ГЕРМАНИЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Тот, кто получал назначение в Германию, считался большим везунчиком. Но подчас дорого стоило офицерам это счастье вырваться на несколько лет в райскую сытую жизнь из Союза, где приходилось постоянно считать рубли, где офицерские жены душились до полусмерти в очередях даже за бюстгальтерами и молоком для детей…

Кадровик Главного управления кадров Министерства обороны, которому я через давнего сослуживца в ГУКе дал взятку (заняв деньги у тестя и братьев), откровенно намекнул, что рассчитывает на меня и в дальнейшем и надеется, что я окажусь «благодарным офицером». Это было толстым намеком на желание получать немецкие презенты.

И если бы даже он не сделал мне этого намека, я бы все равно привозил ему подарки. Ибо, по совету отслуживших за границей офицеров, в «раю» нельзя было и на день забывать о том, что через пять лет придется возвращаться из Германии на грешную землю — в Союз и искать новое место под армейским солнцем. А хорошо «прикормленный» и благодарный кадровик может опять оказать в этом помощь…

На протяжении всех пяти лет службы в ГДР я ездил в отпуска через Москву и тащил своему патрону с Беговой немецкие «знаки внимания», стоимость которых постоянно повышалась: набор чешских хрустальных фужеров, диванные покрывала, сервиз «Мадонна», кожаное пальто, ковер…

Четырехкомнатная квартира полковника-кадровика на Фрунзенской набережной чем-то напоминала мне большой европейский магазин промышленных товаров, в котором были немецкое, чешское, венгерское и польское отделения. Такие же, как и я, «благодарные» офицеры ГСВГ, Южной, Северной и Центральной групп войск не забывали платить дань товарами той страны, в которой служили…

Офицер, впервые едущий служить за границу, очень похож на ребенка, который впервые попал в цирк: он воспринимает еще невиданное с первозданным детским интересом. Зарубежная командировка чем-то напоминает экскурсию, в ходе которой ты постоянно сравниваешь свою страну с той, на земле которой находишься.

Но когда мой поезд «Москва — Берлин» пересек белорусско-польскую границу в районе Бреста и покатил по чужой стране, никакой заграницы не почувствовалось. Уже давно скрылись из виду полосатые столбы государственной границы, а за ними так и продолжали тянуться хорошо знакомые советские пейзажи придорожного бардака — беспорядок на дровяных и угольных складах, разбитые дороги, убогие деревеньки с покосившимися столбами и заборами, облупленные стены станционных зданий…

Лишь одна деталь сразу ярко бросилась в глаза — там сплошь и рядом вонзаются в польское небо острые, как гигантские пики, крыши католических костелов…

Была осень, народ убирал картошку, и мне показалось, что вся Польша стоит на коленях посреди своих огородов и копошится в земле.

А по вагонам уже шныряли шустрые польские торговцы с плутоватыми глазами, предлагая кошельки с изображением подмигивающих японок, авторучки с порнокартинками, от которых у стандартного целомудренного совка захватывало дух и он невольно тянулся к карману за деньгами…

— Эти поляки-торгаши постоянно пасутся в Германии в наших гарнизонах, — сказал мне полковник, сосед по купе. — Таскают с собой баулы с дешевым ширпотребом и выменивают его у офицерских жен на «злато».

Второй мой попутчик — прапорщик яростно костерил таможенников, которые отобрали у него две бутылки «сверхнормативной» водки и разбили их прямо о рельсы… Зато его утешало другое: он в большом количестве вез в Германию другой товар — прапорщик безо всякого стеснения снимал с рук по дюжине часов, хвастаясь тем, что он ловко провел таможенников и пограничников.

От него я и услышал забавный рассказ о том, как жена офицера, ехавшая в Германию, хотела припрятать от таможенников пять килограммов кофе, а попутчик ее заложил (в те времена в очередной раз у Союза были проблемы с кофе и действовал строгий лимит на провоз кофе через границу). Таможенники кофе забрали, оформили акт и горячо отблагодарили железнодорожного Павлика Морозова, забыв на радостях даже проверить других пассажиров в купе.

