Арест отца и переезд в Москву
Арест отца и переезд в Москву
С 1935 года над отцом все ниже и ниже сгущались тучи, предвещавшие грозу. Весной 36-го они с мамой развелись. Отец уехал в Днепропетровск. Там его и арестовали. К нам пришли с обыском. Мама в это время была на работе. Я ухитрился выскочить в окно и побежал к ней. Так мы узнали об аресте отца.
Последний раз я его увидел мельком в здании бердянского НКВД, куда его привезли на следствие. Я принес передачу и ждал в вестибюле. В этот вестибюль выходили двери и из тюрьмы, и из следственного корпуса. И вот часовой из одних дверей в другие провел моего отца. Я закричал: «Папа, папочка!» и бросился к нему. Отец как-то съежился, а охранник грубо толкнул его в соседнюю дверь.
Лицо охранника мне было знакомо. Это был отец моего одноклассника…
В школе меня скоро начали дразнить «троцкистом». Кто-то сочинил версию, что отца арестовали в тот момент, когда он заканчивал писать письмо самому Троцкому. Я не пытался разубеждать. Все равно мне бы никто не поверил. Да и не было у меня в то время достаточных аргументов — что Троцкий, с точки зрения моего отца, такой же большевик, как и Сталин, и если пауки, посаженные в одну банку, пожирают друг друга, то ненатуралисту до этого нет никакого дела.
Мать работала с утра до позднего вечера: утром — регистратором в поликлинике, днем — на метеостанции, а вечером преподавала на курсах «Ликбез». Я целыми днями вертелся на турнике или болтался на пляже. В холодные дни читал. Товарищей у меня не было. Дети репрессированных тогда не искали поддержки друг у друга. Большинство из них были детьми партийных или руководящих работников, которые или считали своих отцов жертвами ошибки, или отказывались от них, как от «врагов народа». Во всяком случае, со мной, не слишком сдержанным на язык, якшаться они не желали.
Суд над отцом состоялся в Днепропетровске. В качестве свидетеля туда вызвали и мою учительницу, которая на предварительном следствии показала, что я вел антисоветскую агитацию. Как-то раз в ответ на какую-то реплику по поводу моего отца, я разразился длинной тирадой по поводу Советской власти. Меня тогда на неделю исключили из школы, но потом мой грех перевели на отца, дескать, «яблоко от яблони недалеко падает». Возможно, в связи с этим маме не разрешили взять меня с собой в Днепропетровск. Я пошел на вокзал ее провожать и в последний момент купил в кассе на сэкономленные деньги детский билет. Мама увидела его у меня в кулаке и велела сдать обратно. После суда родителям дали свидание, и они оба очень сожалели, что я не поехал.
К началу следующего учебного года мы с мамой переехали в Москву к тете Марусе, маминой сестре. Я поступил в пятый класс. Новая школа, новые учителя, а, главное, заведенная тетей дисциплина: «Пока уроки не приготовлены, гулять не пойдешь» — привели к тому, что я стал отличником. Мама устроилась на курсы по подготовке заведующих детскими садами и через год, после их окончания, получила назначение под Москву, в Тучкове. Новая школа находилась от дома километрах в трех. Учителя здесь были гораздо слабее, чем в Москве, программа почему-то отставала от московской, и в первый месяц оказалось, что я знаю больше, чем нужно. И ученики, и учителя меня невзлюбили за зазнайство. Особенно мы не поладили с директором, который преподавал у нас физику, географию, историю, а иногда и литературу, проявляя порой удивительное невежество. Однажды я спросил:
— Почему в глубинах океана температура колеблется от минус двух до плюс двух градусов, если вода имеет максимальную плотность при температуре плюс четыре градуса?
Он ответил своей излюбленной цитатой из Ленина:
— «Один дурак может задать столько вопросов, что сто умных на них не ответят», — и добавил, — ишь, какой любопытный, на этот вопрос еще ученые ответа не дали.
