Глава 19 НАШЕ «ПЕРЕВОСПИТАНИЕ»

Глава 19

НАШЕ «ПЕРЕВОСПИТАНИЕ»

– Что это за место? – спросил я у стоявшего рядом британского солдата, крепко державшего винтовку со штыком.

– Это наш Бельсен, – ответил он.

Ответ показался мне довольно странным.

По всей видимости, солдат заметил мое замешательство, потому что вдруг ухмыльнулся.

– Наверное, вы не знаете, что это означает? – спросил он.

– Нет. – Я покачал головой.

– Это означает, что вы в британском бельсенском лагере.

Тут я начал кое-что понимать.

В то время, когда меня взяли в плен, я никогда не слышал о Бельсене.[5] Затем это слово время от времени, а потом все чаще и чаще стало появляться в британских газетах. Мы относились к этому скептически, считая все это грязной пропагандой. Летом 1945 года в лагере Уэйнрайт был показан фильм о Бельсене, его просмотр был обязателен для всех. Некоторые пленные намеренно поворачивались спиной к экрану и отказывались смотреть фильм, другие иронически посмеивались. Не поймите нас превратно: мы вовсе не были глухи к человеческим страданиям, мы просто не верили своим глазам. «Это просто грязная пропаганда», – считали мы.

Нам потребовалось некоторое время, чтобы в полной мере осознать, что же творилось в Германии, и поверить во все то, о чем нам говорили. И только когда мы услышали то же самое от немцев, которые видели это своими глазами и сами пережили это, мы, наконец, поверили в рассказы о концентрационных лагерях, газовых камерах и прочих ужасах.

Оправдания подобной бесчеловечности нет.

Но мы были солдатами. Мы принесли присягу верности человеку, ответственному за все это. Мы помогали ему, хотя сами были неповинны в этих зверствах. Но солдаты не могут просто взять и перейти на сторону противника под барабанный бой с развевающимися знаменами. Нам нужно было время, чтобы обдумать полученную информацию, восстановить душевное равновесие и увидеть вещи такими, какими они были в действительности.

Вместо этого мы стали жертвами фарса под названием «перевоспитание», которое лишь пробудило в нас ослиное упрямство. Нам нужно было всего лишь время, но нам его не дали. Вместо того чтобы влиять на нас исподволь, постепенно, нас подвергли унижению. Все, во что мы верили – наша воинская присяга, наша честь, наша форма, наш героизм, – все это стало мишенью для клеветы и насмешек.

Неизбежной реакцией на все это, за некоторыми исключениями, было то, что мы стали глухи даже к разумным доводам и вели себя как убежденные нацисты, которыми в действительности не были. Я думаю, не будет преувеличением сказать, что некоторые из нас под давлением этого так называемого «перевоспитания» и обуреваемые гневом превратились в самых настоящих нацистов.

Наше «перевоспитание» началось в лагере Уэйнрайт с фильма о Бельсене, после чего были приняты меры с целью довершить наше «исцеление». Это называлось «возмездием за Бельсен». Наш паек был урезан до минимума, и мы начали быстро терять в весе. Нам приходилось собирать дикую вишню и просить еду у наших охранников в обмен на «сувениры», иначе мы бы скоро совсем оголодали.

Когда одного из наших товарищей поместили в госпиталь в состоянии крайнего истощения, наш рацион неожиданно снова увеличили, заявив, что произошла досадная ошибка. Как оказалось, сначала считалось, что в Бельсене голодали британские офицеры, но потом выяснилось, что лагерь для британских пленных офицеров находился в нескольких милях от Бельсена и его обитателей всегда кормили хорошо. Вот почему нам, в конце концов, вернули привычный рацион. Не знаю, правдива ли эта история, но лично я в этот период потерял в весе около тридцати фунтов и только спустя четыре года, уже после снятия берлинской блокады, вернулся к своему нормальному весу.

