Опять по пятницам пойдут свидания…

Через день после суда меня “дернули” с прогулки и, тщательно “обшмонав”, повели куда-то внутри тюрьмы, а не в следственный отдел, как обычно.

Мы прошли мимо спуска в баню, затем повернули еще раз пять и неожиданно прибыли в светлый коридор со множеством дверей. Конвоировавший меня контролер заглянул в “глазок” одной из дверей, открыл ее, и я оказался в маленькой комнате, где за длинным столом сидели бабушка Соня и папа Эдик.

Свидание!

Не помню уже, о чем мы говорили, помню только, что бабушка спрашивала о здоровье и чем нас кормят, папа же говорил до странности мало, внимательно разглядывал меня, а затем сообщил, что через день придет мама, и посоветовал мне написать список вещей, нужных на этапе и в ссылке. Учитывая его абсолютную непрактичность и полную оторванность от быта, было странно слышать такое дельное замечание.

Периодически в комнату заглядывал контролер, проверяя, не нарушаем ли мы установленный порядок свиданий, с которым он нас до этого ознакомил. Мы не нарушали.

Следующее утро я посвятил составлению списка. В основном это были теплые вещи (я подозревал, что меня отправят не “на юга”) и сигареты – тюремная валюта. Сигареты я начал аккумулировать еще до суда, попросив маму через Круглова передавать мне разрешенное количество пачек в передачах: они хранились на складе и ждали этапа вместе со мной.

Свидание с мамой – как и все с ней связанное – прошло бурно и радостно: она громко и с удовольствием ругала судью Романова, следователя Круглова, администрацию Лефортовской тюрьмы, но воздержалась от критических замечаний в адрес советской власти. Я передал ей список, заранее просмотренный администрацией тюрьмы, и она сказала, что соберет все вещи, а что не успеет, мне привезет в ссылку Алёна.

Алёна?! Алёна?! Откуда она знает Алёну? Я их никогда не знакомил и никогда маме про Алёну не рассказывал.

– Что значит – откуда? – удивилась мама. – Она живет у меня уже целый год.

?!?!?!

И мама рассказала следующую историю. Через день после моего ареста к ней в Театр миниатюр, где мама работала завлитом, явилась худенькая черноглазая девочка и сообщила маме, что я – ее любовь, и она будет со мною, что бы ни случилось. Затем Алёна принялась плакать, мама переполошилась, бросилась ее успокаивать. Они долго обнимались и всласть сообща ругали меня за глупость и упрямство, делясь друг с другом многочисленными примерами этих отличительных черт моего характера.

– Я его никому не отдам, – под конец объявила Алёна. – Так ему и скажите.

Отчего-то она была уверена, что мою маму пускают ко мне в камеру – повидаться. А как иначе: мама все-таки.

Мама пригласила ее в гости, и на следующий день Алёна приехала вечером, они долго ели приготовленный мамой грибной суп, пили чай и наперебой рассказывали друг другу, какой я ужасный и как со мной тяжело. Время было позднее, мама не отпустила Алёну – “куда ребенок поедет в такую темь?” – и уложила ее спать, предварительно заставив позвонить родителям и сообщить, что с ней все хорошо. После третьего такого визита обе решили, что Алёне лучше остаться жить у мамы, и Алёна поселилась в моей бывшей комнате. Мама ее баловала, закармливала – “она же как щепка!”, – и, судя по всему, они прекрасно жили вдвоем, не особенно по мне скучая.

Моя мама всегда хотела дочку, но после тяжелейших родов – она рожала меня три дня – врачи запретили ей иметь детей строго-настрого. И вот она получила дочку, и притом почти взрослую. Ей нравилось в Алёне все: взбалмошность, эмоциональность, эксцентричность, более же всего она ценила ее искренность. Проведя жизнь на телевидении и в театре, мама обладала абсолютным слухом на фальшь и – будучи человеком совершенно бескомпромиссным (бедные оба мои папы!) – ставила искренность превыше всего. Искренности же Алёне было не занимать.

– Мама, – сказал я, – это полная глупость. Скажи Алёне, чтобы она и не думала ехать за мной в ссылку: непонятно где, непонятно как там, условия наверняка ужасные, куда она поедет? Отговори ее.

