Декабристка

“Придя” в ссылку, я первым делом явился в управление леспромхоза в Минаевке для оформления на работу. Оформившись, я попросил Кальтенбруннера отправить телеграмму домой: доехал, все хорошо. Кальтенбруннер, пораженный моей наглостью, послал меня подальше, но его секретарша с неправдоподобным именем Аэлита Ивановна позвонила на почту в Асино и продиктовала “девочкам” телеграмму по телефону. Взяла с меня рубль шестьдесят, объяснив, что заплатит почтовым “по перечету”, и посоветовала не тревожить Ивана Ивановича пустяками.

Меня удивило, что она сама приняла решение, не проинформировав асиновских гэбистов, не уведомив их о тексте телеграммы (а вдруг это секретный шифр – сигнал к общенародному восстанию против советской власти?!), но Аэлита Ивановна, судя по всему, относилась к моему статусу “особо опасного” без всякого пиетета и привыкла решать все вопросы сама – без оглядки на начальство. Я ее поблагодарил, сел и тут же, в леспромхозуправлении, написал длинное письмо домой: где и как поселился, кем буду трудиться на благо Отчизны и т. д. Письмо я отдал Аэлите Ивановне, которая запечатала его в конверт, наклеила марку, взяла с меня за эту услугу какие-то деньги и спросила, заказать ли мне конверты и марки с асиновской почты. Я поблагодарил и попросил заказать.

Дней через десять Олекса Тарасыч, получавший почту для всех колонийных, вручил мне телеграмму:

ПРИЕЗЖАЮ 27-ГО ТЧК ВСТРЕЧАЙ ТЧК АЛЁНА ТЧК

Вот уж и вправду – ТЧК.

Куда она приедет? Где мы будем жить? Что она, московская девочка, не видевшая ничего дальше Арбата, будет делать на ЛЗП Большой Кордон среди колонийных? Я пытался разобраться в вихре охвативших меня мыслей, среди которых бордово-жарким полыхала одна: ПРИЕЗЖАЕТ. Будем вместе. И все с этим связанное.

Не могу сказать, что во время заключения я сильно тосковал по Алёне. Или по женщинам вообще. Природа отступила или, скорее, перестроилась: основные силы были пущены на вживание в тюремный быт и выживание в нем. Главные мысли были о еде. А не о женщинах.

И вот – приезжает. Воспоминания о нашем обреченном осеннем романе ожили во мне, заполонили, затуманили ум и сердце тревожным нетерпением: приезжает. Приезжает. ПРИЕЗЖАЕТ.

На следующий день я поговорил с Иваном Найденовым, объяснив ему, что ко мне приезжает девушка. И будет жить со мной в ссылке. Иван выслушал и посоветовал “перетереть” с Асланом: сложный вопрос.

– За каптеркой место возьми, – решил Аслан. – Там тепло – от сушки труба идет. Фанеру поставь – стенка.

Вопрос был решен: нам с Алёной выделили угол за каптеркой, в которой сушили ватные штаны, телогрейки, рукавицы и прочую одежду. Оставалось сделать стены из фанеры, и вот он – наш брачный чертог.

Я никогда не строил стены из фанеры – как не делал и ничто другое, связанное с ручным трудом, и оттого пошел за помощью к Чекмарю. Он незло поматерил меня, Алёну, людскую глупость, неразумную молодость, свою горькую жизнь, но согласился помочь.

Мы с ним довольно быстро возвели фанерные перегородки, отгородив наше с Алёной будущее пространство. Получился небольшой закуток с мутным, никогда не мытым окном. По совету Чекмаря я набил в бревенчатую стену гвоздей – для одежды. Сам я об этом не подумал. Сюда же я перетащил кровать и матрас. Кровать была с покрашенными грязно-белой краской металлическими спинками и скрипевшей продранной сеткой. Кровать была на одного человека – узкая. Другой кровати у меня не было.

В закутке – несмотря на находившуюся рядом сушилку – стоял сквознячный холод. Источник холода обнаружился мною быстро: щели в полу. Оттуда дуло, выхолаживая нагретый воздух. Тепло от печки, беспрерывно топившейся Чекмарем, сюда не доходило. Здесь вообще был нежилой угол барака; он и выглядел, и чувствовался как нежилой. Так, место для сушки одежды. И хранения разного ненужного инструмента. Нужный хранили в большом сарае во дворе.

