Последний причал

Первый раз за этап я ехал в общем купе, а не в “тройнике”: судя по всему, мой статус “особо опасного” никого больше не тревожил. Вообще я заметил, что чем дальше на восток “уходил” этап, тем легче и спокойнее и конвой, и администрация пересыльных тюрем относились к особо опасным преступникам: в Новосибирске я первый раз сидел в большой “хате”, а не “на спецу”, и в “столыпине” на Томск не удостоился спецэтапа: “прогнали на общих”.

Отчего так? Может, оттого что сибирские тюрьмы и сибирский конвой за последние три века видали много разных арестантов, и удивить их было нельзя ничем; может, оттого что они обладали особой проницательностью и быстро разобрались, что хлипкий москвич-диссидент, “идущий” по первой “ходке”, вряд ли представляет серьезную опасность; а может, просто клали на разные циркуляры из центра, потому что вокруг лежала их Сибирь: снег десять месяцев в году, пространство, уходящее в никуда, и широкие сонные реки, что текли мимо, словно желая убежать от безлюдья своих берегов. И вообще сибирским – чего бояться: дальше не угонят. Как говорили нам вольные мастера на лесоповале: вы тут посидите и выйдете, а мы здесь живем.

Так ли, этак ли, но почета мне больше не оказывали: загнали вместе с еще восемнадцатью зэка в купе на четверых и закрыли решетку. Я сидел на второй полке, сдавленный с боков, вдыхая табачный дым, вытеснивший из купе воздух. На нижних полках сидели воры и разные прочие блатные масти, а под их полкой лежали загнанные туда “петухи”. Они хотя бы могли разогнуться и вообще лечь: все остальные сидели два дня “ходу” до Томска. Вот и думай, кто тут привилегированный. Хотя поменяться с ними местами не согласился бы никто: жизнь их – страшная. Только еще хуевей.

Нас “принял” местный конвой – как обычно, на товарном перегоне. Без всякого пиетета меня погрузили в общий автозак, и мы покатили в тюрьму. Для меня это была последняя пересылка: ГУИТУ определил мне отбывать мои пять лет ссылки в Асиновском районе Томской области.

Перекличка, баня, “прожарка”, развод по камерам: несложный, привычный ритуал пересыльных тюрем.

Я оказался в огромной этапной камере, где сидели только ссыльные, причем не по режимам, как обычно в тюрьмах, а все вместе: “особняк”, “строгач”, “усиленный”. Видно, мы все считались просто ссыльными, и оттого администрация Томки не распределяла нас по режимам. Большинство, как и я, были после сроков, кроме трех шоферов из Краснодарского края: все трое были осуждены за убийство по неосторожности в виде наезда в пьяном виде, и три года ссылки было их единственным наказанием. Они – не обладая тюремным опытом – абсолютно ошалели от пересылок и держались вместе, надеясь, что это им поможет. Впрочем, после того как братки забрали у них оставшийся запас чая и курева – “на общее дело”, никто в “хате” не обращал на них внимания. Все сидели в предвкушении свободы, коей после тюрем и зон казалась нам ссылка.

Я прибился к “семейке” чеченского вор? Зелимхана – Зелика. В тюрьмах и зонах зэка живут “семейками”: кто с кем ест и кто с кем держит “семейный общак”. Чем ближе “семейка” к окружению “авторитета”, “вора”, тем почетнее и выше место зэка в сложной тюремной иерархии. В Томской транзитке Зелик был непререкаемым авторитетом, и я бы никогда не попал в его “семейники”, если бы он сам не пригласил меня поесть с ним и другими ворами: чеченцем Русланом (Русиком), старым вором по кличке Дядя Вася (хотя его звали Николай –?!), курдом Бахрамом по кличке Бахрам Лачинский (он был из Лачинского района в Азербайджане) и другими персонажами. Этакий криминальный интернационал. Настоящая дружба народов.

Зелик слышал про мою “дерзость” – избил конвой на суде! – и слышал, конечно же, в самой невероятной интерпретации: будто я “попис?л ментов”! Вот так – пронес на суд “перо” и “попис?л мусоров”! Я честно рассказал, как было дело, напирая на то, что защитил мать. Моя сыновняя преданность и “дерзость” были встречены с одобрением.

До Зелика и его товарищей также дошли рассказы о моем участии в бунте на 32-м посту Свердловской пересылки и мой “подвиг” с чайником в Тюменской тюрьме. Удивительно, что при такой массе заключенных, постоянно кочующих по всему СССР, зэковская устная почта работала исправно, и я много раз отмечал, что зэка из самых разных уголков страны знали последние новости о многих других, кого никогда и не видели.

