Большой Кордон

Отчего администрация тюрьмы уступила моим требованиям? Думаю, они не хотели иметь проблемного зэка во время общей голодовки, к тому же зэка, за которого несли ответственность перед КГБ. Голодовку они, понятное дело, собирались подавить, а тут еще я со своим упрямством. Им и без того хватало хлопот. Так ли было, руководствовались ли они другими соображениями, но они от меня избавились, да еще и переложили этапирование на местных гэбэшников. А те, видать, тоже не хотели отвечать за меня перед московскими коллегами и побыстрее сплавили меня “органам МВД по осуществлению надзора за гражданами, отбывающими наказание в виде ссылки”.

Отправившись в ссылку, а не на зону, я, кстати, немного выиграл. Во-первых, этап: что в Пермскую область, что в Мордовию – два места, где находились в СССР политзоны, – этап был бы много короче, чем в Томскую область, а этап мне выдался нелегкий.

Во-вторых, работа: на политзонах работа была в основном “на стенде” – сбор электроутюгов, как в Пермской ИТК-36, то есть внутри, и нормы были вполне выполнимые. Меня же отправили отбывать пятилетнюю ссылку на лесоповал: работа в лесу, и притом тяжелая.

В-третьих и, должно быть, самое главное – окружение: на политзоне ты среди своих.

Заключенных на политзонах объединяла общность общественно-политической позиции и определенный образовательный ценз: все они в основном были люди образованные и интеллигентные. Среди своих и сидеть не так тяжко.

ЛЗП (лесозаготовительный пункт) Большой Кордон, куда отправили меня, был не очень большой: людской островок посреди сосновой тайги к северу от озера Тургайского. Ближе к поселку лежало еще одно озеро – Щучье, поменьше Тургайского. В поселке жило человек триста народа, из которых около тридцати – ссыльные. Ни одного, кроме меня, политического: уголовники-рецидивисты, получившие еще и ссылку в дополнение к срокам. Или “откинувшиеся” зэка, которым некуда было идти, и оттого они прибились к ссыльным, вернувшись в понятную им жизнь. Среди этих людей мне и предстояло провести “лучшие годы молодости”.

Ссыльные и другой тюремный люд жили в общежитии на окраине поселка – длинном бараке. Местные жители называли барак колонией, а нас – колонийные. Официально ссыльные могли жить где угодно в черте отведенного им места отбывания ссылки, но на ЛЗП Большой Кордон жить было негде. И работы, кроме лесоповала, не было никакой.

Все ссыльные пришли либо с “особняка”, либо со “строгача” – после многих отсидок, и оттого барак жил “по черному ходу”, будто была это не ссылка, а зона. Главное отличие состояло в том, что “воры” работали наравне со всеми: в зоне настоящие блатные “на работу хуй клали”, то есть – кто духовитей – “уходили в отрицалово”, отказываясь работать, а кто хотел проскочить “в легкую” – за взятку начальнику отряда устраивались в “дуркоманду”, то есть в рабочую команду, которая ничего не делала, а целый день чифирила и “катала стиры” – играла в карты. На повале же работали все: “воры”, “положенцы”, “мужики” – все масти трудились на равных и в меру возможностей.

Меня поселили в бараке – дали койку в закутке на шестерых человек и оставшееся от кого-то одеяло. Вместо подушки я использовал сложенный втрое свитер. В бараке было тепло – топил старый зэка по кличке Чекмарь, уже как лет пять закончивший свой срок ссылки, но оставшийся жить при бараке.

– А куда я поеду? – пояснял Чекмарь. – Жить мне негде, семью, что была, давно растерял. Да и непривычно мне среди вольных. Ну их на хуй.

Всю жизнь с “малолетки” Чекмарь просидел по тюрьмам да зонам. Был он не блатной – не воровской масти, а обычный “мужик”, каких по советским тюрьмам и зонам сидело видимо-невидимо. Другой жизни Чекмарь не знал. Как и многие из моих новых товарищей.

Меня приняли, расспросили, кто, за что и на сколько, и, выяснив, что у меня максимально положенный срок ссылки, посоветовали привыкать и обживаться. Подивились, как обычно, статье и оставили в покое.

