Этап
Этап
За время пути мне довелось побывать в нескольких «столыпинских вагонах». Купе там отгорожены от общего прохода решеткой, вторая и третья полки — сплошные нары. На каждой из них размещается по четыре-пять человек. Кроме того, обычно по четыре человека сидят на каждой из нижних полок. Итого, около двадцати человек в каждом купе, сто шестьдесят человек в вагоне, не считая охраны. Для охраны отводится одно или два купе, разумеется, без решеток, и одна из уборных. Вторая уборная предназначена для заключенных.
Так как «на оправку» выводят три раза в день, а выдаваемая в дорогу селедка «просит пить», то путешествие в подобных вагонах не доставляет большого удовольствия.
Однажды нас посадили в вагон, на котором была дата 1911. Это был настоящий дореволюционный «Столыпин». Вместо нар там были обыкновенные полки. Видимо, в столыпинские времена вагон рассчитывался на гораздо меньшее количество заключенных. Впрочем, он был задуман для перевозок не заключенных, а семей переселенцев со всем их скарбом, включая и скот.
Кстати, о Столыпине. По рассказам бабушки, он был человеком умным, пожалуй, даже мягким и безупречно преданным царю. Она видела его записку, написанную незадолго до смерти.
«Прошу похоронить меня там, где меня убьют. Я рад умереть за царя».
Как ни парадоксально, но некоторые старые большевики говорили:
«Если бы Столыпин повесил нашего брата раз в сто больше, то, возможно, не было бы революции и уцелели бы миллионы невинных жертв сталинских репрессий».
Правда, большинство из них не разделяло этого мнения.
Первый раз я попал в «Столыпин» у Рижского вокзала (своеобразная пересылка) и просидел в нем всего несколько часов. Потом, останавливаясь в Куйбышевской и Петропавловской пересыльных тюрьмах, прибыл 4 марта, в день моего рождения, на Карабас — центральную пересылку Карлага, недалеко от Караганды.
Впервые со дня ареста я смог выходить из барака не только во время прогулки. В зоне стояла запряженная лошадь, на которой что-то привезли. Я так обрадовался, что обнял ее голову и с упоением вдыхал знакомый запах.
Еще в Петропавловской пересылке я устраивал сеанс гипноза, демонстрируя наиболее эффектные штуки, и теперь на Карабасе меня опередила слава гипнотизера, как обычно, явно преувеличенная. В результате, воры то ли побаивались (они, как правило, суеверны), то ли уважали меня, но конфликтов, по крайней мере, в первое время, не было.
В это время на Карабасе гастролировала артистическая бригада, состоявшая из заключенных. У меня с ними завязалась дружба и артисты, убедив начальство, что для спектакля необходим опытный рабочий по сцене, вывели меня в клуб, находившийся за зоной. Запах грима мне показался так же мил, как запах конского пота, он ассоциировался с волей. Спектакль носил явно агитационный характер, но закулисная суета создала у меня праздничное настроение.
На Карабасе я подружился с Николаем Давиденковым. Биолог по образованию, он обладал множеством талантов — художника, поэта, философа. По вечерам он излагал мне свою теорию «биокритики Маркса», которая заключалась в следующем.
Несмотря на всю привлекательность коммунистического общества — представление о нем сильно напоминает представление о рае у самых различных народов — построение коммунизма невозможно в силу биологических особенностей человека. По мнению Давиденкова, естественный отбор в человеческом обществе видоизменился: менее приспособленные особи не вымирают (как в природе), а эксплоатируются более приспособленными. Следовательно, человек не эволюционирует как вид, и все признаки и свойства, закрепленные естественным отбором в период формирования человека как вида, сохранились до наших дней. К этим свойствам он относил и потребность в искусстве. Очень красочно он изображал преимущества неандертальца, умеющего рисовать или обладающего сценическими способностями, в передаче информации сородичам (ведь говорить он не умел). Поскольку на заре развития люди жили небольшими, враждующими между собой группами, появился инстинкт деления людей на своих и чужих. Этот инстинкт остался, но общество укрупнялось. Возникли конфликты между социальными условностями и врожденными инстинктами, что привело к отсутствию духовной монолитности общества. Симпатии стали диктоваться сверху (вчера немцы наши друзья, сегодня — враги и так далее). В результате девиз «Человек человеку друг, товарищ и брат» — утопия. А раз так, то даже при изобилии продуктов производства не может быть равного распределения. Кроме того, потребности всегда будут расти быстрее, чем их удовлетворение — иначе наступит конец техническому прогрессу и деградация общества.
