БУРСА
Потом был древний готический Львов с его загадочными колокольными звонами островерхих костелов, с обворожительно теплой «каменной музыкой» неповторимой архитектуры, которой может позавидовать и Париж, с зеленым буйством старинного Стрыйского парка, соседствующего с нашим военным училищем, с глухими ударами зрелых каштанов по мокрому булыжнику осенних улочек, обклеенных желтой листвой…
И был учебный процесс — с тягучими часами лекций, с валом конспектов и зубриловкой экзаменационных билетов, с полевыми выходами на Яворовский полигон и корпением над тактическими картами. И еще — с легендарно строгим и гениально косноязычным полковником Константином Непейводой, который однажды перед строем всего училища, желая сделать замечание курсанту, шевельнувшемуся по команде «Смирно!» в последней шеренге, на полном серьезе громко сказал в микрофон:
— Это кто там в заду колупается?!
Многие курсанты боялись невероятно строгого зама начальника училища. Но этот страх на поверку оказывался уважением порядочности полковника, имя которого добрым словом поминалось потом в сотнях гарнизонов почти четырехмиллионной армии — везде, где помнили Непейводу.
Буквально каждое его появление на территории училища превращалось в трагикомичную легенду.
Однажды мой друг курсант Волик Вотинцев возвращался в казарму училища с портфелем, под завязку набитым бутылками с водкой и закуской. Давно мечтавший поймать на месте преступления вечно ускользающего «любимца», полковник Непей-вода присторожил курсанта на тропе самовольщиков. Вынырнув из-за кустов, гроза училища зловеще-радостно спросил:
— А что у вас в портфеле?!
Курсант Вотинцев чистосердечно признался:
— Водка и закуска, товарищ полковник! Три бутылки перцовки и две обычные.
— За такие мерзкие шуточки я и арестовать могу!
— Я честно, товарищ полковник.
— Бе-го-о-ом, в казарму — марш!!! — рявкнул полковник.
Курсант с бешеной скоростью рванул с места по училищной аллее. В ночной тишине раздался топот сапог и звон бутылок.
— Курсант Вотинцев, стоять! Что у вас гремит в портфеле?
— Конспекты, товарищ полковник!
— Два наряда вне очереди!
— Есть два наряда!
Заяц вновь ушел от Волка.
…Я стоял дневальным по факультету в ночь с 6 на 7 ноября 1967 года.
Многочасовое торчание у тумбочки — нешуточная нагрузка для ног. Среди ночи я сначала присел на теплую батарею, а затем душа не устояла перед соблазном прилечь на гладильный стол, обитый мягким сукном…
Я был в глубоком сонном забытье, когда кто-то дернул меня за плечо и я услышал голос, который мгновенно привел меня в чувство:
— Товарищ курсант! Горячо и сердечно поздравляю вас с великим всенародным праздником — очередной годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции и объявляю десять суток ареста за то, что вы халатно охраняете завоевания этой революции!
Передо мной, приложив руку к виску, стоял злорадно сияющий полковник Непейвода в парадной форме с золотистой гроздью наград.
До утра ни один дневальный в мире не нес службу бдительнее меня. Предстоящий арест омрачал душу. Уже отсидевшие на гарнизонной гауптвахте курсанты Крысов и Гавриленко рассказывали ужасы о том, как «штрафники» по двенадцать часов в сутки вкалывают на самых тяжелых каменных работах на стройке Львовского стадиона спортивного клуба армии. Заработать грыжу — плевое дело.
От ареста меня спасли львовские националисты.
В то раннее праздничное утро они решили испортить праздник «москалям» — бросили на территорию училища несколько зажженных факелов в районе автопарка, где под забором валялось много пропитанного бензином хлама. Вспыхнул огонь, повалил дым. Учуяв запах гари, я схватил огнетушитель и выскочил во двор. С нарядом по автопарку мы шустро укротили огонь. Завидев «Волгу» полковника Непейводы, мчащуюся к месту ЧП, я упросил наряд быстро смыться в дежурку, а сам, давая огню разгораться, наяривал лицо и руки сажей…
Полковник Непейвода застал меня в кульминационный момент подвига.
Арест был заменен благодарностью…
…В военном училище было все, чему положено быть на «фабрике офицеров». Все становилось предельно ясным: КПСС — организатор и вдохновитель всех наших побед, СССР — сильнее всех, Советская Армия — непобедимая и легендарная, офицер — профессия героическая, а империализм с его звериным оскалом — наш злейший враг.
В то время еще многие преподаватели были ветеранами Великой войны и их рассказы часто заменяли нам десятки самых интересных лекций. То была пора, когда еще никто не сомневался, что Советская Армия — действительно непобедимая, а молодая поросль офицерского корпуса искренне веровала в святые идеалы служения Отечеству.