Помимо «черного рынка», на котором сувениры обменивались на продукты, мы прибегали к разным уловкам, чтобы добыть еще немного еды. У меня не раз возникало ощущение, что комендант канадского лагеря был прекрасно осведомлен о наших авантюрах и намеренно закрывал на это глаза. Например, мы держали поросенка, которого кормили отходами с кухни. Отходы были довольно скудными, и мы обратились к коменданту с просьбой добавить в рацион поросенка немного овса, чтобы прокормить бедное животное. Разрешение мы получили, и поросенок стал ежедневно потреблять около трех центнеров овса. Удивительно, но при таком питании он не поправился ни на йоту. Правда состояла в том, что каждое утро 1200 пленных ели на завтрак кашу из этого овса, и это была самая питательная еда за весь день.

В трех британских лагерях, в которых я побывал после Канады, пища была неплохой, но ее было явно недостаточно, и мы постоянно были голодны. Разумеется, в Англии ситуация с едой была сложной – британцы и сами недоедали. Но в Канаде еда была, и то, что нас держали впроголодь, лишь ожесточало нас и укрепляло наш дух в сопротивлении «перевоспитанию».

В попытке обратить нас в другую веру наши «воспитатели» допустили еще один непростительный промах: они постоянно твердили нам о том, насколько лучше пища в тех лагерях, где содержатся уже «перевоспитавшиеся» нацисты. Но эта попытка повлиять на нас через наш желудок имела обратный эффект. «Мы все равно не сдадимся, черт бы вас побрал!» – такой была реакция большинства пленных.

– Так вы, значит, нацист, – сказал мне один из «воспитателей», когда я выразил свое возмущение применяемой тактикой.

Признаюсь, в разговоре я был несколько несдержан. Этот человек перевел меня в группу В. По существовавшей в лагере шкале была только одна группа, стоявшая ниже, чем эта, – группа В+. Люди из группы В+ были убежденными нацистами, по крайней мере, внешне – так, они, например, постоянно поднимали руку в гитлеровском салюте. На самом деле среди них были те, кого никак нельзя было причислить к фанатичным нацистам, они просто избрали эту линию поведения, чтобы продемонстрировать свое возмущение процессом «перевоспитания».

Большинство из нас были причислены к группам Б и В, в пределах которых тоже существовала своя градация. Были, например, пленные, «подающие надежду», с точки зрения наших «воспитателей». Затем шли «не совсем безнадежные» и так далее. Наш «воспитатель» отчего-то был особенно предвзято настроен против подводников. Он постоянно называл нас «морскими эсэсовцами» и принципиально не зачислял никого из нас в группы выше, чем В или В+. Кречмер и большинство моих товарищей состояли в группе В+.

Шесть месяцев спустя нас подвергли очередной проверке. На этот раз из Лондона прибыл офицер, чтобы лично понаблюдать за процессом нашего «перевоспитания». Он был явно поражен увиденным. После нашего с ним разговора меня перевели в группу Б. Не стану лицемерить: обретя более благонадежный статус, я получил некоторые привилегии, в которых было отказано «плохим ребятам», и у меня появилась надежда, что меня, наконец, отправят домой.

В группе А были только «примерные мальчики». Они либо действительно превратились в антинацистов, либо умело притворялись таковыми. Я точно знаю, что в этой группе было немало притворщиков и скользких типов. Одного из таких я знал. В Германии он был довольно известным нацистом, но в лагере ему удалось скрыть это обстоятельство. Тут он был демократом из демократов, по крайней мере внешне. В душе он по-прежнему оставался нацистом и страшно гордился тем, как ловко ему удалось одурачить британцев. Не знаю, что с ним стало, когда он вернулся в Германию, но там ему вряд ли удалось скрыть свое нацистское прошлое.

В нашем лагере был также бывший нацист, прежде занимавший в Германии высокий пост. Он был не похож на первого «перевоспитавшегося». Он во всеуслышание заявлял, что прозрел и стал демократом. Каким крикливым нацистом он был, таким крикливым он стал демократом. Он был на хорошем счету у британских офицеров, и когда он отправился в Германию, там, по ходатайству союзников, ему предоставили важный пост. Он был из тех, кто при любой системе найдет себе кормушку. Такие продажные типы всегда готовы без колебаний изменить свои взгляды и компрометируют тех, кто честно старается адаптироваться к новому образу жизни. Эти люди отпугивали истинных антинацистов, а таких было немало, – тех, кто в течение многих лет в силу необходимости вынужден был скрывать свои убеждения, а теперь продолжал молчать из страха, что их заклеймят как продажных тварей.