С глубоким знанием истории он рассказывал о цикличности развития искусств и наук у разных народов, проповедуя взгляды, близкие к Вико.
Судьба Николая не была обычной. Сын богатого донского казака, ставшего потом видным ленинградским профессором-психиатром, и графини, он в 1938 году был арестован. На следствии ему выбили зубы, но потом что-то в верхах изменилось, и его выпустили. Он учился в аспирантуре по генетике в институте Кольцова, в 1941 году ушел в армию. При первой же возможности перебежал к немцам, но заявил, что разговаривать будет только с офицером не ниже генерала. Его привели к генералу, и он на чистейшем немецком языке сказал, что в лагерь не пойдет, пусть его лучше тут же расстреляют. Генерал удивился:
— Так чего же Вы хотите?
Дайте мне оружие и возможность воевать с большевиками!
Причем со свойственной ему смелостью он добавил, что гитлеризм ему так же чужд, как и сталинизм, но со Сталиным у него более крупные личные счеты, и так как реальным противником Советского строя в настоящий момент являются немцы, он готов с ними сотрудничать. Генерал был, возможно, из тех, которые потом составили оппозицию против Гитлера. Он пропустил мимо ушей слова о гитлеризме и направил Николая в Берлин.
Жизнь Давиденкова в оккупированной немцами Европе была столь богата событиями, что я, боясь что-нибудь перепутать, воздержусь от их описания. С Власовым он не сошелся, очень тепло отзывался о Краснове и Бурцеве. Многие русские эмигранты его недолюбливали за явные симпатии к немцам. Но мне ли осуждать Николая, если я служил под знаменем еще большего зла? Мы своими штыками насадили «новый порядок» чуть ли не в половине Европы. В лагерях я встречал прибалтов, поляков и прочих представителей «освобожденных народов» не меньше, чем было число остарбайтеров в Германии. А умри Сталин чуть попозже, еще неизвестно, чем закончилось бы «дело врачей». По многим прогнозам, и в деле истребления евреев Сталин переплюнул бы Гитлера.
Был Давиденков и в Платовской дивизии. Красочно повествовал он о том, как занимали одну из станиц. Русские ушли, а немцы еще не приходили. Население прячется по домам и опасливо выглядывает в окошки — ждут, что будет. И вот с гиком и визгом влетают конники в папахах и бурках, впереди трехцветное знамя царской России. Кавалькада останавливается на площади перед сельсоветом. Кто-то набрасывает аркан на фанерный щит с серпом и молотом и «Советской власти» — конец. Население сначала осторожно, а потом смелее выходит из домов к прискакавшим. Вдруг крик:
— Маруська, твой племяш Егор здесь! — или:
— Зовите Андрея, его свояк приехал!
Все смешивается, солдаты расходятся по хатам, но вдруг тревога — за балкой обнаружены красные! Тогда Коля написал стихи:
Прискакали веселые всадники.
Мы таких не встречали давно.
Заиграла гармонь в палисаднике,
Распахнулось резное окно…
До рассвета плясали на площади
И костры разводили не раз…
До рассвета усталые лошади
Отдыхали в конюшне у нас.
А потом над покатыми крышами
Сигналисты ударили дробь…
И заплакали девки бесстыжие,
Провожая шальную любовь.
Зашуршала акация листьями
И пошли эскадроны опять
За какие-то новые истины
В рукопашном бою умирать.
Служил он и в Рогожинском корпусе. В то время, когда корпус стоял в Австрии, им была написана книга «Дом родной», в которой он вспоминал ленинградские «Кресты» и другие следственные тюрьмы. Книга вышла под псевдонимом Николай Анин, который Давиденков придумал в честь своих двух возлюбленных — Ани и Нины.
После войны он разъезжал в качестве корреспондента по освобожденной от немцев Германии. Демаркационных линий в то время еще не было. При русском патруле шофер назвал его «господин поручик» и Колю арестовали.
Я пишу о Николае Давиденкове потому, что он (как мне потом сообщил его отец) умер в лагере и сам о себе никогда не напишет[2].