Стиркой и остальным бытом в бараке заправляла старая зэчка тетя Настя, жившая тут же за фанерной перегородкой с наклеенными на стенах вырезанными из журналов фотографиями любимых советских артистов. Я было хотел похвастаться личным знакомством с некоторыми из них, да вовремя остановился. Мы платили ей по пять рублей в месяц с человека, и она стирала, убирала и зорко следила за порядком.

Тетя Настя была по молодости “простячка”, то есть проститутка, но по первому сроку образумилась и твердо встала на путь воровской жизни. Так она и просидела до старых лет на разных зонах, стараясь, пока позволял возраст, уйти по амнистии как “мамка”, то есть пытаясь забеременеть от охранников в этапах.

– Уж со всеми ими волками переёблась, – рассказывала мне тетя Настя о своей горестной жизни, пока я неумело помогал ей чистить картошку, – и никак. Потом “лепила” на зоне объяснил: пустая я. Во мне ребенки не держатся.

Выйдя наконец на свободу лет семь назад, тетя Настя прибилась к колонийным и делала всякую работу по бараку вместе с Чекмарем, с которым постоянно воевала и ругалась. Остальные ссыльные в их скандалы не лезли, потому что оба были люди пожилые и заслуженные: просидели всю жизнь.

Другие – помоложе – строили планы, куда поедут после ссылки, только ехать им было некуда: прописку потеряли, пока сидели, дома их не ждали. Кто-то, как и Чекмарь, уже закончил срок ссылки, но остался на повале – “подзаработать деньгу”, а на самом деле оттого, что не знал, куда ехать и что с собой делать на воле.

Утром – затемно – нас вывозили по месту работы, каковых было три: делянка, верхний склад и нижний склад.

Делянка, лесосека – это, собственно, и есть повал, то есть место в лесу, где происходит вырубка. Вальщики – главные на повале работники, которым платили больше всех, – давали норму по спущенным кубам – кубометрам древесины. Валили в основном сосну, хотя дальше от Большого Кордона была и кедровая – “богатая” – делянка. Там работали лучшие вальщики: за кедр платили больше.

Верхний склад был расположен на лесосеке у лесовозной дороги. Сюда поваленные стволы вытягивал трелевочный трактор, и здесь их сортировали по обхвату (диаметру) ствола и готовили под погрузку на нижний склад. Большие тяжелые лесовозы не могли подойти к верхнему складу, потому что оттуда на нижний склад шла лежневка – дорога с настеленным деревянным покрытием, которая их не держала. Зимой, когда почва замерзала, по ней могли пройти легкие грузовики, на которые грузили стволы, довозили до нижнего склада, где лежневка подходила к трассе. Здесь стволы, зацепив железными тросами, перегружали на огромные лесовозы “МАЗы”, и те уходили на Асино – районный центр, в котором располагался лесообрабатывающий комбинат. Весной-летом-осенью стволы вытаскивали трелевочным трактором и доволакивали до нижнего склада, где погрузчик грузил их на тяжелые лесовозы.

В первый день моей работы выяснилось, что я с трудом поднимал бензопилу “Урал” – шестнадцать килограммов. После проведенной в Томской тюрьме голодовки я весил меньше пятидесяти килограммов, и ходить по глубокому снегу с бензопилой, с которой я к тому же и не умел обращаться, не мог. Вальщиком меня бы все равно не поставили – должность завидная, но братва в принципе отнеслась скептически к моим карьерным перспективам на повале: не было во мне ни силы, ни умения. Потому меня поставили на делянку сучкорубом.

Сучкоруб, выражаясь по-блатному, – низшая на повале масть: вальщик, повалив ствол, идет обрабатывать следующий, задача же сучкоруба, вооруженного топором, – обрубить со ствола ветки, оставив гладкий ствол, готовый под погрузку. Затем, когда подойдет трелевочный трактор, сучкоруб отвечает за обмотку: зацепляет стволы железным тросом и идет за трактором, следя, чтобы трос не соскочил и “обмот” – стянутые стволы – не рассыпался. Платили сучкорубам меньше всех.

Вроде ничего сложного: отрубил сучки, закрепил трос, проследил за трелевкой. Я, однако, никогда до того не работал физически и вообще ничего не умел делать руками, и потому все было мне тяжело.

Тяжело, не тяжело, думал я, легче не будет. И надеяться нечего.