7

Свадьба Екатерины и Петра Федоровича была отпразднована 25 августа 1745 года с большой пышностью и великолепием. Образцами послужили свадьба французского дофина в Версале и бракосочетание сына короля Августа III в Дрездене. Празднества продолжались десять дней.

Теперь присматривать за великой княгиней назначили камер-фрау Крузе – сестру старшей камер-фрау императрицы. Первым делом Крузе запретила другим служанкам говорить вполголоса, дабы они не смогли сказать чего-то втайне от нее.

Екатерину лишили возможности даже посплетничать со своими служанками. Это было тем более досадно, что «милый супруг вовсе не занимался мною, но постоянно играл со своими слугами в солдаты, делая им в своей комнате ученья и меняя по двадцати раз на дню свой мундир».

«Я очень хорошо видела, – признается Екатерина, – что великий князь вовсе не любит меня; через две недели после свадьбы он опять признался мне в своей страсти к девице Карр, фрейлине императрицы. Графу Девиеру он сказал, что между этою девушкой и мною не может быть никакого сравнения. Девиер был противного мнения; он на него рассердился за это.

Сцена эта происходила почти в моем присутствии.

В самом деле, – рассуждала я сама с собою, – не истребляя в себе нежных чувств к этому человеку, который так дурно платит за них, я непременно буду несчастлива и измучаюсь ревностью без всякого толку. Вследствие этого я старалась восторжествовать над моим самолюбием и изгнать из сердца ревность относительно человека, который не любит меня; но для того, чтобы не ревновать, было одно средство – не любить его. Если бы он желал быть любимым, то относительно меня это вовсе было нетрудно; я от природы была наклонна и привычна к исполнению моих обязанностей, но для этого мне был нужен муж с здравым смыслом, а мой его не имел».

Тут, как нам кажется, Екатерина заговаривается…

Понятно, что ей хотелось бы иметь мужа со здравым смыслом… Но что она называет здравым смыслом? Готовность лечь в постель со своей сестрой ради того, чтобы угодить императрице Елизавете Петровне? Готовность изображать семейную гармонию, хотя и намека на нее нет?

Но так легко регулировать свои чувства можно, когда речь идет об изображении любви, а не о самой любви, когда все чувства отсутствуют…

Впрочем, тут Екатерина всегда путалась и в дальнейшем.

Изображение чувства веры, любви, преданности она всегда путала с самой верой, любовью, преданностью!

Такой уж характер был у Екатерины, которую назовут Великой, которая в жертву карьере принесла всё.

«В конце мая императрица приставила ко мне главной надзирательницей Чоглокову, одну из своих статс-дам и свою родственницу; это меня как громом поразило, эта дама была совершенно предана графу Бестужеву, очень грубая, злая, капризная и очень корыстная. Ее муж, камергер императрицы, уехал тогда, не знаю с каким-то поручением, в Вену; я много плакала, видя, как она переезжает, и также во весь остальной день; на следующий день мне должны были пустить кровь.

Утром, до кровопускания, императрица вошла в мою комнату, и, видя, что у меня красные глаза, она мне сказала, что молодые жены, которые не любят своих мужей, всегда плачут, что моя мать, однако, уверяла ее, что мне не был противен брак с великим князем, что, впрочем, она меня к тому бы не принуждала, а раз я замужем, то не надо больше плакать.

Я вспомнила наставление Крузе и сказала: «Виновата, матушка», и она успокоилась».

Возможно, Екатерина понимала, что великий князь не обязан ради ее карьеры идти на противоестественное сожительство с нею, но ведь поскольку всеми изображалось, что ничего противоестественного в этом придуманном Елизаветой Петровной браке нет, то так считала теперь и Екатерина, и тем сильнее возмущал ее супруг, который не желал принимать изображаемое за действительное.