Всю ночь перед приездом Алёны я не спал. Не от волнения, а потому что затыкал ватой из старых рваных ватных штанов и телогреек, брошенных за ненадобностью и найденных мною в сушилке, дыры в полу. Я всовывал куски грязной, сбившейся в войлок ваты в щели, ровнял ножом и утаптывал. А затем подолгу держал над забитой ватой щелью ладонь, проверяя, все ли еще дует из подпола.

Дуло.

Тетя Настя пришла утром посмотреть на устроенный мною нехитрый быт, неодобрительно покачала головой и принесла пару вырезанных из журналов фотографий популярных советских артистов, которыми были обклеены стены ее жилья.

– Для веселья, – пояснила тетя Настя. – Девка-то у тебя молодая, московская, ей веселье нужно. Ну поебётесь ночью, а днем чего делать? На чего она тут глядеть будет? На тебя, что ли?

Я согласился, что от глядения на меня веселья мало. Пусть лучше смотрит на Вячеслава Тихонова. Он все-таки Штирлиц.

Автобус из Асина приходил в Минаевку поздно днем, но я отправился туда на попутной леспромхозовской машине пораньше – зайти в магазин. Продуктовая автолавка приезжала в село три раза в неделю, и я купил кабачковой икры и печенья. Ни на что другое у меня не хватило фантазии, да и денег особенно не было: я занял у Олексы Тарасыча десять рублей – до получки.

Опоздав на час, уже в спускающихся на занесенную снегом землю сумерках к леспромхозуправлению подкатил асиновский автобус. Из протаявшей от тепла внутри автобуса неровно расплывшейся по замерзшему окну прозрачности на меня смотрела какая-то девочка в белой меховой шапке с длинными ушами и махала мне ладошками в красных варежках. Неужели это Алёна? Ей же лет пятнадцать, не больше. Я не мог ее узнать.

Алёна выскочила из автобуса, бросилась ко мне и стала целовать меня в обросшие бородой щеки. Мы никак не могли встретиться губами, тыкаясь друг в друга холодными носами, ошибаясь, не угадывая, где губы другого, потому что, казалось, Алёнины губы были везде. Так мы и не поцеловались по-настоящему, и я полез в автобус выгружать ее вещи. Их она привезла два чемодана и большую сумку.

Автобус приходил к леспромхозуправлению, поэтому Аэлита Ивановна и тетя-бухгалтер стали свидетельницами нашей встречи. А может, специально задержались в управлении посмотреть на Алёну, бросившую московскую жизнь из-за непонятно кого. Обе, накинув толстые теплые платки, вышли на крыльцо и следили за чужой романтикой, происходившей на виду у всего села. Затем тетя-бухгалтер ушла, а Аэлита Ивановна поинтересовалась, как я собираюсь доехать с Алёной и вещами до ЛЗП Большой Кордон.

– Леспромхозовская машина уже час как ушла, – внесла ноту трезвости в нашу эйфорию Аэлита Ивановна. – Ты, Радзинский, почему раньше не подумал?

Действительно, почему? Да все потому же.

– Ладно морозиться, – скомандовала Аэлита Ивановна, – затаскивай вещи в контору, сейчас решим.

Я занес Алёнин багаж, а сама она осталась перед управлением, осматривая жизнь вокруг.

Когда я вернулся за ней, Алёна закричала:

– Смотри, смотри – дым из труб! У них здесь печки, как на даче!

Я понял, что будет нелегко. Но интересно.

Как обычно, к вечеру пошел плотный мягкий снег, заполнивший белым кружевом тонкий от мороза воздух. Алёна засмеялась, начала прыгать вокруг меня и бросаться снегом. Она не успевала делать снежки: просто собирала снег в пригоршню, словно воду, и плескала им в меня. Она прыгала и смеялась, откидывая голову в белой меховой шапке с длинными ушами, из-под которой выбились черные кудри. Красные варежки были как у детей – на резинке: их пришила к ее пальто моя мама, потому что Алёна все теряла.

Я смотрел на нее и жалел, что не могу больше радоваться идущему снегу. Время беззаботной радости для меня окончилось. Наступили другие времена.