Тобольск

Много лет спустя я прочел, что в 1708 году город Тобольск был назначен русским царем Петром Романовым “столицей Сибири”. Это стало административным признанием его особого значения для колоссальной и ничем, кроме имени, не объединенной территории, что русские назвали “Сибирь” по имени реки Сибирки, протекавшей у татарского становища Кашлык ниже по Иртышу – ближе к устью реки Тобол. Здесь – на татарской земле – в 1587 году воевода Данила Чулков заложил Тобольский острог – хорониться от татар. Татары, однако, не думали нападать, и, за ненужностью для оборонительных целей, Чулков использовал острог как тюрьму, обманным путем заманив и заключив туда первого тобольского зэка и последнего татарского царя Ораз-Мухаммеда.

В России как: коли имеется острог, значит, город. И крошечный форпост снаряженной купцами Строгановыми оккупационной армии Ермака Тимофеевича, который к тому времени уже два года как потонул в Иртыше, стал “разрядным градом” и центром колонизации земли, мирно спавшей к востоку от Уральских гор – аж до Охотского моря. Пока ее не разбудили казачьи нагайки.

Тобольск был популярным местом ссылки неугодных людей со всей России. В XIX веке для размещения все прибывавших и прибывавших арестантов заложили Тобольскую тюрьму. А в 1855-м обессиленная поражением в Крымской войне российская держава не нашла ничего лучшего, как гостеприимно распахнуть двери вновь построенной тюрьмы для всех нежелающих. Тюрьма та стала одной из самых страшных в России, а позже и в СССР.

Все это я узнал лет через двадцать, а тогда – холодным зимним днем 1983-го – сидел на корточках на тобольской грузовой станции среди других зэка с тюменского этапа. Сидеть с одним рюкзаком было много легче, так как в Тюмени я перепаковался, оставив только необходимые вещи и раздав не столь необходимые сокамерникам. Зэка Мише, ранее получившему от меня чайником по голове, достались теплый свитер и вторая ушанка.

Конвой быстро “тасовал” этап и грузил зэка в подъезжавшие один за другим автозаки. Неожиданно к выкрикивавшему фамилии сержанту подошел озабоченный лейтенант и дал ему какой-то листок.

Они что-то обсудили, сержант подозвал конвойный наряд и принялся зачитывать фамилии с нового листка:

– Нурмухаммедов!

– Ованесян!

– Попов!

– Радзинский!

Всего двенадцать человек. Нас погрузили в отдельный автозак, где мне удалось рассмотреть попутчиков: три “полосатых” – особо опасные рецидивисты – “особняк”, ехавшие со мной в “тройнике”, остальные – “строгач”, как я сам. Всех нас объединяло наличие либо зеленой – склонен к побегу, либо красной – склонен к нападению на конвой – полосы на этапных конвертах.

Мои опытные попутчики объяснили, что нас везут в Тобольскую спецтюрьму, а не в следственный изолятор, где обычно содержали этап в транзитном крыле. Пока они пугали друг друга рассказами о Тобольском централе – СТ (спецтюрьме) № 2, – я тихо радовался: здесь сидели Достоевский, Чернышевский и Короленко. А теперь и я посижу. Это давало ощущение личной причастности к родной истории и великим мира сего. Хоть так.

Один “особняк” рассказывал, что когда-то “чалился” с самим Борей Громом – знаменитым вором, убитым лет десять назад в Тобольской тюрьме, но не воспользовавшимся этой неожиданной свободой, а ставшим привидением, бродившим по подвалам централа, где располагался карцер и где – по слухам – расстреливали: СТ № 2 была “исполниловкой”. Боря Гром и в загробном мире оставался “положенцем”, зорко следившим за соблюдением зэка “черного хода” и жестоко наказывавшим отклонявшихся от “понятий”. Удивительно, что эти люди – мало во что верившие – горячо отстаивали существование привидения Бори Грома: каждый из них утверждал, что лично знал кого-то, кто его видел. Позже на лесоповале я слышал эти же рассказы от ссыльных, побывавших в Тобольской тюрьме: некоторые из них клялись, что лично видели Борю в его потусторонней ипостаси.

Вообще зэка подвержены разным суевериям и любят пугать друг друга страшилками, часто мистическими. Понятно почему: им хочется верить в существование чего-то еще более жуткого, чем окружающая их реальность.

Нас привезли в Тобольский централ, “приняли” и отправили в баню. Здесь выяснилось, что добрую половину нашего этапа тоже привезли сюда! Для чего было устраивать спектакль со спецэтапом, с отделением нас как “особо опасных” от остальных зэка? Сажать в отдельный автозак и везти под усиленным конвоем? Не знаю, видать, так было положено. Потому что, как часто бывает в тюрьме, никаких других объяснений на этот счет быть не могло.