– Сам скажи, – посоветовала мама, – когда она к тебе приедет. Ты же ее знаешь: если что решила – не отговорить.

Она явно гордилась Алёниным упрямством – близкая ей самой черта. Кроме того, мне стало ясно, что мама знала Алёну лучше, чем я. Да и не удивительно: наш с Алёной роман длился чуть больше месяца, а она прожила с ней целый год.

Вернувшись в камеру, я написал Алёне письмо и передал его через конвоира своему следователю Круглову, приписав на отдельном листке: “Сергей Борисович, пожалуйста, передайте это письмо Алёне Фадеевой”. В письме я с неопровержимой, как мне казалось, логикой объяснял ей, почему она не должна ехать за мною в ссылку, что никакого будущего я предложить не могу, и посему лучше для нее постараться забыть обо мне как можно скорее и налаживать свою жизнь. В таком вот благородно-героическом духе. Я благодарил ее за любовь и поддержку и т. д. и т. п., все очень разумно, убедительно и последовательно. Если б я получил такое письмо, обязательно послушался бы.

В начале ноября мне принесли в камеру определение из Управления исправительно-трудовых учреждений, в котором сообщалось, что я буду вскорости этапирован на место прохождения ссылки в Асиновский район Томской области.

На следующий день меня неожиданно “выдернули” из камеры, что было странно: оба свидания с родственниками уже состоялись, больше мне не было положено – куда?

В крохотной комнате в уже знакомом мне коридоре “свиданки” меня ждал Сергей Борисович Круглов. Он пришел попрощаться. Я, признаться, очень ему обрадовался, да и неудивительно: мы провели в тесном общении целый год, говорили и спорили о множестве интересных вещей – суть демократии, особенности российского государственного установления, исторический детерминизм, права человека, литература, наконец. Я, как не странно, чувствовал к нему симпатию: человек он был честный, абсолютно убежденный в правоте своего дела, но при этом готовый выслушать аргументы оппонента. Я знал, что он женат, у него маленький ребенок и что он хотел стать военным летчиком, как его отец, но не прошел медкомиссию, после чего пошел на юрфак. Он также рассказывал, что его дед был чекистом и работал еще с Дзержинским. Вот и говори, что генетика – лженаука.

Много лет спустя Валерия Ильинична Новодворская рассказывала мне, что в 1991 году она проходила по очередному делу об антигосударственной пропаганде и ее дело вел Круглов. Он вызвал ее сразу после августовского путча ГКЧП и сказал: “Валерия Ильинична, не бойтесь: мы вас им не отдадим”. Вот так.

Мне Круглов ничего подобного не сказал, но всячески пытался поддержать, что, мол, ссылка – не лагерь, что я увижу, как на самом деле живет тот самый народ, который я так рьяно брался защищать, что жизнь длинная и все наладится. Я выслушал, поблагодарил и спросил, передал ли он мое письмо Алёне. Он заверил меня, что передал через приемную часть тюремной администрации.

Мы распрощались, и я вернулся в камеру.

Оставшиеся до этапа дни я провел в каком-то вязком вакууме ожидания: вроде я уже был и не в Лефортове. Мой сокамерник Виктор проявил глубокие знания сибирской жизни, рисовал на листочке странные приспособления для обогрева в холода и давал множество полезных советов. Я слушал, но не слышал.

Первый раз со дня ареста я думал о будущем. До этого я был настолько занят настоящим – стратегией поведения на следствии, познанием тюремного быта, жизнями тех, с кем меня свела тюрьма, что ни разу не задумался о том, что ждало меня за дверями Лефортова. Что за Томская область? Что я буду там делать? Как я буду работать на лесоповале? Какие там живут люди? И чем они там живут? Я был московский юноша, проведший всю свою жизнь в небольшом и уютном пузыре творческой элиты, а тут – Сибирь. Настоящая, а не на книжных страницах.

Все, что я знал, за исключением годового тюремного опыта, я знал из книг. Оттого я решил нырнуть в знакомую мне среду обитания и заказал в лефортовской библиотеке “Сибирские рассказы” Короленко. Я читал их когда-то давно и теперь решил перечитать и подготовиться к новой, сибирской жизни – по книжке, естественно.

Мне не успели ее принести: перед обедом в среду меня “дернули” на этап. Началась новая жизнь – без литературы.