Книга первая Вне игры

Книга первая

Вне игры

Бывшей жене моей Ксении Михайловне (Асеньке) Великановой посвящаю свою первую ненаучную книгу.

Автор.

Об этой книге

Однажды семидесятисемилетний деревенский дед, доме которого я долгое время жил в ссылке, наслушавшись наших разговоров о лагерях, — а почти все, кто приходил к нам тогда, в отличие от меня попали в ссылку после лагеря «навечно», — не выдержал, просунул не совсем еще седую голову в дверь, соединявшую горницу, где мы жили, с кухней, где он располагался с бабкой, и сказал раздумчиво, резко и вполне уверенно:

— А я, граждане, так считаю. Это потому так много людей сидить и потому такие большие строка дають, что строить надо, а денег нет.

Все присутствующие, люди весьма опытные, были заметно смущены подобной прямотой суждений и начали как-то вяло возражать ему. Тем более, всем было известно, что дедов зять работает в райкоме. Но дед не унимался. По всему чувствовалось, что он очень рад своей догадливости: еще бы, такую хитрую механику раскрыл. И как было ему при этом объяснить, что раскрыл он ее не достаточно — иначе бы помалкивал. Большинство из нас находилось здесь за гораздо более мелкие провинности, чем это высказывание.

Дед был мало сведущ в политике и истории. Когда «весь народ» праздновал семидесятилетие вождя, он сказал: «Нет, тот царь щедрее был. Когда его именины были, он откупил у Абрамовича (был в этой деревне до революции такой лавочник) две сорокаведерные бочки: „Пей, народ!“, а этот все боле по радио, да по радио». Но в данном случае он угадал основной принцип сталинизма, основную его черту. Касалось это, конечно, не причин террора — они были сложней, — а отношения к человеку, который «звучал гордо». Того отношения, которое позволило утилизировать даже террор, а потом — аппетит приходит во время еды — действительно стало одной из причин его невероятного и немыслимого расширения.

Гениальный вождь творил, а все остальное было объектом его творчества. Если этот вождь ошибался и идти, допустим, надо было не направо, а налево, то ошибка исправлялась просто: справа ставился пулемет, и все сами собой бросались влево. Вождь даже не утруждал себя тем, чтобы объяснять такие свои странности, молчала о них и руководимая им: пропаганда, придумывали объяснения сами люди, ставшие объектом такого творчества. Много помогла им в этом диалектика.

Сергей Георгиевич Мюге ничего не придумывал. Он просто пошел на фронт защищать свою родину, просто попытался защитить профессоров, на которых начались гонения, и когда за это был арестован, то и отнесся к этому факту по себестоимости — как к вопиющему беззаконию. И отнесся к нему, как увидит читатель, вполне адэкватно — дурачил эту посягнувшую на него власть как только мог, не принимая ее правил игры, которые она всем навязывала. Конечно, такая независимость от нее отчасти объясняется тем, что он происходит из той среды, на которую с самого начала обрушились все несправедливые удары революции, и от этого он был вовсе чужд революционной романтики. Но это — только отчасти. Думается, что, в основном, поведение Сергея Георгиевича было обусловлено не социальными факторами, а личным характером.

Сергей Георгиевич — биолог, серьезный ученый, специалист по гельминтологии. Страницы, посвященные его научному творчеству, интересны сами по себе и раскрывают всю глубину его увлеченности наукой, серьезность его отношения к ней. Но только разговор заходит о чем-либо другом, и мы снова видим, что автор, подобно многим другим русским людям, — стихийный пародист.

Пародирует же Сергей Георгиевич бесчеловечную тупость сталинщины и ее наследия. Ведет он себя все время так, что она при своей страшности и внушительности предстает в своем естественном обличий — смешной и глупой. И он ни разу не преминет возможностью воспользоваться этим обстоятельством; когда — чтобы помочь товарищу по несчастью, когда — просто так, для удовольствия. Ибо, конечно, живет в авторе этой книги неугомонная и авантюрная жилка, которая тоже помогла ему пройти сквозь все страшные испытания с минимальным количеством физических и, тем более, нравственных потерь. Более того — помогала даже — если не понимать это выражение слишком буквально — жить в свое удовольствие. Так он, например, не мог отказать себе в удовольствии приобретать и читать самиздат, из-за чего прокуратура г. Москвы довольно неловко пыталась раздуть крупное дело, в орбиту которого — но никак не Сергеем Георгиевичем — было втянуто много людей, в том числе, как свидетель — и аз многогрешный. Это было, кстати, последним толчком, вытолкнувшим меня в Зарубежье. Как может видеть читатель, с новыми следователями Сергей Георгиевич обращался столь же уважительно, но и остроумно, как и со старыми. В этом ощущении страшного как смешного, в этом открытии смешной природы страшного, по-моему, и заключается секрет обаяния этой книги. Приятно сопереживать человеку, который не теряет внутренней свободы в обстоятельствах, специально придуманных для того, чтобы люди ее теряли. Читая ее, мы как бы освобождаемся. Впрочем, читатель почувствует это сам.

Наум Коржавин.