«Наше паскудство»
«Наше паскудство»
Часть своих экспериментов я проводил в ботаническом саду и подружился с сотрудниками возглавляемого Сухоруковым отдела мобилизации растительных ресурсов. Летом 1956 года у них намечалась экспедиция в Тянь-Шань. Мне предложили примкнуть к этой экспедиции. Я убедил А. А. Парамонова, что физиологические особенности фитонематод целесообразно изучать в различных климатических условиях. Так как в горах различные климатические условия расположены недалеко друг от друга, то там и целесообразнее всего проделать эту работу. Кроме того, мне было интересно поэкспериментировать с пшеничной нематодой, образующей галлы на колосках. Эта нематода — самая крупная из всех известных фитогельминтов, и можно было надеяться, что удастся у нее извлечь пищеварительную железу. Пшеничная нематода была распространена в Узбекистане, поэтому я сначала поехал в Ташкент к А. Т. Тулаганову, а потом должен был перелететь через горы во Фрунзе, чтобы догнать экспедицию в Пржевальске.
Нас оказалось теперь четверо — трое ботаников и я. Начальником был назначен Сергей Коровин. Сын ташкентского профессора ботаники, он с детства много путешествовал, немного понимал тюркские языки и представлял себе обычаи местного населения. Самой старшей из нас была МЯ.Талиева (она, правда, была старше меня всего на один год, но гордилась этим, и мы ее сначала называли по имени-отчеству). Третьим был аспирант Сухорукова Лева Андреев. Он отличался медлительной степенностью, рассудительностью и аккуратностью. Сухоруков, говоря о нас с ним, называл его Хорем, а меня Калинычем (персонажи повести Тургенева).
Коровин предложил произносить наши имена на тюркский манер: Талиева стала Мариам-ханум, Андреев — Арослан-бай, а вот двум Сергеям пришлось разделить Сорыч-джан и Сроч-дын. Думаю, что Сорыч-джан было имя более достойное, так как его присвоил себе начальник. Я же остался Сроч-дыном. Кроме тюркских имен, у нас были и «внутренние» клички. Сорыч-джан, как распорядитель кредитов, именовался «Наша жизнь», Арослан-бай за рассудительность — «Наша совесть», Мариам-ханум за возраст — «Наш опыт», а мне досталось «Наше паскудство». Этой кличкой меня наградили, очевидно, за то, что моим первым словом в экспедиции было «паскудство». Кроме того, Ханум и Арослан отличались педантичной аккуратностью, а после меня оставался беспорядок.
Однажды Сорыч-джан пришел крайне озабоченный и начал баррикадировать окно. Он объяснил, что по Пржевальску ходят слухи о том, что мусульмане в ближайший свой праздник будут резать гяуров (русских). Сорок лет назад действительно в этот день была большая резня, местные жители об этом помнили. Коровин слышал это в рассказах отца и знакомых и, возможно, страх его был оправдан.
В наш дом потянулись местные русские, рассчитывая на нашу защиту — «у них ружье» Арослан с непроницаемостью сфинкса сохранял спокойствие, а нам с Ханум эти страхи показались смешными. Взяв спальные мешки, мы заявили, что будем ночевать за домом, так как при забаррикадированных окнах душно. Коровин, пользуясь ввереной ему властью, запретил нам покидать на ночь помещение, однако окна разбаррикадировал.
Сплетни в какой-то мере имели под собой основание. В этом районе жило много чеченцев, вывезенных сюда во время воины. В 1956 году их амнистировали и разрешили вернуться на родину. Однако дома переселенцев были заняты ингушами, их древними врагами, к тому же принимавшими участие в их выселении. На Кавказе началась резня, и власти приостановили выдачу чеченцам паспортов, без которых они не могли выехать. Отождествляя советскую власть с русским управленческим аппаратом, чеченцы действительно подбивали мусульманское население «справить рамазан». Но киргизы за тридцать с лишнем лет достаточно осоветились и не только не поддержали чеченцев, но и выдали «зачинщиков».