Выяснив, что я – это я (в чем я быстро сознался), Зелик со товарищи позвали меня чифирить. Я сел с ними, но чифирить отказался, сославшись на плохое сердце (что было враньем). Я рассказал про свой опыт с чифирем в Тобольске, они посмеялись, но отнеслись к рассказу серьезно: я был молод и должен был беречь здоровье.

Русик и Бахрам заварили чифирь “на мойке” – бритвенном лезвии, что почему-то должно было сделать его особенно крепким. Я так и не понял почему.

Зелик раздал своим “семейникам” наркоту, и опять я должен был отказаться: тут у меня была железная по воровским понятиям “отмазка” – масть не позволяет. Братва потребовала пояснить, и я – бывший учитель словесности – произнес небольшую речь, что, мол, наркотики туманят восприятие реальности, а диссиденты должны оставаться всегда готовыми воспринять реальность адекватно, потому что хотят ее изменить. Что-то в этом роде, правда, другими словами, но мой “базар” звучал убедительно – даже для меня самого.

“Семейка” приняла и мои объяснения, и меня: Русик “накрыл поляну”: белый хлеб, масло, колбаса, шоколадные конфеты! Я не мог поверить своим глазам, глядя на эти давно забытые лакомства. Затем достали водку, купленную у контролеров, причем “в стекле”, то есть в “родной” бутылке – такую конвой продавал за двадцать пять рублей, а не перелитую в грелку – для удобства проноса в тюрьму на теле под одеждой, что было намного дешевле. Мы выпили и принялись за еду.

Конвой в Томской транзитке был сплошь “прикупленный” и исправно поставлял богатым арестантам все что угодно: еду, спиртное, наркоту. Зелик держал транзитный “общак” и не скупился на хорошую жизнь. Я отдал в “общак” все оставшиеся у меня пачки “Явы”, но более ничем не мог поучаствовать в “общем деле”.

Меня – в который раз?! – подробно расспрашивали о жизни в Лефортове, о моих лефортовских сокамерниках, о ГБ вообще. Я – в который раз?! – повторил все свои истории, вызвавшие веселое восхищение сокамерников. Особое веселье встретил мой рассказ о том, как Юра Глоцер “развел конторских”, пообещав им выдать запрятанную в Абрамцевском парке ценную икону, а сам просто хотел погулять по лесу, хоть и знал, что будет за это наказан.

– Путевый пацан, – одобрили воры Глоцера. – Барыга, а по ходу “дерзкий”.

Также имел место подробный доклад о свердловском бунте, и воры внимательно слушали, изредка делясь мнениями о строгости соблюдения понятий на 32-м посту. Бахрам Лачинский, оказывается, знал Амирхана, ожидавшего расстрела в Свердловке, и это вызвало общее оживление, прибавив вес моему рассказу.

Затем Зелик провел со мной серьезный разговор о политическом положении в стране: что будет дальше, чего хочет Андропов и, главное, чего от всех этих перемен ждать воровскому миру.

После проведенной политинформации и утомленный этапом и обильной едой, я улегся спать на верхнюю “шконку” в “козырном” углу, где обитала моя новая семья.

Утром, когда в коридоре загромыхали тележки “баландёров” с завтраком, я было собрался со своей “шлёнкой” к раздаче, но не спавший Дядя Вася – а он, казалось, никогда не спал, а только и делал, что беспрерывно курил, осадил меня:

– Куда, Москва? Тебе зачем баланду хлебать: у нас своей “хавки” хватает. А если что надо, “шнырю” скажем – принесет.

“Шнырь”, дежурный по бараку в зоне, – услужливый “мужик”, в тюрьме обычно низкая, но не позорная масть. Это “шестерка”, обслуживающий “воров” персонал. Некоторые из них пробиваются в “двигающиеся”, обычно “став на дорогу” или еще каким-то образом принося пользу “общему делу”. В большой камере их обычно несколько – этакие незаметные Иваны Денисовичи, на них, собственно, и держится тюремный быт.

Мужик – опора в?ра, гласит тюремная мудрость. И вправду так.