В конце концов нас действительно отделили от остальных зэка с тюменского этапа, которых отправили в корпус 3, а нас – в корпус 2. Помню, как вели по двое через подвалы, которыми связаны все корпуса Тобольского централа. Подвальные коридоры – мрачные, с шершавыми цементными стенами, тусклыми лампочками и спертым сырым холодным воздухом. Потом я слышал, что в этих же коридорах и расстреливали: вроде как ведут приговоренного зэка куда-то по делу, чтобы он особо не дергался, а на повороте стреляют в затылок. Откуда брались эти истории – не ясно: кто знал, уже не расскажет. Обитавшее в этих подвалах привидение Бори Грома также хранило молчание и не почтило нас своим посещением ни тогда, ни позже: то ли Боря был занят более важными делами, то ли мы оказались недостойны его внимания.

Еще помню множество железных лестниц, спускавшихся все ниже и ниже, а затем такие же лестницы, по которым мы наконец поднялись на пост охраны по транзитному крылу корпуса 2, где конвой сдал нас дежурной смене.

Нас завели в камеру, в которой уже сидели наши товарищи по спецэтапу. Потом привели остальных, также по двое.

Камера была как раз на двенадцать человек, и мы разместились с комфортом – каждый на своей “шконке”. Было достаточно просторно, но очень холодно. Зэка тут же принялись чифирить, догоняясь “колесами” – эфедрином и еще каким-то препаратом, название которого я не запомнил.

Тут я первый раз увидел, как варят “двойной” чифирь: заваривали полпачки в большой кружке, затем выкидывали заварку – “нифель”, засыпали еще полпачки чая и снова варили. Зэка пустили кружку по кругу, я отхлебнул глоток черной густой отравы и чуть не подскочил на месте: в сердце словно ударили молотком. От второго “прогона” я вежливо отказался и никогда и нигде больше не чифирил. Хотя чифирь помогает легче перенести холод и боль. Ничего, можно и потерпеть.

Мое основное воспоминание о Тобольской тюрьме связано не с какими-то нечеловеческими ужасами, а с непрерывным холодом в камере: мы надели на себя что было, но все равно постоянно мерзли. На прогулку помимо меня ходили еще двое, и нас выводили через подвальные коридоры в каменный мешок дворика, затянутого сверху металлической решеткой, через которую виднелось серое зимнее небо. Ничего особенного не происходило: зэка или спали, или чифирили, делясь историями из своего тюремно-лагерного прошлого и пугая друг друга ожидающим их мрачным будущим. Все, кроме меня, шли в зоны с большими сроками, и для всех жизнь в заключении давно стала нормой: ее этапы определялись номерами зон и названиями тюрем. Никто не говорил о воле и, судя по всему, не собирался туда выходить.

В тюрьмах и позже на лесоповале я неоднократно сталкивался с этим типом сидельцев: “уквасились по малолетке”, затем “поднялись” на “взрослую” зону, ненадолго вышли на волю – и опять в тюрьму. Многие получали дополнительные срок? во время отбывания заключения за разные провинности и вообще на волю не выходили. Они не знали, да и не хотели другой жизни: тюрьма с ее строгой структурой отношений и правил – “понятий” – действительно стала для них дом родной. Жизнь на воле – без “хозяина”, без четкой иерархии и привычной системы ограничений и принципов пугала, а не манила. Так что по воле никто особенно не скучал: там их ждала чужая незнакомая жизнь. Дом был здесь – за решеткой и под замком.

Сокамерники расспрашивали меня о Лефортове, дивясь тамошним порядкам и шикарной жизни постояльцев гулаговского “Националя”. Особенно их удивляла вежливость следователей, обращавшихся к арестантам на “вы” и не выбивавших показаний побоями. По сравнению с этим даже наличие двух простыней казалось мелочью, хоть и отмечалось с восхищением. Отсутствие же в Лефортове “подогрева”, “общака” как такового и коммуникаций между камерами тоже удивляло, и общий вердикт, вынесенный нашей камерой в Тобольском централе на основе моих подробных описаний лефортовского быта, гласил: Лефортово – не тюрьма. А диковинное место изоляции подследственных, причем подследственных особого, незнакомого им типа: барыги, шпионы, диссиденты и начальство. Ничего тюремного там не было: ни знакомой иерархии, ни жизни по понятиям, ни обычной в тюрьме структуры общения и взаимоподдержки.

– Ты, земляк, тюрьмы настоящей там не видал, – заверяли меня сокамерники. – Здесь, на этапе, – тюрьма. А в Лефортове – хуй его знает что! Особый расклад.

Они были правы: настоящую тюрьму я увидел и узнал на этапе. Чуткие сотрудники ГУИТУ позаботились восполнить этот пробел в моем воспитании в полной мере. За что я им от души благодарен.

После недели в Тобольском централе пять человек из нашей камеры, включая меня, “дернули” на этап. Я распрощался с этим милым местом, так и не ощутив духа когда-то пребывавших здесь Достоевского, Чернышевского и Короленко и не удостоившись знакомства с привидением Бори Грома. Меня ждали новые увлекательные места.