В Пржевальске я проделал тот самый сеанс телепатии, о котором обещал рассказать раньше. Это один из немногих сеансов, который был запротоколирован по всей форме. Подписавшие протокол лица оказались на сегодняшний день олицетворителями советской власти. Андреев сейчас инспектор по науке в ЦК КПСС, Галиева представляет советскую власть — она депутат какого-то Совета, Коровин занимает высокую административную должность, и лишь я остался «нашим паскудством». Но это сейчас, а тогда в центре внимания находился все-таки я.
К нам на базу приходили студенты-практиканты из фрунзенских ВУЗов. Однажды я устроил сеанс гипноза. Загипнотизировав одну студентку, я ей внушал, что она находится в Москве (где она, кстати, ни разу не была), в Главном ботаническом саду, возле здания клубнехранилища (там в то время располагалась лаборатория Сухорукова). На вопрос, что она видит, она стала описывать дом:
— Двухэтажный, большой балкон, под балконом крыльцо и входная дверь.
— Количество окон?
— Сейчас подсчитаю. Раз, два, три… девять! — на втором этаже, восемь — на первом.
— Вы должны войти в лабораторию физиологии. Куда Вы идете? Рассказывайте, что видите!
— Я вошла в вестибюль, поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Вот дверь передо мной.
— Что на ней написано?
— Ничего. Цифра тридцать.
— Войдите в эту дверь. Что Вы видите?
— Двое мужчин (дальше следует описание комнаты). Один мужчина в очках, в сером костюме, седой. Второй высокий, темноволосый, в черном костюме. Они говорят не по-русски.
— Как фамилия того, что в сером костюме? (по описанию, это был явно профессор Сухоруков).
— Сухо… Сухо… Сухо…, я не знаю.
— Хорошо, проснитесь.
Все это мы записали, причем время сеанса сразу, чтобы не запутаться, обозначили московское — три часа назад.
Сразу после приезда в Москву мы стали расспрашивать К. Т., что он делал в данный день и час. Вполне естественно, он не помнил, и посоветовал справиться в журнале, где записывались визиты иностранных гостей. В журнале было отмечено, что в этот день ботанический сад посетил американский физиолог, с которым у Сухорукова была двухчасовая беседа. Время беседы и сеанса гипноза полностью совпадало. По рассказам, гость был высокий, брюнет и одет в темный костюм…
Здесь уместно сделать небольшой экскурс в область моих интересов к таинственным явлениям человеческой психики.
В детстве, под впечатлением заезжего гипнотизера, я пробовал гипнотизировать сверстников и иногда удачно. Когда мне было лет пятнадцать, мы с мамой увлеклись спиритизмом. Блюдце довольно рьяно бегало по алфавиту и складывало буквы в слова и фразы. Мы начали задавать самые различные вопросы — кто когда умрет, что кого ожидает и тому подобное. Так как все предсказания выпадали на отдаленное будущее, а нам не терпелось узнать, правду ли говорит блюдце, мы спросили:
— Кто первый умрет в Кузьминках и когда?
Блюдце ответило «Дед Сосков» и назвало дату.
Дед Сосков был крепкий старик, работал он банщиком.
Общались мы с ним редко и о гадании не распространялись. В день, предсказанный блюдцем, по Кузьминкам разнесся слух, что дед Сосков перед закрытием бани решил сам попариться и умер в парилке, что называется, на трудовом посту.
«В срок» умерла и моя бабушка, ей был предсказан конец 1942 года. Вот отсюда-то у меня появилась уверенность, что раньше 1985 года я не умру, о чем я уже писал.
Иногда в критические моменты жизни я видел во сне эпизоды, почти в точности повторяющие то, что происходило на следующий день. Чтобы не утомлять читателя, я ограничусь двумя эпизодами.
В ночь перед отправлением меня из тюрьмы контрразведки в особый отдел мне приснилось, что меня ведут через понтонный мост, и я встречаю старшину нашей саперной роты. В общем, описанный уже эпизод повторился наяву в точном соответствии с приснившимся.
Перед прибытием в Карабас мне приснилось, что меня выводят из вагона, а все мои попутчики едут дальше. Утром меня одного (как потом выяснилось, я ехал по спецнаряду) оставили в Карабасе, а всех остальных повезли в Джезказган, в спецлагерь.