3

Всего два часа потребовалась заговорщикам, чтобы произвести революцию.

При всем критическом отношении к тогдашней петербургской аристократии нельзя не признать, что она довела до совершенства механику государственных переворотов и теперь не знала равных в искусстве совершения измен.

Кроме караула преображенских гренадер, поставленных поручиком Мариным по команде «Смирно!» под ружье, некоторое сопротивление действиям заговорщиков оказала только императрица Мария Федоровна.

Когда обер-гофмейстерина графиня Ливен разбудила императрицу, та спросонок долго не могла ничего понять.

– Боже мой! – заволновалась она. – Беда случилась? С Мишелем?

– Никак нет. Его высочеству лучше, жара нет, он спокойно спит.

– Значит, кто-нибудь из других детей заболел?

– Нет… Все здоровы.

– Вы меня, верно, обманываете, Катерина?

Графиня Ливен не придумала ничего лучшего, как сказать императрице, что Павел внезапно заболел и состояние его очень опасное.

Чего она ожидала?

Что Мария Федоровна обрадуется этому известию и на радостях переедет в Зимний дворец?

Императрица не оправдала ее надежд. Она тотчас же встала и, накинув на себя халат, направилась к спальне мужа…

Тогда графиня Ливен принуждена была сказать государыне, что император Павел перестал жить. Императрица посмотрела на обер-гофмейстерину блуждающими глазами, словно не понимая этих слов.

– Ваш супруг скончался, – твердо повторила графиня. – Просите Господа Бога принять усопшего милостиво в лоно Свое и благодарите Господа за то, что Он вам столь многое оставил.

Когда императрица осознала, наконец, что случилось, она лишилась чувств. Позвали доктора, чтобы пустить кровь.

Когда сознание вернулось к императрице, «роковая истина предстала пред ее рассудком в сопровождении ужасающих подозрений. Она с криком требовала, чтобы ее допустили к усопшему. Ее убеждали, что это невозможно. Она на это восклицала: “Так пусть же и меня убьют, но я должна его видеть!”»

Мария Федоровна бросилась к спальне мужа, но двери, через которые она обычно ходила к мужу, были заперты. Тогда императрица направилась кружным путем через залы.

Но и там везде стояла стража… Караульный офицер объяснил императрице, что получил приказание никого не пропускать в опочивальню к усопшему. Царица, не обращая внимания, хотела пройти в двери, за которыми лежало обезображенное тело государя, но офицер схватил ее за руку.

Императрица тогда упала на колени.

– Да ты, матушка, нас не бойся, – вскричали старые гренадеры. – Мы все тебя любим!

Разумеется, момент для заговорщиков был критическим. Императрица могла напрямую апеллировать к солдатам, и тогда судьба всего заговора стремительно изменилась бы. Стоило императрице сказать одно только слово, и штыки солдат разорвали бы заговорщиков, и при всеобщем ликовании народа Мария Федоровна, как некогда Екатерина II, была бы провозглашена правительницей при малолетнем сыне Николае…

Некоторые исследователи утверждают, что Мария Федоровна не пошла на этот шаг вследствие нежелания заниматься делами правления, утверждается также, что известную роль сыграла и ее ревность, повод для которой давало увлечение Павла Анной Петровной Лопухиной[169]…

Думается, что все эти аргументы малоосновательны. Императрица-мать активно влияла или, вернее, пыталась влиять на политику Александра I, а ревность ее по поводу Лопухиной сильно преувеличена. Лопухина была выдана замуж за князя Гагарина, и ее влияние на императора Павла ограничивалось ходатайствами за несправедливо обиженных.

Если уж у императрицы и были какие-то мысли об устройстве еще одного переворота[170], то останавливала ее не лень и не ревность, а тот самый акт о престолонаследии, который был подписан ею при коронации Павла и положен в ковчег в алтаре Успенского собора.

Сейчас, в предрассветные часы 12 марта 1801 года, этот Павловский Закон и прошел первое испытание.

И выдержал его.

Опустив голову, императрица согласилась вернуться в свои покои.

И сколько раз еще силы зла и тьмы будут пытаться сокрушить династию Павла, но на таком крепком основании оказалась воздвигнута она, что никакими дворцовыми интригами целое столетие нельзя было и пошатнуть ее…

Однако покинуть замок раньше, чем простится с прахом супруга, Мария Федоровна отказалась категорически.