Женщина плакала в тамбуре и просилась у проводника на другое место — подальше от ненавистного сексота. Но тут к ней подошел Павлик Морозов и сказал:

— Я везу с собой мешок кофе. Десять килограммов ваши. Если бы я не заложил вас, в ходе проверки у меня пропало бы все…

После бедноватой, но «гоноровой» Польши, которая даже из окна вагона производит впечатление страны с весьма скромным уровнем жизни, Германия сразу очаровывает старательно и любовно устроенным порядком во всем — в качестве дорог и домов, в чистоте полей и лугов, в том истинно немецком оформлении среды обитания, каждый сантиметр которой несет на себе следы добросовестного труда.

Ступив на германскую землю, я испытывал очень сложные чувства. К естественному любопытству, смешанному с гордым сознанием того, что отцы и деды наши когда-то приходили сюда в качестве победителей, добавлялось что-то неуютное и колкое, очень похожее на ощущение того, когда вы являетесь к соседям в качестве незваного гостя…

В то время Группа советских войск в Германии была самой большой головной болью империалистических супостатов и редко какой военный этим не гордился. Более двух десятков практически полностью укомплектованных танковых, мотострелковых, артиллерийских, авиационных дивизий составляли самую сильную стратегическую военную группировку в мире. Многие десятки гарнизонов были разбросаны по всей республике, на гигантских полигонах редко когда прекращались учения и стрельбы.

В натовских штабах располагали разведданными о том, что полумиллионная группировка русских постоянно нацелена на мгновенный бросок к Ла-Маншу. Когда в штабе Группы войск я представился начальнику политического управления генерал-полковнику Ивану Медникову, он сказал мне, что эта «страшилка» в НАТО играет ту же пропагандистскую роль, что и популярный у нас тезис о постоянно растущей агрессивности империализма.

Но потом я своими глазами видел секретные оперативные карты Группы, на которых наши красные стрелы действительно упирались в пролив, а путь им могли расчищать удары тактического и более мощного ядерного оружия.

Мы были готовы к разным вариантам ведения боевых действий…

В случае обострения обстановки первым главным объектом захвата был Западный Берлин. Стоявшие вокруг него советские танковые дивизии имели строго определенные задачи. Ближайшая из них заключалась в молниеносном прорыве нескольких танковых и мотострелковых полков к Бранденбургским воротам.

Механики-водители танков были так натасканы, что могли, казалось, вести боевые машины даже с закрытыми глазами. Время от времени командиры сажали их в автобусы с зашторенными окнами и везли по установленному маршруту, затем офицер на мгновение приоткрывал шторку, а механик должен был тут же выпалить, в каком месте маршрута он находится…

Подготовка была основательная…

Там же, в штабе Группы, я впервые узнал, что уже несколько лет подряд работающему на ЦРУ польскому офицеру, допущенному к секретным документам Организации Варшавского Договора, наши спецслужбы совместно с восточногерманскими старательно «впаривают» отлично изготовленную липу.

А поляк добросовестно толкает ее на Запад, получая за это огромные деньги. Однажды умудрился даже переснять целую карту с грифом «совершенно секретно», хотя она не была подлинной. Для придания особого значения этому «чрезвычайному происшествию» было назначено специальное расследование, нашего штабного генерала и нескольких старших офицеров «сняли с должности и отдали под суд» (хотя на самом деле их перевели для работы в другие страны).