Дядя Вася был главный “положенец” в Томской транзитке: старый вор, то ли русский, то ли украинец с Северного Кавказа, он “чалился” уже лет тридцать, побывав за это время на свободе совокупно не больше двух лет. Казалось, не было в СССР тюрьмы или зоны, про которую Дядя Вася не мог бы рассказать в деталях, с историческими подробностями, с именами отбывавших там “авторитетов” и фамилиями “кумовей”, и слушать его было интересно: живая энциклопедия ГУЛАГа. На прогулку он, как и многие бывалые арестанты, никогда не ходил, считая свежий воздух пагубным для здоровья. “Конегон” постоянно приносил ему почту с просьбой советов и мнений по сложившимся в других камерах ситуациям, и, внимательно, шевеля губами, прочитав послание, Дядя Вася звал или меня, или молодого “двигающегося” блатного по кличке Паша Духан писать ответную “маляву”.

Его советы отличались краткостью и категоричностью мнения. Помню, ему прислали запрос относительно одного “фуфлыжника”; ответ Дяди Васи, продиктованный мне, состоял из трех слов: “Хуем не наказывать”, то есть не насиловать, не опускать в “петухи”. Зелик часто шептался – “тёр” – с ним о всяких важных воровских делах, завесив одеялом свою “шконку”, на которой они сидели, и мы видели только клубящийся под потолком дым от их курева, пытаясь угадать в его причудливых клубах темы секретных бесед.

Он жаловался, что сидел себе спокойно на “особняке” где-то на Севере и собирался сидеть там до самой смерти.

– Зона хорошая, сытная, я – пенсионер, меня с работой не мучили, да я и не работал никогда, – рассказывал мне Дядя Вася, занимаясь своим любимым делом – раскладываньем пасьянса. Работать он, ясное дело, не работал, потому что настоящий “вор” не может работать “по понятиям”. – Когда “локалки” ввели, жизнь попортилась, но нам “локалки” – не помеха: все одно из отряда в отряд ходили. Вокруг тайга, зелено, вышел на лавочку у барака – сижу курю. Я про ссылку эту и думать забыл.

Он действительно забыл, что по последнему сроку ему к его пятнадцати “навесили” еще пять ссылки, поскольку не собирался выходить из зоны: был убежден, что в течение срока “закроют” еще лет на десять – всегда найдется за что. Когда срок подходил к концу и ему напомнили про ссылку, Дядя Вася “перетёр” с “хозяином”, попросив того оставить его в зоне, оформив при бане или еще как, но “хозяин” отказался, потому что наступило новое время и “андроповцы” зорко следили за соблюдением закона. И Дядя Вася нехотя “пошел” в ссылку.

Ко мне Дядя Вася относился без особого любопытства, раза два поговорив со мной о порядках в Лефортове, которые он, впрочем, знал не хуже меня. Он вообще знал все, что можно было знать о тюрьмах и лагерях, а также слыл большим знатоком Уголовного кодекса, часто толкуя ту или иную его статью со знанием юридических подробностей, которому позавидовали бы лучшие советские адвокаты. Он зорко следил за соблюдением “черного хода” в транзитке, иногда посылая Русика навести порядок. Впрочем, “хата” жила тихо, и никто из более низкопоставленных блатных не понтовался, потому что один недовольный взгляд Зелика мгновенно прекращал все разборки, случавшиеся в основном из-за скученной жизни в камере или картежных споров.

Я много читал и слышал о якобы существующей нелюбви блатных к политическим. Ни разу ни в тюрьме, ни на лесоповале никто из блатных не упрекнул меня в нелояльности советской власти и не высказал недружелюбия по этому поводу. Уголовники часто не понимали сути и причин моей противоправной деятельности, но никто из них не защищал родную власть. Наоборот, они относились к советскому режиму как к тяжелому ярму сродни фашистской оккупации. Вроде как коммунисты пришли на их воровскую родину и теперь “гнобят пацанов”.

“Хата” наша жила спокойно, сытно, и не чувствовалось в ней привычной для транзитной тюрьмы тревожности – ожидания этапа и связанных с ним забот. Зэка в транзитке жили, словно собирались сидеть здесь век, устраивая свой быт надолго. Я не мог этого понять и на шестой день поинтересовался, когда пойдет следующий этап в Асиновский район.

– Тебя в Асиновский, на повал, поди? – спросил всезнающий Дядя Вася.

Я подтвердил.

– Ну так сиди не горюй, жируй здесь, – посоветовал Дядя Вася. – В мае поедешь.

В мае? Стоял декабрь, и снег за окном валил не переставая. Почему мне сидеть здесь до мая – целых полгода?

– А чего не раньше? – осторожно поинтересовался я, стараясь не задать глупый вопрос, что сразу бы выдало мою неопытность.

– А как тебя зимой повезут? – дивясь моему невежеству, спросил Дядя Вася. – Река-то уж давно встала.