Конечно, лагерь в Шеффилде нельзя было назвать «британским Бельсеном», но и очень приятным местом его тоже назвать было нельзя. Во время войны здесь содержали пленных итальянцев. Восемьдесят офицеров были вынуждены ютиться в тесных отсеках, где мы спали на двухъярусных, слишком коротких для нас койках, а пожитки свои хранили в картонных коробках или ранцах. Лагерь состоял из трех бараков. В каждом из них было по восемь отсеков, в которых мы спали, кухня и две комнаты отдыха. Вокруг каждого барака тянулась дорожка, по которой мы маршировали по утрам. Рядом с бараками были натянуты веревки, где мы могли развешивать свое выстиранное белье, но стоило ему повисеть на улице, как оно вновь становилось грязным – в воздухе витала копоть, которую ветер приносил из промышленных районов города, а также сажа из дымовых труб нашего лагеря. В дождливые дни копоть и пыль оседали на всем тонким серым слоем, а в Шеффилде дожди шли часто.

Для обитателей лагеря была сооружена огороженная спортивная площадка, где нам разрешали заниматься спортом по несколько часов в день. Рядом с лагерем находились поля, где молодежь из Шеффилда играла в футбол или крикет, в зависимости от времени года, а ближе к вечеру туда тянулись целые стайки женщин сомнительного поведения. В лагере ходили слухи, что за некоторое вознаграждение охранники разрешали пленным выходить за пределы лагеря и встречаться с этими женщинами.

В целом моральное состояние в шеффилдском лагере оставляло желать лучшего. Мы, «канадцы», изо всех сил боролись с этим упадком духа. Теперь мы были лишены всех наших офицерских привилегий, за исключением нашего жалованья, но мы не позволяли себе раскисать. Мы сами должны были убирать свои комнаты и работать на кухне. Теперь я снова, как в бытность свою курсантом, стирал свою одежду, мыл полы, чистил уборные, сгребал уголь и делал многое другое. Эта обязанность «делать всю грязную работу самому» привилась еще в Канаде. Там это началось с того, что нам самим пришлось грузить свои пожитки на грузовики. Я помню, как один из наших ветеранов сказал мне:

– Первый раз в жизни вижу, чтобы офицеры выполняли какую-то работу.

Кажется, он находил это забавным, но канадские офицеры не проявляли никакого интереса к нашей работе и предусмотрительно держались поодаль.

В Шеффилде мы встретили зиму. Это была особенно холодная и снежная зима 1946/47 года, и у нас не хватало угля, чтобы согреть наши бараки. Нам не оставалось ничего другого, кроме как постоянно ходить в пальто или, забыв о чувстве собственного достоинства, рыскать в поисках топлива. Мои товарищи по отсеку решили в пользу последнего. Мы обнаружили, что в кучах золы, которая выбрасывалась из кухни и пекарни, можно отыскать пригодные для топки угольки. Мы собирали их и растапливали свои печки. Конечно, это было ниже офицерского достоинства, но нам было тепло, и, кроме того, мы постоянно думали о том, что наши жены тоже бродят вот так по развалинам наших домов, чтобы найти уцелевшие пожитки.

Весь мой последний год пребывания в канадском лагере и первые несколько месяцев в Шеффилде я не получал известий от своей жены, и это был худший период в моей жизни. Как я уже говорил, жена моя случайно очутилась на территории, занятой русскими, из которой не могла послать весточку пленному британского лагеря. Я не знал, что случилось с женой. Я даже не знал, жива ли она и жив ли мой маленький сын, которого я никогда не видел. Мысль о том, через что должна была пройти моя жена – если она все еще была жива, – помогала мне переносить все трудности лагерной жизни.

