Сюжетный поворот

Владимир – стольный град всея Руси, обязанный своим расцветом внуку половецкого хана Аепы князю Андрею Боголюбскому, примечателен Золотыми воротами, Успенским и Дмитриевским соборами и прочими золотокольцовскими памятниками русской старины. Не менее примечателен город и Владимирским централом – знаменитой тюрьмой, построенной Екатериной II и изначально предназначенной для политических арестантов. В дохрущевское советское время, когда власть еще была откровенна и не прятала предназначение карательных учреждений за стыдливыми эвфемизмами типа “исправительно-трудовые колонии”, Владимирский централ носил ясное и точное имя – Владимирская тюрьма особого назначения МГБ СССР.

Кто здесь только не сидел! От угодившего туда еще при царе будущего советского полководца Михаила Фрунзе до советского правозащитника Анатолия Щаранского, от соседок по камере – певицы Лидии Руслановой и актрисы Зои Федоровой до депутата трех дореволюционных Государственных дум Василия Шульгина и его тезки – боевого летчика Василия Сталина, от другого летчика – американского шпиона Фрэнсиса Пауэрса до диссидента Владимира Буковского. В это милое место я и собрался, понимая, что если меня арестуют, то отправят во владимирский СИЗО № 1 до окончания следствия или до этапирования в родное Лефортово. С таким праздничным настроем я прибыл в областное управление внутренних дел поздним утром 27 января 1987 года.

Как и много лет назад – в районном военкомате, – у меня была повестка без имени вызвавшего меня официального лица. Тогда в повестке стоял хотя бы номер кабинета, теперь же и того не было. Просто такому-то явиться туда-то такого-то числа. В этой лаконичности чувствовалась определенная конечность замысла. Я еще не знал его сути.

Как и много лет назад – в районном военкомате, – в дежурной части сидела милая девушка в форме, но не в армейской, а милицейской. Я, будучи теперь женатым и повзрослевшим, не стал тратить ее время и свои силы на комплименты и молча протянул повестку. Девушка сверилась с лежавшим перед ней журналом записей, ничего не нашла, и – как и тогда – позвонила тем, кто знал. Получив ответ, она сообщила, что за мной спустятся. Странный визит нравился мне все меньше и меньше.

Очень скоро (что тоже не сулило ничего хорошего) за мной пришел молодой человек в гражданском и повел на второй этаж. Он не представился, и я решил ничего не спрашивать, пока он не заговорит первым. Разговаривать со мною он, однако, не собирался, а просто подвел к двери какого-то кабинета, постучал и, дождавшись приветливого “Входите”, открыл дверь, пригласив меня войти кивком головы. Сам не вошел.

За столом большого, светлого от зимнего солнца кабинета сидел мужчина лет сорока в штатском. Он встал и поздоровался, указав мне на стул для посетителей. Мне сразу стало ясно, что он – не хозяин кабинета и вообще не из Владимира. Было в нем нечто неуловимо московское – начальственно-столичное.

– Валерий Павлович, – представился мужчина. Он посмотрел в лежавшие перед ним бумаги и улыбнулся. – Как добрались?

Я коротко поблагодарил и замолчал: сам все расскажет.

– Олег Эдвардович, пожалуйста, ознакомьтесь с Указом президиума Верховного Совета, – протянул мне листок.

С каким указом? При чем тут президиум Верховного Совета? Я ничего не понимал.

На листке потертой бумаги синим прерывистым, почти пунктирным шрифтом сообщалось, что президиум Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик, проявив очередной акт гуманности, помиловал меня и сократил мне срок отбывания назначенного наказания до фактически отбытого. Два параграфа.

Указ, насколько я помню, был датирован 14 января 1987 года. Получалось, что уже две недели я – свободный человек. О чем мне никто не сказал.

Я перечел Указ еще раз. Потом еще. Посмотрел на Валерия Павловича, ожидая, что скажет он.

А он сидел и улыбался.

За окном неожиданно пошел снег. Солнце продолжало светить.

– Почему меня помиловали? – наконец спросил я. – Я же не подавал прошения о помиловании.

– А не обязательно, – разъяснил мне радушный, не прекращавший улыбаться Валерий Павлович. – Президиум Верховного Совета может решать подобные вопросы по своему усмотрению. Вот и решили.

Я молчал, пытаясь осмыслить происходящее. Ожидая подвоха.

– Да не вас одного, Олег Эдвардович, – рассмеялся Валерий Павлович. – Многих других по вашей статье тоже освободили. – Он протянул мне еще какой-то листок. – Распишитесь, что ознакомились с Указом.