Дома я получил ответ на заинтересовавший меня вопрос. А в следующий раз, когда директор на меня разозлился: «Таким ученикам не место в Советской школе!», я не очень вежливо ответил: «И таким учителям физики, которые не знают, что точка замерзания воды зависит от ее солености». За дерзость меня выгнали из класса.
Я забросил учебу и часто, прогуливая занятия, уходил со своей собакой Индусом в лес. За первое полугодие у меня оказалось восемь двоек. К концу года маму предупредили, что я останусь на второй год.
За месяц до окончания учебного года я переехал в Москву к тете и без документов поступил в ту же школу, где учился в пятом классе. Директору не приходило в голову, что бывший отличник может деградировать почти до круглого двоечника. Поднажав на занятия, шестой класс я окончил успешно.
В Тучкове я зашел в свою бывшую школу. Занятия кончились. Шли экзамены. В классе несколько человек корпели над стенгазетой. Видимо, у них не хватало материала, так как один из членов редколлегии обратился ко мне:
— Чем слоняться без дела, написал бы заметку.
— А о чем писать?
— Ну, хотя бы о том, как тебя из школы выгнали.
Поскольку я перестал посещать занятия, все решили, что я бросил школу. Тут мне пришла в голову озорная мысль и я сказал:
— Ладно. Дайте бумагу, я подумаю.
Взяв листок из тетради и уйдя на последнюю парту, я стал сочинять.
В этой школе я учился весь учебный год,
Хоть и был лентяй, каких на свете мало.
И директор со мной бился. Был же и урод,
Самый негодяй, таких почти не стало.
Подтвердить вам может сам директор это,
Все, кто занимался в школе дорогой,
Как Мюге Сережа не найти за лето,
Что за ум не брался, сволочи такой.
Сельская школа поэтами избалована не была, члены редколлегии поэтическим вкусом не отличались. Стишок приняли. Я предложил:
— Давайте, я сам перепишу его в газету.
Мне разрешили. В класс зашла завуч, ей показали почти законченную газету, и она дала свое «добро». Сначала ее смутило слово «сволочь», но, очевидно, решив, что чем сильнее самобичевание отступника, тем выше воспитательная роль школы, махнула рукой:
— Можете вешать!
Для малодогадливых читателей я разделил широко написанное стихотворение (оно занимало место под двумя столбцами какой-то статьи) жирной вертикальной чертой на две части. Получилось два стихотворения:
В этой школе я учился, Весь учебный год,
Хоть и был лентяй. Каких на свете мало,
И директор со мной бился, Был же и урод,
Самый негодяй. Таких почти не стало.
Подтвердить вам может Сам директор это
Все, кто занимался В школе дорогой,
Как Мюге Сережа, Не найти за лето
Что за ум не брался Сволочи такой.
После переезда в Москву мы перестали получать письма от папы. Мама запрашивала лагерное начальство, но ответов не получала. Бабушка Варя сообщила из Бердянска, что тоже не имеет никаких вестей.
Только потом, году в 1956, я узнал, что отец был вторично осужден уже в лагере, получил «строгую изоляцию» и умер в Кемеровских Лагерях в 1942 году от уремии. Возможно, это была простая отписка и смерть наступила гораздо раньше и совсем от другой причины.
В седьмом классе я уже учился в Кузьминках, куда перевелась мама заведовать детским садом Всесоюзного института экспериментальной ветеринарии (ВИЭВ). Жили мы в малюсенькой комнатке — 7 квадратных метров. Когда к нам приехала еще и бабушка Лаля, комната стала напоминать корабельную каюту с максимальным использованием каждого квадратного дециметра. И только после начала войны, когда многие сотрудники эвакуировались и освободилось много жилых помещений, мы переехали в большую комнату, где зимой нещадно мерзли. Отопить ее «буржуйкой» было невозможно, а паровое отопление не работало.
В день объявления войны у меня было какое-то удивительно возбужденное настроение. Все были уверены, что она рано или поздно начнется, и вот, наконец, началась. Об исходе войны я не думал. Скорее всего, мои надпочечники просто выделяли дополнительную порцию адреналина, подобно тому, как это происходит у собаки, наблюдающей грызню незнакомых ей свор, и это вызывало возбуждение.