Информация о суровом наказании виновных в пропаже суперконфиденциального документа была сброшена «по большому секрету» полякам, которые ее тут же растрезвонили…

Все было разыграно до того правдиво, что практически за макулатуру польского офицера за океаном даже представили к какому-то очень высокому ордену (в конце 1997 года в Польше об этом офицере, долгое время скрывавшемся в Штатах, рассказывали как о национальном герое, что вызывало смех у ветеранов нашей разведки, блистательно водивших шпиона за нос)…

В штабе Группы я услышал и сенсационный рассказ о немецком разведчике, сумевшем внедриться в штаб-квартиру НАТО в Монсе и несколько лет подряд по разведывательным каналам ГДР поставлявшего в Москву информацию, которой «не было цены». Когда же я спросил моих собеседников, не является ли немец «вторым поляком», мне было сказано, что я еще услышу об этом легендарном человеке (и я действительно услышал о нем уже во время службы в Генштабе в начале 90-х годов)…

Вскоре мне стало известно и о более интересном факте, который явно указывал на тесное сотрудничество советской и восточногерманской военных разведок. В начале 70-х годов агентам спецслужб Великобритании в СССР удалось каким-то образом выкрасть с одного из наших оборонных заводов на Волге, производившего новейшую модификацию БТР, секретные документы его устройства (в частности, огромную схему боевой машины в разрезе). Агенты военной разведки ГДР эту схему, в свою очередь, выкрали у англичан и возвратили русским в качестве подарка к профессиональному празднику…

Германия на обычных географических или туристических картах представляла собой во многом типичную европейскую страну — сочетание равнин, рек, озер, лесов и пор. Совершенно другой она в те годы представала на наших военных картах.

В первый раз взглянув в штабе Группы войск в Вюнсдорфе на оперативную карту, я был поражен количеством наших дивизий, бригад и полков, входящих в стратегическую группировку на немецкой земле…

Казалось, не было в мире такой силы, которая могла в то время остановить несметную армейскую орду, днем и ночью накачивающую стальные мышцы на полигонах Магдебурга, Бранденбурга, Вид штока, Альтенграбова, Ютеборга, Эберсвальде…

Многие даже восточные немцы уже не скрывали, что русские им надоели. В ходу был такой анекдот.

Ганс спрашивает у советского офицера:

— Иван, когда ты домой уберешься?

Иван — встречный вопрос:

— Ганс, а сколько цветов на флаге ГДР?

— Три, — отвечает Ганс, — черный, желтый и красный.

— Так вот, — заключает Иван, — пока весь ваш флаг не покраснеет, я отсюда и шагу не сделаю!

Отношения между советскими военнослужащими и воинами Национальной народной армии ГДР внешне создавали впечатление искреннего человеческого радушия и подлинного, как говаривали в те времена, боевого братства. Офицеры и солдаты часто ездили друг к другу в гости, рассказывали о своих делах, не чурались совместных застолий, и все же меня почему-то никогда не оставляло ощущение, что есть во всем этом что-то натужно-искусственное.

И не потому только, что отцы и деды многих немецких офицеров служили в гитлеровской армии, которая принесла на мою Родину столько горя… Я часто думал, что, наверное, испытывал бы к немцам очень специфические чувства, если бы их части дислоцировались по всей России… Пусть даже они вели бы себя вполне миролюбиво…

Каждый раз, когда кто-нибудь из восточногерманских офицеров признавался мне в том, что у него в России погиб во время войны отец, дед или дядя, я испытывал двойственные чувства. Но сказать немцам о том, что их родственники сами пришли на мою Родину с огнем и мечом и были за это справедливо покараны, было, конечно, бестактно.

К тому же миллионами могил и моих соотечественников усеяна вся Европа — от затерявшегося в брянских лесах безвестного хуторка до Трептов-парка…

Почти никто из немцев, которых я хорошо знал, не скрывал искренних чувств своего покаяния перед моим народом за то гигантское лихо, которое принесли ему фашистские орды. Может быть, поэтому в сознании моем с годами службы в Германии вызревала такая твердая убежденность, что, наверное, больше ни одна нация в Европе, по вине которой начинались войны, так не жаждет сегодня мира, как немцы…

Об этом чаще всего думалось тогда, когда стоял я у старательно ухоженных могил наших воинов в провинциальном городке Тельтов, в грандиозном мегаполисе Берлине или в крохотной деревеньке Фалькензее…

Наверное, ничто так не свидетельствует об уровне цивилизованности нации, как ее бережное отношение к могилам солдат бывшей вражеской армии…

Меня в Германии не раз обжигала память далекого детства в своем маленьком Барвенково на Украине, когда там на безвестном окраинном кладбище среди высокого бурьяна торчали на ржавых металлических стойках трафаретки с фамилиями похороненных немецких солдат… А пацаны разрывали могилы и разбивали молотками человеческие черепа, надеясь обнаружить челюсти с золотыми зубами…

И нам есть в чем покаяться.