Я прочел написанное и расписался в конце: с Указом от такого-то числа ознакомился. Фамилия, дата, подпись.

Посмотрел на Валерия Павловича.

– А теперь? – спросил я, словно он мог прямо сейчас расписать всю мою последующую жизнь. – Что теперь будет?

– А это уже от вас зависит, – перестал улыбаться Валерий Павлович. – Вот. – И он придвинул мне еще одну бумажку. – Если согласны – вернетесь в Москву, продолжите трудовую деятельность по специальности. Заживете нормальной жизнью.

На гладком – в отличие от несколько помятого Указа президиума Верховного Совета – листке было напечатано (помню почти дословно) следующее:

“Я, Радзинский Олег Эдвардович, 11 июля 1958 г. рождения, обязуюсь исполнять советские законы и в дальнейшем не заниматься противоправной деятельностью”. Фамилия, дата, место для подписи.

Я перебирал возможные варианты.

Вариант первый: помилование – фальшивка, подсунутая для того, чтобы я подписал обязательство не нарушать советские законы. Не подпишу – мятый листок с Указом выбросят в мусор, а мне предъявят обвинение по 190-й, а может, и по 70 (2). Если по 190-й, больше трех строгого, учитывая прошлую судимость, дать не могут, а вот по второй части 70-й – плохо: там до “червонца” плюс ссылка.

Но 70-ю вроде не за что: я если что и говорил, то осторожно и только людям, которым верил. Значит, нашли рассказы и повесть про этап.

Вариант второй: помилование – настоящее, но зависит от того, подпишу я или нет. Подпишу – отпустят, откажусь – отзовут помилование. И сделали по-гэбистски умно – сначала показали Указ о помиловании, поманили надеждой: человек уже чувствует себя свободным и полон счастья, а тут у нас зацепочка, самая малость – вот, подпишите – и на свободу с чистой совестью.

Так и знал: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. И, однажды захлопнувшись, мышеловка эта просто так не распахивается.

Не верь, не бойся, не проси.

– Не могу подписать, – отодвинул бумажку подальше. Жду: что теперь? Что будет теперь?

Валерий Павлович совсем не расстроился. И не удивился. Даже головой не покачал – хотя бы для виду.

– Понятно. – Убрал листок, не настаивает. Слежу, уберет ли он со стола бумажку с Указом – показать, что свобода теперь под вопросом; нет, не отодвинул. – Значит, вы не подпишите, потому что и дальше собираетесь заниматься противоправной деятельностью, нарушать закон? Правильно я вас понимаю?

Шьет дело, готовит почву для обвинения. Хер ему.

– Я ничего подобного не сказал.

– А почему тогда отказываетесь подписать? Мы же не просим вас дать показания на ваших товарищей или сотрудничать с органами. Нормальное требование от советского гражданина: не нарушать закон. Почему отказываетесь, Олег Эдвардович?

– Потому что если я не согласен с законом или трактовкой закона властями, мне придется его нарушить. Я свою позицию уже объяснял на следствии. Зачем мне брать на себя обязательства в ущерб своим принципам? Я же должен буду или вас обмануть, или принципы нарушить. И то, и другое мне не подходит.

Валерий Павлович кивнул: да-да, как же, знаем. Помолчали. Оба посмотрели в окно; там шел снег – хлопья в солнечном свету.

Странно: не думал, что снег может идти при ясной погоде.

– Мы в принципе такой реакции от вас и ожидали, Олег Эдвардович, – признался мой собеседник. – И в связи с этим считаем, что если вы не собираетесь выполнять советские законы, вам не место в Советском Союзе. Уезжайте туда, где вам больше нравится.

Куда? О чем он?

– Куда? – спросил я. – Куда – туда?

– Как – куда? – удивился Валерий Павлович. – В Израи?ль, конечно. Вы же еврей, у вас там родственники.

Родственники? Да, правда, родственники там живут: сестра моего непутевого прадеда Берке уехала с мужем и детьми в Палестину еще в 1923-м. Они там расплодились, у меня множество кузин и кузенов в Иерусалиме и Тель-Авиве со странными именами: Леора, Лиат, Ехуд, Орин. Мы с ними раньше переписывались. И что?

– Ну? – заговорщически кивнув мне, снова заулыбался Валерий Павлович. – Едем?

– Едем? – переспросил я, пытаясь уяснить происходящее. И от неожиданности задал совершенно дурацкий вопрос: – И вы тоже?

– Нет-нет, что вы! – громко, почти выкрикнув, отодвинулся подальше вглубь начальственного кресла Валерий Павлович. – Мы – остаемся у себя на родине.