По воспоминаниям Екатерины видно, что ее совершенно искренне теперь раздражало в муже все. Невыносимой казалась его игра на скрипке, с раздражением слушала она его рассказы об увеселительном доме, на манер капуцинского монастыря, который он вознамерился выстроить близ Ораниенбаума.

Но особенно раздражали Екатерину ухищрения, к которым прибегал он по ночам, чтобы охладить ее любовный пыл. Однажды Петр пригласил супругу полакомиться посреди ночи присланными устрицами. В другой раз заставил играть в карты.

И тут – это очень характерно для Екатерины! – непонятно было, что ее раздражало больше, то ли принуждение к картежной игре, то ли то, что за неимением денег великий князь поставил в заклад свой ночной колпак, который представлял собою, по его словам, сумму в 10 тысяч рублей.

«При всей моей решимости угождать ему и быть с ним терпеливою, очень часто – признаюсь откровенно – его посещения, прогулки и разговоры надоедали мне до чрезвычайности… – пишет Екатерина. – Когда он уходил, самая скучная книга казалась мне приятным развлечением».

Раздражаться и вооружаться этим раздражением против супруга Екатерине было тем легче, что, как мы и говорили, сам он предоставлял для этого множество поводов.

«Утром, днем и очень поздно ночью великий князь с редкой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат (потому что у него больше не было) в другой; тех же собак, которые уставали или отставали, очень строго наказывал, это заставляло их визжать еще больше; когда наконец он уставал от этого упражнения, несносного для ушей и покоя соседей, он брал скрипку и пилил на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказывание собак, что мне поистине казалось жестоким.

Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальни, в которой сидела и которая была смежной с той комнатой, где происходила эта сцена, и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак, а бывший у него мальчишка, родом калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост.

Это был бедный маленький Шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище, которое показалось мне жестоким, я удалилась со слезами на глазах к себе в комнату».

Узнав о забавах своего наследника, императрица Елизавета Петровна категорически запретила ему держать собак во дворце, но наследник престола не послушался. Свору он поселил в чулане возле спальни жены.

«Сквозь дощатую перегородку алькова, – вспоминала потом Екатерина II, – несло псиной, и мы оба спали в этой вони».

Когда же Екатерина II попросила убрать собак, супруг ответил, что нет возможности иначе устроить, потому как, если узнает тетенька, она будет очень сердиться. Более того, он потребовал, чтобы жена хранила его секрет…

Однажды Екатерина увидела в комнате мужа болтающуюся в петле крысу.

– Что это значит, Ваше Высочество? – спросила она.

Великий князь без тени улыбки объяснил, что крыса совершила уголовное преступление, наказуемое по законам военного времени (Россия и Пруссия вели тогда войну) жесточайшей казнью. Преступница проникла ночью в картонную крепость, перелезла через стену и сгрызла двоих слепленных из крахмала часовых, что несли вахту на бастионе. К счастью, верная собака поймала ее. Военно-полевой суд приговорил преступницу к повешению, и теперь три дня она будет висеть «на глазах публики для внушения примера».

Было тогда Петру Федоровичу уже двадцать пять лет…

Иногда целыми днями будущий император расставлял на столах солдатиков.

Вдоль столов были прибиты медные решеточки с трещотками. Стоило дернуть за шнурок – и раздавался звук, похожий на беглый ружейный огонь.

Часами мог забавляться великий князь стрельбою игрушечных солдат…

И каждый вечер производил «развод патрулей», являясь к столам с игрушками в генеральском мундире, в ботфортах со шпорами. В мундирах должны были присутствовать на разводе патрулей и лакеи.

Екатерина описывает его забавы с плохо скрываемым раздражением, и это понятно. Великий князь мог забавляться солдатиками в ожидании, когда освободится трон.

Что произойдет тогда, Екатерина знала слишком твердо.

Ей предстояло тогда возвращение к матери или кое-что похуже этого…

Впрочем, об этом можно было пока не думать. Беда могла произойти намного раньше…