Монстр Ризванов

Нас продержали в Красноуфимске целые сутки: этап потихоньку “раздергивали”. В “тройнике” кроме меня остались впавший в беспамятство Фуад, Коля Фрунзенский и один из не запомнившихся мне заключенных. Был он лет сорока, с невзрачным потухшим лицом и весь какой-то незаметненький, словно его с нами и не было. А он был.

Нам не давали еду – только чай, под предлогом, что идет погрузка. Сначала из “столыпина” выгрузили зэка, которых пересаживали на другие этапы, затем наш вагон куда-то отогнали, мы долго стояли.

И вот – знакомый хриплый лай овчарок и крики конвойных: погрузка.

Красноуфимский этап загнали быстро – управились за час или около того. К нам подсадили молодого парня лет двадцати с небольшим, думаю, моего ровесника. Помню его глаза: чуть раскосые, со зрачками почти желтого цвета, какой встречается у кошек и редко у людей.

Он был явно не в себе: оглядывался по сторонам, словно искал кого-то или присматривался, не прячется ли кто в крошечном узком “тройнике”. На наши вопросы – статья, срок, откуда и куда идет – он лишь кивал и иногда посмеивался дробным тихим смешком, будто кашлял. Мы уже давно отъехали от Красноуфимска, а он все продолжал стоять у решетки, словно ожидая, что ее откроют и его либо отпустят, либо поведут куда-то еще. Иногда он принимался искать что-то у себя под телогрейкой и, не найдя, сокрушенно вздыхал.

Самое странное, что у него не было с собой “сидора”. Под телогрейкой он был одет в старый свитер, а под ним – в еще один. В кармане потертых солдатских брюк у него трубочкой торчал свернутый приговор.

Мы ехали уже больше часа, когда странный парень повернулся к нам и, улыбнувшись, сказал вдруг:

– “Вышка”. – Он помолчал и добавил, словно мы не понимали, что значит “вышка”: – Расстреляют.

Я свесился со средней полки, которую делил теперь с Колей, стараясь получше рассмотреть приговоренного к расстрелу: до той поры я никогда не видел осужденных на смерть.

Все молчали, и стало слышно, как сипит Фуад. Коля, сидевший с ним рядом на полке, отер ему лицо грязным полотенцем и перевернул на бок, чтобы тот не захлебнулся своей рвотой, если его снова будет тошнить.

– Хуйня, брат, – неожиданно разразился речью наш незаметный попутчик, от которого мы до этого не слышали и слова. – Ты еще “под касаткой” просидишь года три, потом – если республиканский суд откажет – “хозяин” обязан написать от себя “касатку” в Верховный, а это еще годишник, так, гляди, у тебя впереди пятера, а там кто знает? Все бывает.

Парень снова принялся мотать головой, словно отказываясь от предложенного ему варианта продления жизни, пока будет ждать ответа на “касатку” – кассационную жалобу на изменение вынесенного приговора. Коля начал сворачивать для него самокрутку, а я полез в рюкзак за драгоценной “Явой”.

И в это время у нашей решетки появился начконвоя, знакомый гигант-старлей. Он осмотрел наш “тройник” и как-то странно цокнул языком.

– Что, курите с “козлом” этим? – поинтересовался старлей. Мы молчали. – Ну, Радзинский, – обратился он почему-то ко мне: – Понял теперь, какие здесь уебища попадают? Или тебе его тоже жалко?

Мы молчали, не понимая, чего начконвоя от нас хочет.

Подождав нашей реакции, тот картинно плюнул на пол и продолжил:

– Ну ладно Радзинский: он – мудак непуганый, на лефортовской “параше” год просидел, но вы-то, блядь, “положенцы”, со стажем. Ты, – ткнул он пальцем в Колю, – “авторитет”, а этот, – указал он на хрипящего в беспокойном сне Фуада, – “в законе”, “коронованный”. Хули вы с этим монстром чаи распиваете? Где ваши блядские “понятия”?

Чаи, кстати, мы не распивали, а только собирались поделиться куревом, но еще не успели. Что-то было не так. Было видно, что старлей по-настоящему злился. Паренек отвернулся к стенке купе и начал как-то странно подвизгивать и подергиваться, будто его кололи булавкой в живот.

Я смотрел на Колю, который встал и заложил руки за спину – в зэковский замок. Я слез с полки и встал рядом с ним, тоже заложив руки за спину.

– Гражданин начальник, – обратился я к старлею, – его к “вышке” присудили, он не в себе. А что он сделал – его беда.