Я вообще не очень быстро соображаю. А в этот момент меня совсем застопорило; сидел и думал – что делать, что сказать.

Совершенно не ожидал такого поворота: ехал быть арестованным, а тут – эмиграция. И никаких мыслей – в голове гулкая светлая пустота.

Валерий Павлович меня не торопил, ждал ответа.

– А если откажусь? Если я хочу остаться?

– А зачем, Олег Эдвардович? – поинтересовался мой собеседник. – Законы наши вы исполнять отказываетесь, стало быть, рано или поздно снова сядете. Раньше, по молодости, этот срок вам – как медаль на шею: проявили героизм. А теперь у вас семья, ребенок. Подумайте о них тоже: вы в тюрьме, а они что? Так и будут за вами по Сибири ездить?

Он подождал, давая мне время представить последствия.

Затем продолжил:

– В Москву вас, конечно, не пустят, по специальности работать вы не сможете, и что остается? На случайных работах перебиваться? Вагоны грузить? С вашим-то здоровьем?

Вагоны я, кстати, никогда не грузил. Баржи на Чулыме разгружал – было. А вагоны – никогда. Значит, имеются у меня впереди еще невзятые высоты.

Мой друг диссидент Кирилл Попов примерно в это время, как и другие диссиденты, тоже освобожденный из пермского лагеря, рассказывал мне впоследствии о таком же разговоре при освобождении: его ознакомили с Указом президиума Верховного Совета, затем подсунули бумажку – отказ от дальнейшей противоправной деятельности. Кирилл не согласился, ему предложили эмигрировать. И объяснили все про его дальнейшую жизнь в СССР в случае отказа.

Кирилл им не поверил. И жизни этой не испугался. Остался, вышел из лагеря и… потерялся: все, против чего он раньше боролся, сыпалось само собой. Все, что раньше было запрещено, теперь печатали в газетах и журналах, и ответственные государственные люди говорили это с высоких трибун. Получалось, что вроде как Кирилл победил советскую власть и наступила новая жизнь, но места ему в этой жизни не было: миссия его закончилась, потому как власть эту миссию у него украла. А ничего другого он делать не хотел. С этой пустотой он и остался наедине. И другие советские диссиденты вместе с ним оказались на периферии политики, на окраине общественной жизни. Время востребовало других людей. Время Сахарова, только начавшись, уже стремительно летело к концу. Наступало – по определению Петра Авена – время Березовского.

Ничего этого мы тогда знать не могли. И не знали. Потому каждый решал за себя. А кто семейный, решал и за семью. Это решение и ждало меня в залитом снежной белизной за окном казенном кабинете.

– Я должен посоветоваться с женой. Это слишком серьезный шаг – навсегда уехать. Мне нужно время.

Валерий Павлович посмотрел на меня с недоверием. Ухмыльнулся.

– Олег Эдвардович, вы в чем пытаетесь меня убедить? Что ваша жена, которая поехала за вами в Сибирь, откажется с вами эмигрировать? Вы это серьезно?

Он был прав: Алёна поедет за мной куда угодно. А теперь не только за мной, а со мной. И с Машей.

– Принимайте решение, Олег Эдвардович, – повторил Валерий Павлович. – Вы же теперь взрослый человек. Семейный. Мы рекомендуем вам эмигрировать. Настоятельно.

В голове – пустота. И в этой пустоте – строчки Бродского:

Мне говорят, что нужно уезжать.

Да-да. Благодарю. Я собираюсь.

Да-да. Я понимаю. Провожать

не следует. Да, я не потеряюсь.

Ах, что вы говорите – дальний путь.

Какой-нибудь ближайший полустанок.

Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь.

Я вовсе налегке. Без чемоданов.

– Хорошо, – сказал я. – Едем.

– И правильно, Олег Эдвардович, – снова заулыбался Валерий Павлович. – Между нами: правильное решение. Построите новую жизнь, вы же молодой…

Он еще много чего говорил – подбадривал, объяснял, что нужно будет заполнить анкеты на выезд и подать во владимирский УВИР, звонил в этот самый УВИР, что-то с ними согласовывал. Давал указания.

Я его не слушал. И не слышал. Я смотрел на снег за окном – светлый и легкий. Солнце зашло, и в мире остался только снег.

Да-да. Пора идти. Благодарю.

Да-да. Пора. И каждый понимает.

Безрадостную зимнюю зарю

над родиной деревья поднимают.

Все кончено. Не стану возражать.

Ладони бы пожать – и до свиданья.

Я выздоровел. Нужно уезжать.

Да-да. Благодарю за расставанье.