«Когда… она отправилась к своим невесткам, супругам великих князей Александра и Константина, я велел запереть двери, ведшие в апартаменты великих княгинь, – пишет в своих мемуарах генерал Беннигсен. – До сих пор императрица не была осведомлена, в чью пользу была произведена эта революция… Когда она узнала, что командование поручено мне, она приказала мне явиться к ней. Я уже осведомился о приказаниях императора, который велел мне передать, чтобы я отправился к ней и посоветовал, попросил ее от его имени покинуть Михайловский замок и ехать в Зимний дворец, где ей будет сообщено все, что она пожелает узнать. Вследствие этого я отправился в апартаменты великих княгинь, где находилась императрица. Увидав меня, ее величество спросила, мне ли поручено командовать здешними войсками. На мой утвердительный ответ она осведомилась с большой кротостью и спокойствием душевным: “Значит, арестована?”»

– Значит, я арестована? – повторила вопрос императрица.

– Совсем нет, – отвечал Беннигсен, – возможно ли это?

– Но меня не выпускают, все двери на запоре…

– Ваше Величество, это объясняется лишь необходимостью принять некоторые меры предосторожности для безопасности императорской фамилии, здесь находящейся. Могут случиться беспорядки вокруг замка.

– Следовательно, мне угрожает опасность?

– Все спокойно, Ваше Величество, и мы все находимся здесь, чтобы охранять особу вашего величества.

Императрица молчала, обдумывая услышанное, и Беннигсен решил исполнить поручение императора.

– Император Александр, – сказал он, – поручил мне…

– Император Александр?! – прервала его Мария Федоровна. – Но кто провозгласил его императором?

– Голос народа! – по-генеральски мудро отвечал Беннигсен.

– Ах! Я не признаю его, – сказала императрица и, понизив голос, добавили: – Прежде пусть он мне даст отчет о своем поведении.

Потом взяла Беннигсена за руку и подвела к дверям.

– Велите отворить двери, – проговорила твердым голосом. – Я желаю видеть тело моего супруга!

Тщетно Беннигсен говорил, что после подобного события следует всячески избегать всякого шума и поэтому императрица обязана успокоиться…

«Я сказал ей, что до сих пор все спокойно, как в замке, так и во всем городе; что надеются на сохранение этого порядка и что я убежден, что ее величество сама желает тому способствовать. Я боялся, что если императрица выйдет, то ее крики могут подействовать на дух солдат, как я уже говорил, весьма привязанных к покойному императору. На все эти представления она погрозила мне пальцем, со следующими словами, произнесенными довольно тихо: “О, я вас заставлю раскаяться”. Смысл этих слов не ускользнул от меня. Минута молчания и, быть может, размышления вызвали несколько слез. Я надеялся воспользоваться этой минутой растроганности. Я заговорил опять, стал побуждать ее к умеренности и уговаривать покинуть Михайловский дворец и ехать в Зимний. Здесь молодая императрица поддержала мой совет с той кротостью и мягкостью, которые были так свойственны этой великой княгине, любимой всеми, кто имел счастье знать ее, и обожаемой всей нацией. Императрица-мать не одобрила этого шага и, обернувшись к невестке, отвечала ей довольно строгим тоном: “Что вы мне говорите? Не мне повиноваться! Идите, повинуйтесь сами, если хотите!”»…

Раздражение императрицы усиливалось с минуты на минуту. Она решительно объявила Беннигсену, что не выйдет из дворца, пока не увидит тела своего супруга.

Фон Пален тоже пытался вести переговоры с императрицей, но и у него ничего не вышло…

– Что здесь произошло? – спросила императрица.

– То, что давно можно было предвидеть! – ответил фон Пален с обычным хладнокровием.

– Кто же зачинщики этого дела?

– Много лиц из различных классов общества.

– Но как могло это совершиться помимо вас, занимающего пост военного губернатора?

– Я прекрасно знал обо всем, – отвечал фон Пален, – и поддался этому, как и другие, во избежание более великих несчастий, которые могли бы подвергнуть опасности всю императорскую фамилию.