– Так он вам не рассказал, за что его? – сообразил наконец старлей. – Слышь, ты – пидор, Ризванов! Быстро ко мне повернулся, “козел” ебаный!

Ризванов – вместо того чтобы повернуться, как было приказано, – уткнулся лбом в стенку купе, будто собирался пройти сквозь нее в другое, более уютное пространство. Но не прошел, а остался стоять, прижавшись лицом к стене.

Сержант-кавказец, стоявший рядом с начконвоем, ударил дубинкой по прутьям, чтобы привлечь внимание Ризванова. Тот вздрогнул и еще больше вжался в стенку. Сержант вопросительно посмотрел на начальника: какие будут приказы.

– Расскажи, “козел”, чего натворил! – требовал от Ризванова старлей. – Что ебло свое прячешь? – Он снова плюнул на пол. – Эта мразь пацана шестилетнего и его сестренку младшую на стройку завел, изнасиловал обоих, а потом топором на куски порубил. А вы с ним вась-вась – курево общее, чаи распиваете. Нашли себе кента.

Мы молчали, только Ризванов продолжал повизгивать, уткнувшись в стенку.

И через минуту из соседнего купе кто-то из слушавших рассказ старлея заорал:

– В “козлодерку” пса! Отъебать и под “шконарь”!

Зэка принялись свистеть и улюлюкать. Ризванов, видно, не в первый раз сталкивавшийся с такой реакцией других заключенных, засипел тоненьким свистом, словно охрипший судейский свисток. Мы с Колей Фрунзенским стояли молча: я – обдумывая ситуацию, а о чем молчал Коля – не знаю.

Старлей повернулся и ушел, кивнув сержанту. Тот что-то гортанно приказал дежурившим в коридоре конвоирам, и те бросились усмирять орущий от жажды насилия этап.

Они бегали вдоль решеток, стучали по ним дубинками, стараясь перекричать ревущих зэка:

– Прекратить! Молчать! Тихо!

– Спец! Спец! – надрывались от злости соседние купе. – Забить пидора! Забить “козла” насмерть!

Эта несущаяся по вагону волна ненависти чувствовалась, как жар из печки. И так же обжигала.

Я в это время думал об одном: что делать, если мои соседи начнут убивать Ризванова? Как себя вести? Он, конечно, был монстр и не заслуживал снисхождения, но я не мог спокойно присутствовать при убийстве, да еще – если последовать несущимся из других купе советам – убийстве самым зверским способом.

– Приговор у него возьми, – велел Коля нашему попутчику на верхней полке. – В кармане.

Было ясно, что он не собирался к Ризванову прикасаться.

Незаметненький спрыгнул с полки и выдернул свернутый трубочкой приговор из кармана Ризванова. Он разгладил его рукой и посмотрел на Колю. Тот взял приговор и начал читать про себя, пролистывая, что было не нужно. Наконец он дошел до обвинительной части, прочитал два раза и протянул мне. Я помотал головой, отказываясь взять пытающиеся, словно от стыда, свернуться обратно листы бумаги.

– Мент правду сказал, – сообщил Коля Фрунзенский, бросив приговор на пол рядом с Ризвановым. – Двух детей снасильничал, потом разрубил и по кустам раскидал. Чтоб не нашли.

Было слышно, как сипит умиравший от нежелания жить в этом мире Фуад.

Вдруг наш незаметненький попутчик ударил повизгивавшего Ризванова ногой в бок, а затем дал ему подсечку. Ризванов повалился на пол, закрыв руками голову, а незаметненький продолжал молча бить его ногами. Ризванов тоже молчал и даже прекратил визжать.

– Хорош, – приказал Коля. – Не марайся, ну его на хуй. До Свердловки доедем, и в рот его ебать. Один хуй – не жилец: его менты подставят, ему “под касаткой” не сидеть.

– Как – подставят? – не понял я. – Он же – “вышкарь”, его в одиночке положено содержать.

– Положено, – согласился Коля и повторил любимую зэковскую поговорку: – А что положено – то ебут. Они его по ошибке в баню с “опущенными” отведут и сдадут, кто он и за что он. А из бани он целым не выйдет.

Я слышал в Лефортове, что когда администрация хотела наказать или избавиться от заключенного, они отправляли его в “пресс-хату”, то есть в камеру, где сидели “опущенные”. Сами прошедшие ад унижений, они рьяно принимались истязать вновь прибывшего, потому что единственная доступная им поведенческая дихотомия – быть либо жертвой, либо насильником.

Других амплуа тюрьма не знает.