А затем, в середине 1946 года, пришло письмо, положившее конец тревоге, терзавшей мою душу. Пройдя через неимоверные трудности, моя маленькая семья сумела добраться до Берлина, где жена нашла хорошую работу в Берлинской радиовещательной компании. Я испытал невыразимое облегчение. Худшее было позади, и я снова мог улыбаться. Моему сыну уже исполнилось шесть лет, и он постоянно спрашивал мать, когда же отец, о котором она столько рассказывала, наконец, вернется домой. Когда от меня начали приходить письма с фотокарточками, сын, после внимательного изучения моей фотографии, серьезно спросил мою жену:

– Скажи мне честно, мамочка, ты на самом деле лично знаешь папу или только по письмам и фотографиям?

Жена рассказала об этом по радио в надежде, что я услышу ее, но привилегией слушать радио мы пока не обладали. В Канаде у нас был радиоприемник, но это было запрещено правилами, и время от времени его находили и отбирали, но у нас тут же появлялся другой, и мы снова могли слушать немецкую коротковолновую станцию. Большая часть нашего самодельного приемника состояла из деталей, взятых из нашего кинопроектора. Когда был конфискован последний приемник, мы выкрали его из караульного помещения и так искусно встроили в ящик комода, что его так никогда и не обнаружили, несмотря на самые тщательные проверки.

Наши усилия по поднятию морального духа в шеффилдском лагере дали некоторый результат. Сначала нам, «канадцам», завидовали, в особенности потому, что на нас было отличное обмундирование и кое-какие пожитки, хотя большую часть их мы раздали тем, кто был взят в плен во Франции, Бельгии и Голландии. В результате они обзавелись пижамами, бельем и обувью, но у нас все равно оставалось еще много ценных вещей. Когда я, наконец, вернулся в Германию, я привез с собой шесть пар обуви, излишнее количество которой было предназначено для обмена на мясо и картошку. Мне удалось провезти мясо, но картошку русские конфисковали. В тот момент они как раз решили потуже сжать «кольцо вокруг Берлина».

Военнопленные в лагере получали обычный набор: зеленую или сиреневую робу с нашитым на спине кругом из другого материала, нижнее белье, носки и обувь. Правда, они должны были заплатить за этот комплект, но он был относительно дешев. Когда мы прибыли из Канады, большинство пленных в лагере уже расхаживали в своих мешковатых костюмах. Когда они увидели, что мы щеголяем в аккуратной форме со знаками различия, большинство снова решило надеть свое обмундирование. После этого внешний вид пленных стал несколько более подтянутым и оказал самое положительное влияние на их моральный дух.

Оправившись от потрясения при известии о том, что мы, по-видимому, еще не скоро попадем домой и что нам придется провести некоторое время в этом шеффилдском лагере, мы стали понемногу привыкать к нему. Во-первых, нам разрешили гулять за пределами лагеря и я начал извлекать пользу из этой привилегии – лагерь был переполнен и там постоянно стоял невыносимый шум, от которого можно было сойти с ума. По соседству с лагерем простиралась вересковая пустошь с холмами, живо напоминавшая мне о песчаных дюнах возле Эльбы. Эта пустошь, в особенности освеженная дождем, представляла собой восхитительное зрелище. Пожалуй, здесь и в Куорне, предпоследней остановке на моем долгом пути домой, я научился ценить и любить английскую природу.

Здесь, в этом лагере, мы возобновили свою учебу и относились к ней крайне серьезно. Случилось то, чего мы никак не ожидали – крушение Германии, – и нам предстояло решить, какое место мы сможем занять в послевоенной мирной жизни. Как только мы вернемся домой, нам придется убрать в чулан наше обмундирование, пособий ждать не приходится, значит, нам придется все начинать сначала, а новые власти наверняка будут чинить нам, бывшим офицерам, всяческие препятствия.

В Шеффилде, как до того в Канаде, я изучал германистику, философию, историю и географию. Я намеревался попробовать свои силы либо в преподавании, либо в журналистике и не оставил эту надежду, даже когда услышал, что обе эти профессии для бывших офицеров закрыты. По возвращении в Берлин я обнаружил, что двери университета, где я так надеялся завершить свое образование, для меня также закрыты. Впрочем, должен признаться, я не слишком настойчиво рвался туда, так как к тому времени знал, что рядом всегда есть черный ход, через который можно проскользнуть при некоторой доле удачливости.

