках, распевавших «Марсельезу». То были строители метро, которые именно этой ночью, заканчивая прокладку туннеля, вышли прямо в комнату Акарио.

Акарио был редчайший человеческий экземпляр. Больше всего на свете он боялся микробов. Деньги брал только чистой салфеткой. Из соображений гигиены никому не подавал руки, а уж больным — тем более. Несколько раз я вместе с Пабло навещал его. Хотелось доставить радость тому, кто был воплощенной радостью для других. Попав в автомобильную катастрофу, последние годы он провел в кресле на колесах. В своей оде Неруда называет его «учитель, товарищ… Сейчас я книгу пишу о том, / что такое есть я, / а в моем „я“ так много тебя, Акарио».

Неруда вспоминает его, воскрешая бесподобные басни о сеньоре Пуге Борне и параде маленьких боливийцев.

В книге «Неограниченные полномочия», исполненной почтения к смеху, любви к миру, есть стержневая поэма, в которой действует многоликий персонаж, и поэт ощущает себя его частью: это поэма «Народ». Первоначально она была помечена «Исла-Негра, март 1962 года». Поэт считал ее своим вкладом в работу XII съезда Коммунистической партии Чили. Думаю, что немного найдется столь глубоких произведений, написанных к съезду политической партии. На мой взгляд, поэму следует отнести к классическим шедеврам, исполненным страшной и прекрасной правды об обездоленном человечестве, и читать ее на всех съездах коммунистов. А революционеры — все — должны перечитывать эту поэму хотя бы раз в году.

Поэт берет на себя неограниченные полномочия — полномочия говорить со всеми. И этот долг его никогда не утомляет. Быть может, потому, что «другой поет, чтоб пел и я».