ПИСТОЛЕТ

Когда несколько десятков лет носишь офицерские погоны, армейская служба обращает тебя в особую веру и породу. Еще в лейтенантскую пору я однажды попытался открыть офицерским кортиком банку легендарной кильки в томатном соусе. Майор Анатолий Иванович Кириллов врезал мне в ухо. Наверное, таким способом от одного офицерского поколения к другому наиболее эффективно передавалось что-то святое. С тех пор офицерским кортиком для вскрывания консервных банок на пирушках я никогда не пользовался. И грецкие орехи рукояткой табельного пистолета не раскалывал.

— Оружие для офицера должно быть дороже, чем героин для наркомана! — так орал на меня дальневосточный командир майор Кириллов, когда я при оборудовании переправы на одном из притоков Амура потерял у берега свой ПМ.

— Размандяй зеленый, — свирепствовал майор, — ты мне хоть всю эту речку вылакай, а пистолет найди!

Была поздняя осень. Вода ледяная. Я до ночи вместе с мотоциклистом комендантской роты, облачившись в непромокаемый комбинезон Л-1, долго шарил в прибрежной воде. Свет мотоциклетной фары тускнел на глазах. Мне повезло. Солдат нашел пистолет. Радости моей не было конца, когда мы рванули по ночной полевой дороге к штабу учений.

Неожиданно луч фары вырвал из темноты голосующего человека.

— Зэк! — мощно прибавляя газу, только и успел крикнуть мой водитель, когда громыхнул выстрел и я ощутил себя в полете.

— Лежать, суки, пришью! — крикнул человек из темноты и еще раз пальнул в нашу сторону. Где-то рядом в придорожной траве стонал мой солдат. Человек осторожно приближался, а я никак не мог расстегнуть кобуру разодранной до крови рукой. Только в последний момент успел сковырнуть с места предохранитель и передернуть ствольную накладку…

Со страху стрелял наобум до тех пор, пока человек не растворился в темноте. Вдали урчали автомобильные двигатели и били в воздух трассерами автоматные очереди. Нам спешили на помощь.

Солдат был ранен в плечо. Возможно, он поймал пулю, которая предназначалась мне. Подскочивший на «Урале» майор Кириллов с группой вооруженных бойцов мигом погрузили мотоциклиста в машину. Она тут же понеслась в гарнизонный госпиталь. Майор остался со мной. Он зло сказал:

— Так ты понял, что такое оружие среди дальневосточных лагерей?

В день рождения майор Кириллов подарил мне ржавый японский наган без барабана: «Чтобы помнил — пистолет тебе жизнь спас». Так с тех пор и собираю коллекцию. Штык трехлинейки выменял на камуфляжную куртку у сторожа колхозной бахчи под Воронежем. Боевая шпага — особая история.

…В бытность мою еще зеленым летехой послал меня начальник с полигона в ближайшую деревеньку «огненной воды» добыть. Упаковал я в солдатский рюкзак штук десять бутылок водчонки с закусью. Гляжу — вусмерть пьяный магазинный грузчик тихоокеанскую сельдь из бочки шпагой добывает. Посмотрел я на рукоятку той шпаги, заглянул под щиток — и почти нокдаун: «Ея Величества Императоръский дворъ…» И фирменный знак. Аж дух перехватило.

Стали торговаться. Я алкашу две бутылки водки выставил. Не клюет. Деньги даю — не берет. Осмотрел он меня своими мутными глазами и ткнул пальцем в мои юхтевые сапожищи. Хоть и пьяный мужик был, а товар оценил. В самый раз по деревенской грязи чавкать.

— Сымай. Баш на баш.

Бабы гогочут, советуют грузчику меня догола раздеть.

Но мне было наплевать. Вышли на улицу. Я ему — сапоги с вонючими байковыми портянками в придачу. Он мне — шпагу. На том и разошлись. Еду в кабине «Урала» обратно на полигон и любуюсь Ея Величества императорской шпагой, пахнущей тихоокеанской селедкой пряного посола. Вдруг — стоп. Впереди черная «Волга» засела. Старшина вокруг нее мечется, водитель яростно газует. Бесполезно. Машина на брюхе. А я уже по номеру определил — командарм.

Вылез я из кабины босичком и давай старшине подсоблять. Бешеную активность имитирую. Лопатой, как крот, орудую, ершистый ржавый трос самоотверженно голыми ручками к «Уралу» приматываю. А сам думаю: «Хоть бы генерал не вздумал в кабину моего «Урала» пересесть — я ведь с перепугу даже не догадался рюкзак с водкой в кузов переложить».

Наконец вытащили мы «волжанку». Командарм хотел было вылезть из машины, уже и дверку приоткрыл. Да холеные сапожки с зеркальными голенищами и модным каблучком «рюмочкой» жалко было, видать, в грязюке марать. Опустил боковое стекло:

— Благодарю, лейтенант. Вы говнодавы свои в грязи не ищите. На склад — обуться. Передать — мой приказ.

Водку я привез в новых юхтевых сапогах. А ржавая шпага с тех пор — гордость моей коллекции. Теперь у меня что-то вроде семейного музея. Японский наган. Георгиевский крест деда. Горсть отцовских медалей «за войну». И еще — ложка из нержавейки. Вроде простая железяка, но она мне душу однажды до донышка выскребла.

…Когда в тропическую июньскую жару 1986 года хоронили отца на тихом украинском кладбище среди буйно цветущего бурьяна и весело жужжащих пчел, говорил прощальное слово и сослуживец бати еще по конному полку в Туркестане, гонявшему в песках басмачей. А закончил он тем, что «когда-то наш с Николаем взвод захватил вражеский караван, который вез оружие, ковры и всяческую утварь главному басмачу»…

В общем, командир полка приказал всех отличившихся в бою поощрить нержавеющими ложками — по количеству ртов в семье каждого красного конника. Отцу моему досталось четыре ложки. Меня тогда еще на свете не было.

Друг отца прямо над его гробом вручил мне на память добытую в бою ложку, которой сегодня, наверное, уже лет шестьдесят.

Так и лежит сейчас эта ложка рядом с дедовским Георгиевским крестом, отцовскими и моими медалями. Время от времени люблю рассматривать эти вещицы, эти реликвии семейной и личной истории. Есть там и особая коллекция — все мои погоны от рядового до полковника. Если разложить их по порядку, то расстояние от «лысого» солдатского погона до трехзвездного полковничьего — сантиметров сорок. А по жизни — треть века…