Самым важным в тот момент для меня было получить возможность зарабатывать на жизнь, и журналистика казалась мне вполне приемлемым для этого занятием. Здесь я тоже сумел отыскать тайную дверцу. Дружески расположенный ко мне англичанин, услышав о моем возвращении, написал мне рекомендательное письмо, а столь же дружелюбно настроенный американец начал расспрашивать меня о моем политическом прошлом. Вернее, он собирался расспросить меня об этом, но в конце концов весь наш разговор свелся к моему рассказу о пребывании в Канаде. Наконец он заявил:

– Поскольку вы в прошлом офицер, мы не можем взять вас в известное американское издательство, однако мы возьмем вашу анкету, на которую наверняка кто-нибудь откликнется. Тем временем, я надеюсь, для вас найдется какое-нибудь занятие.

По всей видимости, моя анкета все еще мирно покоится в издательстве, поскольку я больше никогда ничего о ней не слышал.

К счастью, в Канаде и в Британии я неплохо подготовился к своей новой профессии. В начале 1944 года от германского Верховного командования поступил циркуляр, адресованный всем военнопленным. Офицерам рекомендовалось посвятить все свободное время серьезному освоению невоенных специальностей. Намек был ясен, и для меня этот циркуляр стал первым официальным подтверждением моих серьезных сомнений в успешном для Германии исходе войны. Однако среди нас подобные мысли считались «пораженческими». С провалом покушения на жизнь Гитлера 20 июля наша вера в победу Германии окрепла. Почти все мы были решительно против мятежа и считали, что Гитлер не был убит лишь благодаря вмешательству божественного провидения. Единственным оправданием любого восстания является его успех. Мятежники во главе с Беком, Герделером и Штауффенбергом потерпели поражение и, значит, были не правы. Вот такой простой вывод. Что касается нас, необходимость выступать единым фронтом против страны, которая держала нас в плену и которую мы все еще считали своим врагом, вменяла нам в обязанность избегать всяческих разговоров на тему лояльности по отношению к руководству нашей собственной страны.

Тем временем нас не оставляли без внимания. Различные религиозные организации страстно желали протянуть руку помощи своим собратьям по вере. Многие немцы под влиянием Гитлера отвернулись от христианства, но теперь заменивший им Бога Гитлер, в могущество которого они так верили, пал, и они снова бросились под крыло истинной религии. Что касается меня, я тоже отвернулся от церкви и теперь пытался найти истину.

Религиозные сообщества пытались помочь мне в моих поисках. Один из членов такого сообщества присылал мне книги, приглашал сначала на службы, а потом и в свой дом. Нам, с разрешения коменданта, позволялось принимать такие приглашения. Впрочем, с некоторым сожалением должен признать, что мой физический голод был удовлетворен куда полнее, чем духовный. Рядом со мной были добросердечные и готовые помочь люди, но я так и не обрел веру, которую столь долго искал. Я хотел бы от всей души поблагодарить этих добрых самаритян. Они пригласили меня в свой дом и разделили со мной свою скромную трапезу, обращаясь со мной так, словно я был одним из них. К сожалению, я вынужден был разочаровать их – я не счел для себя возможным присоединиться к их обществу и разделить их веру.

Подобные приглашения были редким лучом света в серой монотонности лагерной жизни. Дважды в день у нас была поверка, хотя пересчет голов потерял всякий смысл. Ни одного пропавшего не было. Нам просто некуда было бежать. Обратно в Германию? Она тоже была занята войсками союзников. Они бы снова схватили нас, может быть, даже с помощью новых германских властей, и опять препроводили в лагерь.

Два других барака в шеффилдском лагере представляли собой перевалочный пункт для пленных, не имеющих офицерского звания и прибывающих из Италии, США и других стран, на пути в британские исправительно-трудовые лагеря. «Американцы» были даже богаче нас, в особенности в отношении сигарет, а среди итальянцев был человек, заслуживший репутацию короля «черного рынка» и впоследствии ставший миллионером. Самое жалкое зрелище представляли собой пленные, прибывшие из Бельгии. У них не было никаких пожитков, к тому же они были очень истощены, и мы кидали им хлеб через колючую проволоку, так как официально нам было запрещено поддерживать с ними какие-либо контакты.