Хотя помнится и другое — могилка посреди огорода хромой бабушки Вари, которая до самой смерти оберегала ее, каждую весну обмазывая белой известью обломки кирпичей вокруг холмика, на котором все лето росли анютины глазки. И когда пришло время большой стройки и власти решили перезахоронить останки, то обнаружилось вдруг, что в могиле лежали двое — советский и немецкий солдаты…

* * *

Восточногерманские офицеры никогда не давали нам повода усомниться в искренности их дружественных чувств, их политические и военные взгляды всегда строго вписывались в доктрины высшего государственного и военного руководства ГДР. Да и к тому же многие из них окончили советские военные училища и академии, что наложило свой отпечаток на идеологию мировоззрения.

Но даже самое радужное настроение их мигом испарялось, когда советские побратимы затрагивали тему «двух Германий». Во время таких откровенных бесед нередко можно было услышать, что сыновья одной немецкой матери служат в ННА и бундесвере…

Мне крайне любопытно было наблюдать за манерами поведения немецких офицеров. Замечались не только педантичность, аккуратность и основательность, но и многое из того, что относилось к разряду нормальных мужских слабостей — погонять свежие пикантные анекдоты, поорать за столом песню, крепко принять на грудь (замечая при этом, что «Динст ист динст, а вайн ист вайн»).

Однажды по случаю очередной годовщины Советской Армии мы пригласили в свою часть группу старших немецких офицеров Потсдамского гарнизона, большинство из которых давно и хорошо знали. После долгого и обильного застолья уже к полуночи стало заметно, что у немецкого подполковника «отключается автопилот», и мне было приказано немедленно доставить его домой. Сдав подполковника нерадостно встретившей его жене в доме у национального военного архива ГДР на Ленин-аллее, я с чувством выполненного долга отправился в свою контору. А через двадцать минут дверь в наш банкетный зал открылась и тот же радостный немец приветствовал побратимов:

— Гуте нахт!

Его снова отвезли.

Но через час он появился опять:

— Гуте нахт!

Так повторялось часто. В конце концов к упорному застоль-щику крепко прилипла кличка «Гуте нахт»…

Всякое бывало.

* * *

Там, в Германии, возродившейся и расцветшей, даже через сорок лет после войны я то и дело натыкался на ее следы — будь то сохранившиеся бункеры главного штаба сухопутных войск вермахта под Вюнсдорфом, разрушенная церковь в Восточном Берлине или огромный квартал в Дрездене, специально оставленный немцами как знак трагической памяти о той, роковой для города, варварской американской бомбардировке…

Американцы превратили город в руины и были прокляты его жителями и всей Германией. Советские воины спасали немецкую святыню — Дрезденскую картинную галерею. Но я не мог понять, почему дрезденцы после всего этого испытывают благорасположенность к американцам и ненавидят русских.

Может быть, потому, что один из советских военных комендантов тогда, по весне 45-го, на виду у всех загружал с солда-тами в свою полуторку полотна Рафаэля и Дюрера и приказывал делать между ними прокладки из Джорджоне и Вермеера?

А может быть, потому, что на счета Дрезден-банка наследники победителей в 80-е и 90-е годы тайком помещали миллионные счета, полученные за счет продажи имущества собственной армии, обворовывая уже не Германию, а собственную родину?

Однажды я подошел к тому месту, где на асфальте проходила белая полоска, разделяющая Восточный и Западный Берлин. По другую сторону ее стоял полковник бундесвера в окружении своих солдат. Мы несколько раз встречались взглядами и почему-то тотчас отводили глаза. Справа и слева от нас возвышалась бетонная полоса берлинской стены…