Лубянка

Лубянка

Ночью меня ввели в камеру номер 60, где стояло шесть раскладушек, на которых спали мои сокамерники. Я предполагал, что приход нового человека вызовет интерес, и что-то громко сказал, но проснувшиеся зашикали:

— Тише, спи, завтра расскажешь.

Вскоре я узнал, что сон на Лубянке ценился более всего: на него отводилось шесть с половиной часов, но систематические ночные допросы сокращали и этот срок, приводя людей к постоянному недосыпанию.

Меня поместили на место, освобожденное сыном расстрелянного по делу Тухачевского Базилевича. Его следствие было самым коротким. На допрос вызвали всего один раз, и следователь сказал:

— Следствием установлено, что Вы являетесь сыном врага народа Базилевича. Признаете себя виновным?

Он ответил: «Признаю», — и через два дня его отвезли в Бутырку, где большинство сидело в ожидании решения ОСО или суда.

Ближайшим соседом по койке был десятиклассник Боря Карташев. Собственно, он был только переведен в 10-й класс и арестован во время каникул. Его обвиняли в причастности к какой-то мифической организации «Голубой фронт». С ним нас судьба свела и в дальнейшем. Он получил семь лет, освободился без снятия судимости в то время, когда я работал зоотехником под Тулой. Так как ему нельзя было прописаться у матери в Москве, я его сагитировал поселиться в Туле, где познакомил со своими родственниками. Вскоре он женился на моей троюродной сестре. Обладая литературными способностями и знанием истории, он написал несколько книг, но, получив первые гонорары, поехал с семьей на юг и утонул в Азовском море.

В основном, народ в камере был привилегированный. Бывший заместитель Луначарского Ходоров, начальник строительства Министерства сельского хозяйства, профессор рыбного института, кинооператор Ляховский, которого посадила его любовница — сотрудница «Вечерней Москвы» Светланова. Она заявила, что он ей сказал: «Если бы я не читал газеты, откуда бы я знал, что у нас в стране счастливая жизнь?».

Нужно сказать, что обстановка в камере обманула мои ожидания. Я думал, именно здесь, где сидят политические преступники, можно услышать больше всего разговоров на политические темы… Но эта тема оказалась запретной. Во-первых, каждого подозревали как потенциальную «наседку», во-вторых, каждый считал себя невиновным, а других виновными (ведь органы не ошибаются). Правда, вскоре люди начали понимать, что невиновны все, кроме властей. Так или иначе, разговоры, в основном, касались бытовых тем, и мы развлекались, как могли.

В камеру привели старого еврея, бывшего бундовца. Он нас поражал своей наивностью, каким-то детским простодушием. Из нашего окна выше «намордника» просматривалось окно, за которым была парикмахерская. Пользовались ею, очевидно, только чекисты, так как эаключенным бороды стригли машинкой раз в десять дней. Старик спросил как-то:

— А нельзя ли за деньги побриться?

Так как он все принимал за чистую монету, его стали разыгрывать: записаться к парикмахеру можно у вертухая; стоит бритье с одеколоном три рубля; лучше бриться не у мужчины, а у девушки и так далее.

Утром при смене дежурства в камеру заходили вертухаи и спрашивали:

— Вопросы есть?

Вопросы полагалось задавать как можно короче, но старичок превзошел все наши ожидания, попросив:

— Запишите меня за три рубля к девушке…

В другой раз мы хохотали над бывшим министром, который съел весь полученный через ларек зеленый лук и запоносил. Он слезно выпрашивал у надзирателя разрешения вне очереди посетить уборную, и когда тот сжалился и открыл дверь камеры, министр, зажав рукой задницу, стремглав ринулся вон.

Недели через две после ареста бодрое настроение у меня испарилось и началась хандра. На допросы вызывали по ночам, питания не хватало: кроме тюремного рациона нам разрешалось раз в десять дней выписывать ларек в очень ограниченных пределах. Настроение было отвратное. Я почувствовал, что необходимо как-то встряхнуться, и решил пойти на авантюру.

Обобщая опыт допросов сокамерников, я понял, что основные конфликты со следователем происходят оттого, что последний стремится наладить контакт с подследственным, а тот всячески этого избегает, чтобы не сказать лишнего.