Интересно отметить, что рядовые немецкие солдаты в Англии были куда лучше обеспечены работой, чем мы, офицеры. Во-первых, они получали специальный рабочий паек, а когда работали на фермах, их там еще и кормили. Кроме того, им, разумеется, платили за работу. Многие из нас, офицеров, тоже с удовольствием поработали бы, но, если ты был зачислен в группу В или В+, об этом не могло быть и речи. Иногда мы работали в лагере в качестве санитаров, учителей, актеров и так далее и в таком случае получали дополнительный паек, да и то благодаря великодушию коменданта лагеря. Получаемый таким образом дополнительный паек почти никогда не доходил до того, кому он был предназначен, за исключением разве что некоторого количества масла и сыра, все остальное шло в общий котел, а потом поровну делилось на всех. Каждый из нас с радостью получил бы ту или иную работу, но на всех работы в лагере не хватало.

Пища в лагере была скудной, и мы почти всегда были голодны. Но думали мы не только о еде. Регулярно приходили письма из дому, в которых наши родные постепенно рассказывали нам то, что раньше старались скрыть. Почти у всех погиб кто-то из родных или друзей. Многие лишились дома. Мой отец на старости лет оказался без гроша в кармане. Он купил себе дом в Готенхафене (Гдыне), свято веря в победу Германии. Теперь он потерял свой дом. «По крайней мере, я не отказал себе в удовольствии поджечь его прежде, чем пришли русские», – писал он.

Ганс Плюшов, последний из моих дядьев, служил в немецком ополчении в Нойбранденбурге, и ему с семьей пришлось пережить вторжение русских. После того, как они вошли в город, на улицах начались обычные беспорядки, а из соседнего дома доносились истошные крики женщины, попавшей в их лапы. Когда русские принялись ломать дверь дядиного дома, дядя застрелил свою жену, дочь и двоих ее детей, а потом застрелился сам.

Тысячи людей, у которых было оружие, закончили таким образом свой жизненный путь, а тысячи других погибли еще более страшной смертью.

Когда приходила почта из Германии, всегда находился кто-то, кто, прочитав письмо, горестно умолкал. Вряд ли среди нас можно было найти тех, кого бы миновали печали.

Поначалу мы были веселее, и в нашем лагере часто звучал смех. Теперь все изменилось, смех стал редкостью, а нам так его не хватало.

Может быть, именно поэтому нашим любимым развлечением в лагере стало кабаре.

Должен сказать, у нас были первоклассные исполнители. Несколько пленных, отличавшихся особой артистичностью, впоследствии использовали свой талант в Германии, и я потом часто встречал их имена на афишах театров и кабаре.

Наши драматические постановки были хорошо срежиссированы, но литературные достоинства пьес оставляли желать лучшего. Великие драматурги, которые все как один собирались плодить шедевры, как только рухнет режим Гитлера, исчезли из вида, а пьесы эмигрантов нам были не по вкусу. Поставили как-то пьесу Георга Кайзера, и я очень резко раскритиковал ее в лагерной газете.

– Это будет стоить тебе еще одного года в лагере, – предсказывали пессимистично настроенные друзья, но все обошлось. В действительности комендант лагеря был даже доволен, что нашелся кто-то, кто осмелился на критику. Сам он страстно желал обсуждать с нами не только пьесы Георга Кайзера, а и куда более серьезные вещи, однако лагерная обстановка этому не способствовала и он, понятное дело, был разочарован. Все боялись, что высказанное вслух мнение повлечет за собой неприятные последствия, если это мнение вдруг не совпадет с мнением лагерного руководства. Можно сомневаться в обоснованности такого страха, но факт остается фактом: вы можете обсуждать что-либо только с равными себе, а никак не с теми, кто имеет над вами власть, даже если они движимы самыми лучшими побуждениями.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.