Посчитав, что он все разъяснил, фон Пален удалился, и весь гнев императрицы опять устремился на Беннигсена.

– Приказываю вам пропустить меня! – потребовала она.

– Не в моей власти повиноваться вам, пока я вижу Ваше Императорское Величество такой взволнованной! – оттягивая время, отвечал Беннигсен. – Только под одним условием я мог бы исполнить ее волю.

– Какое же это условие? – спросила Мария Федоровна.

– Чтобы Ваше Величество соблаговолили успокоиться…

– Не вам предписывать мне условия! Ваше дело повиноваться мне! Прежде всего велите отпереть двери!

– Ваше Величество! – сказал Беннигсен. – Мой долг предписал мне еще раз напомнить вам о ваших обязанностях по отношению к народу и умолять избегать малейшего шума… Любое волнение сейчас может иметь самые пагубные и даже опасные последствия.

– Ну хорошо, – после некоторого молчания поговорила императрица. – Обещаю вам ни с кем не говорить.

Все это время шли необходимые приготовления.

В спальне Павла навели порядок.

Вытерли с пола кровь. Одели труп императора в мундир и положили на кровать. Лицо забелили и нарумянили.

В семь часов утра приготовления были закончены и императрице разрешили войти в спальню убитого супруга.

«Нам пришлось пройти лишь две комнаты, чтобы достигнуть той, где стояло тело покойного императора, – пишет Беннигсен. – Г. Родиерсон и я находились возле ее величества, которую сопровождали обе великие княжны, графиня Ливен, две камер-юнгферы и камердинер. В последней комнате ее величество села на минуту, потом поднялась, и мы вошли в спальню покойного императора».

Как мы уже говорили, тело Павла было облачено в мундир его гвардейского полка, на голову, по самые брови, была нахлобучена шляпа.

– Боже, поддержи меня! – произнесла по-немецки Мария Федоровна, шагнула к постели супруга и громко вскрикнула.

Потом встала на колени и поцеловала руку покойного.

– Ах, друг мой! – проговорила она. Все еще стоя на коленях, она потребовала ножницы. Камер-юнгфера подала ножницы, и Мария Федоровна отрезала прядь волос с головы императора, сдвинув при этом треуголку и обнажив страшную рану…

Только в одиннадцать часов утра императрица-мать допустила к себе сына-императора.

Свидание в Зимнем дворце происходило без свидетелей.

Как пишет княгиня Ливен, государь вышел от императрицы-матери очень взволнованный, и с этого мгновения вплоть до кончины император проявлял к своей родительнице самое восторженное почтение, внимательность и нежность…

А Мария Федоровна сдержала слово и отомстила убийцам.

Первой жертвой ее стал граф Пален. Любопытно, что адский гений этого человека, который не знал никаких препятствий и страхов, Марии Федоровне удалось сокрушить в союзе с раскольниками, которые чрезвычайно почитали императора Павла за то, что он прекратил старообрядческие гонения, в которых упражнялись все прежние Романовы.

Дело было так… Чтобы выразить сочувствие вдовствующей императрице, многие раскольники присылали ей богато украшенные образа, снабженные надписями из Священного Писания…

Проект катафалка и балдахина для похорон императора Павла I

Иконы эти императрица передала в церковь воспитательного дома…

«Однажды утром, – пишет в своих записках Н.А. Саблуков, – во время обычного доклада государю, Пален был чрезвычайно взволнован и с нескрываемым раздражением стал жаловаться его величеству, что императрица-мать возбуждает народ против него и других участников заговора, выставляя напоказ в воспитательном доме иконы с надписями вызывающего характера. Государь, желая узнать, в чем дело, велел послать за моим отцом. Злополучные иконы были привезены во дворец, и вызывающая надпись оказалась текстом из Священного Писания, взятым, насколько помню, из Книги Царств.

Императрица-мать была крайне возмущена этим поступком Палена, позволившего себе обвинять мать в глазах сына, и заявила свое неудовольствие Александру. Император, с своей стороны, высказал это графу Палену в таком твердом и решительном тоне, что последний не знал, что отвечать от удивления.