Мы были детьми своего времени и, маршируя в курсантском строю, звонко и вдохновенно орали песни, нисколько не сомневаясь, что наша армия действительно непобедимая и легендарная и коли уж «мы прошли, прошли с тобой полсвета», то «если надо — повторим».
Мы были к этому готовы…
Преподаватели-фронтовики знали особую цену военной науке. Каждый требовал отношения к своему предмету как к самому главному — будь то инженерная подготовка, автодело или топография. Бывало, полковник Козин нежно, будто женскую коленку, гладил подрывную машинку и приговаривал:
— Ее, как и девушку, надо брать ласковыми руками.
Но случилась неописуемая трагедия: курсант Грибов во время тактических занятий уронил машинку в шурф.
Бледный полковник Козин бегал вокруг дыры в земле и немилосердно орал на курсанта Грибова:
— Ты мне хоть до Америки земной шар насквозь пророй, а инструмент достань!
Чумазый курсант Грибов лежал на земле, воткнув лицо в шурф, и с помощью куска ржавой проволоки выуживал машинку из западни. Глядя на него, курсанты заливались смехом, то и дело отпуская колкие реплики. Но по мере того как полигонный холод доставал до костей и начинала маячить перспектива остаться без обеда, шутников становилось все меньше — и все больше тех, кто пытался прийти на помощь Грибову…
* * *
Пожалуй, самым неприятным видом работы для курсанта военного училища было конспектирование произведений классиков марксизма-ленинизма и партийных документов. То был один из малопонятных феноменов в обучении будущих офицеров, возведенный в ранг государственной важности. Для того чтобы дорасти до лейтенантских погон, надо было сотни часов просиживать за механическим переписыванием политических цитат, набивая ими толстые, как амбарные книги, тетради.
Преподаватели утверждали, что таким образом вырабатывается идейная убежденность, которая становится руководством к действию.
Юные и плохо подготовленные для восприятия сложнейших дефиниций и терминов мозги концентрировали в себе обломки и обрывки научного хлама, который во что бы то ни стало надо было донести до зачета или экзамена. Считалось, что без килограммового конспекта по истории КПСС, политэкономии или философии у завтрашних командиров взводов, батарей или замполитов рот не может быть необходимой идейной убежденности.
Культ конспекта был настолько высоким, что про него курсант Саша Бурмистров сочинил даже песню, которая начиналась словами: «Вот мой конспект, а вот мой партбилет, — да здравствует Центральный Комитет!..»
Невозможно было понять, как от знания секретов прибавочной стоимости, закона «отрицания отрицания» или решений съезда ВКП(б) может зависеть успех форсирования водной преграды, точность огневого налета или быстрота преодоления зон радиоактивного заражения…
Чем ближе курсантская жизнь от семестра к семестру подвигала нас к заветному диплому, тем чаще у молодой поросли офицерского корпуса армии начинал прорезаться голос протеста против такого порядка вещей, но изменить его мы не могли.
Наоборот, свободное владение идеологическими догмами считалось показателем зрелости курсанта. Был период, когда высшим шиком признавалось цитирование трудов главного идеолога Вооруженных Сил генерал-полковника Дмитрия Вол-когонова, занимавшего высокий пост в Главном политическом управлении Советской Армии и Военно-Морского Флота. Некоторые преподаватели-гуманитарщики во время лекций возводили его в ранг «политических святых» и без цитирования его бессмертных трудов на экзаменах ответ не признавали полноценным…
Однажды Волкогонов приехал к нам в училище. Офицерский клуб был забит настолько, что не было места постоять даже на одной ноге. Появление идейного идола было встречено оглушительным взрывом аплодисментов. Его речь была похожа на тонкую работу Фаберже и зачаровывала курсантов своей красотой и точной логикой. Сотни юных глаз горели огнем восхищения.
Великий идеологический маг в генеральских погонах до небес возносил гений Ленина и выдающуюся роль КПСС…
Через десяток лет, когда на наших плечах будут уже капитанские и майорские погоны, тот же генерал Волкогонов станет беспощадно топить и вождя мирового пролетариата, и «организатора и вдохновителя всех наших побед»…
Он пытался оправдываться тем, что к нему пришло прозрение.
Нас воспитывали многие из тех, кто свои принципы и убеждения резко поменял на противоположные, когда появилась возможность ближе продвинуться к корыту власти и послужить новым хозяевам в более престижной должности.
Политические перевертыши всегда отвратительны. Но самые мерзкие из них те, которые в погонах…