На следующем параде Пален имел чрезвычайно недовольный вид и говорил в крайне резком, несдержанном тоне. Впоследствии даже рассказывали, что он делал довольно неосторожные намеки на свою власть и на возможность “возводить и низводить монархов с престола”. Трудно допустить, чтобы такой человек, как Пален, мог выказать такую бестактную неосторожность; тем не менее в этот же вечер об этом уже говорили в обществе.

Как бы то ни было, достоверно только то, что, когда на другой день, в обычный час, Пален приехал на парад в так называемом “vis-a-vis”, запряженном шестеркой цугом, и собирался выходить из экипажа, к нему подошел флигель-адъютант государя и, по высочайшему повелению, предложил ему выехать из города и удалиться в свое курляндское имение».

Там фон Пален и умер. Кончина его была ужасной.

Как пишет графиня Ливен, «Пален со времен ссылки совершенно не выносил одиночества в своих комнатах, а в годовщину 11 марта регулярно напивался к 10 часам вечера мертвецки пьяным, чтобы опамятоваться не раньше следующего дня».

И так до самой смерти, двадцать пять лет подряд… Умер фон Пален в ссылке, через несколько недель после кончины императора, которого он и возвел на трон.

Вот так молитвами раскольников и гневом царицы-матери был сражен адский гений[171].

Беннигсена Марии Федоровне одолеть не удалось, но всю жизнь она не давала ему позабыть о совершенном преступлении.

«Генерал Беннигсен, – пишет граф Ланжерон, – был тоже предметом яростной ненависти со стороны императрицы-матери»…

И действительно.

Хотя после кончины М.И. Кутузова император Александр I и возвратил Беннигсена к командованию русской армией, разгромившей Наполеона и вошедшей в Париж, маршальского звания он по настоянию вдовствующей императрицы так и не получил.

«Хотя никто не заслужил этой почести больше его», – замечает по этому поводу граф Ланжерон.

Отмщение подлым цареубийцам – дело, безусловно, праведное, и нравственная польза этого отмщения не ограничивается масштабами только самого этого дела.

Вот и тут получилось, что одновременно с местью убийцам осуществлялась и ликвидация «екатерининской конституции», дарованной Александром I заговорщикам, а это было безусловным благом для всей страны…

«Спустя несколько дней после моего приезда в Петербург граф Валериан Зубов высказал желание увидаться со мною, – пишет князь Адам Чарторыйский. – Во время разговора он много и подробно говорить о совершившемся перевороте и о современном настроении умов, жалуясь, что государь не высказался за своих истинных друзей, которые возвели его на престол, пренебрегая всеми опасностями ради его дела…»

– Не так действовала императрица Екатерина, – говорил Валериан Александрович. – Матушка открыто поддерживала тех, кто ради ее спасения рисковали своими головами. Она не задумалась искать в них опору, и благодаря этой политике, столь же мудрой, сколь предусмотрительной, она всегда могла рассчитывать на их безграничную преданность… Вот почему царствование Екатерины было столь могущественным и славным!

В заключение Валериан Александрович Зубов сказал, что «императрица Екатерина категорически заявила ему и его брату, князю Платону, что на Александра I им следует смотреть как на единственного законного их государя, и служить ему, и никому другому, верой и правдой. Они это исполнили свято, а между тем, какая им за это награда?».

Эти рассуждения не удивили польского аристократа. Они показались ему вполне естественными в «традиционной стране дворцовых переворотов». И тут он – увы! – был прав. После Петра I дворцовые перевороты действительно стали в России как бы частью обряда коронации.

Интереснее замечание Адама Чарторыйского на слова графа Зубова, что «этот образ действий был естественным последствием тех обязательств, которые императрица на них возложила по отношению к своему внуку».

«Они, очевидно, не знали, – замечает Чарторыйский, – что Александр и даже великий князь Константин вовсе не были проникнуты по отношению к своей бабке тем чувством, которое они в них предполагали»…

Это суждение князя Адама Чарторыйского весьма существенно для понимания всего царствования Александра I…

Александр Павлович, хотя Екатерина II и готовила его к престолу и даже собиралась посадить на престол в обход отца, действительно не испытывал к бабке ни особой любви, ни особой благодарности.

Его отношение к ней представляло весьма сложную гамму чувств, разобраться в которой было нелегко не только бывшим любовникам Екатерины II, но и самому императору Александру I.